Во всем королевстве трудно было бы найти других трех женщин, равных этим по красоте, наиболее законченные и несхожие типы которой случаю было угодно соединить вместе на этом небольшом пространстве. На бледном и гордом лице старшей из них играл багряно-красный отсвет, отбрасываемый алой тканью, на которую падали лучи солнца, и [24] это сообщало ему какое-то странное выражение. Женщина эта была Изабелла Баварская.
У ног королевы, положив головку ей на колени, лежала девочка, ее маленькие ручки Изабелла держала в своей руке; темные, убранные жемчугом крупные локоны ребенка выбивались из-под златотканой шапочки, ее бархатистые, как у итальянок, глаза в едва заметной улыбке бросали такие кроткие взоры, что они казались несовместимыми с чернотой глаз, — эта девочка была юная принцесса Екатерина, нежный и чистый голубок, которому суждено было вылететь из гнезда, чтобы принести двум враждующим народам оливковую ветвь мира.
Женщина, стоявшая позади, склонив на полуобнаженное плечо белокурую головку, была госпожа де Тьян, супруга де Жиака. Воздушная, с такой тонкой талией, что, казалось, она могла переломиться от малейшего дуновения, с ротиком и ножками ребенка, женщина эта походила на ангела.
Против нее, опершись о мачту и касаясь одной рукой рукояти меча, а в другой держа бархатную шапку на куньем меху, стоял мужчина и взирал на эту картину в стиле Альбани: то был герцог Жан Бургундский.
Де Жиак пожелал остаться в Понтуазе; он принял на себя заботы о короле, который хоть и выздоравливал понемногу’, но не мог еще участвовать в предстоявших вскоре переговорах. Впрочем, несмотря на сцену, описанную нами в одной из предыдущих глав, в отношениях герцога, де Жиака и его жены ничто не изменилось, и оба любовника, в молчании устремившие взоры друг на друга, поглощенные одной-единственной мыслью — мыслью о своей любви, не подозревал? что их любовная связь была открыта в ту самую мочь, когда де Жиак исчез в Бомонском лесу, увлекаемый Ральфом, который несся по следам незнакомца.
В ту минуту, когда мы привлекли внимание нашего читателя к лодке, плывшей вниз по Уазе, она почти совсем приблизилась к месту, где должна была высадить своих пассажиров, и оттуда на небольшой равнине между городом Меленом и рекой уже можно было видеть множество палаток, отмеченных либо флагами с гербами Франции, либо штандартами с английским гербом. Эти палатки были поставлены друг против друга на расстоянии сотни футов одна от другой, так что они заслоняли собою два лагеря. В середине пространства, их разделявшего, возвышался открытый павильон, две противоположные двери которого были обращены к двум входам в парк, запиравшийся крепкими воротами и окруженный сваями и широкими рвами. Парк этот скрывал от взоров оба лагеря, и каждая из его застав охранялась отрядом в тысячу человек, из которых один принадлежал французской и бургундской армии, а другой — английской.
В десять часов утра ворота парка с обеих сторон отворились одновременно. Заиграли трубы, и с французской стороны вошли особы, которых мы уже видели в лодке, навстречу им, с противоположной стороны, шел король Генрих V Английский в сопровождении своих братьев — герцога Глочестера и герцога Кларенса. Обе небольшие царственные группы двигались к павильону, чтобы встретиться под его сводами. Герцог Бургундский шел с королевой Изабеллой по правую руку и с принцессой Екатериной — по левую; короля Генриха сопровождали его братья, а чуть позади шел граф Варвик.
Войдя в павильон, где должна была состояться встреча, король поздоровался с королевой Изабеллой и расцеловал в обе щеки ее и принцессу Екатерину. Герцог же Бургундский преклонил было колено, но король тотчас протянул ему руку, поднял его, и два могущественных властелина, два отважных рыцаря, сойдясь наконец лицом к лицу, некоторое время молча смотрели друг на друга с любопытством людей, не раз желавших встретиться на поле сражения. Каждый из них хорошо знал силу и могущество руки, которую он в эту минуту пожимал: недаром один удостоился прозвания Неустрашимый, а другой был прозван Победителем.
Вскоре король обратил все свое внимание на принцессу Екатерину, чье прелестное лицо поразило его еще тогда, когда под Руаном кардинал Юрсен впервые показал ему се портрет. Он проводил принцессу, а также королеву и герцога на места, которые были для них приготовлены, сел против них и подозвал графа Варвика, чтобы тот служил ему переводчиком. Подойдя, граф опустился на одно колено.
— Ваше величество, — начал он по-французски, — вы желали встретиться с нашим всемилостивейшим государем королем Генрихом, чтобы обсудить с ним возможности заключения мира между двумя королевствами. Желая, как и вы, этого мира, его величество немедленно согласился на свидание с вами. И вот вы встретились друг с другом, судьба обоих народов в ваших руках. Говорите же, ваше величество, говорите, ваша светлость, и да поможет Господь вашим царственным устам найти слова примирения!
По знаку королевы герцог Бургундский встал с места и, в свою очередь, сказал:
— Мы получили условия английского короля. Они состоят в следующем: выполнение договора, заключенного в Бретиньи, отказ французов от Нормандии и абсолютный суверенитет английского короля в отношении земель, которые отойдут к нему по договору. Вот какие возражения к этому имеет Совет Франции.
С этими словами герцог передал бумаги графу Варвику.
Король Генрих попросил день сроку, чтобы ознакомиться По этому договору король Иоанн был выпущен на свободу. с возражениями французов и сделать свои замечания. Потом он встал, подал руку королеве и принцессе Екатерине и проводил их до самого шатра, выказывая всяческое почтение и нежнейшую вежливость, красноречиво говорившие о том впечатлении, какое произвела на него дочь французских королей.
На другой день состоялась новая встреча, но принцесса Екатерина на ней не присутствовала. Король Генрих, казалось, был недоволен. Он вернул герцогу Бургундскому бумаги, полученные от него накануне. Встреча была короткой и прошла весьма холодно. Под каждым возражением Совета Франции английский король собственноручно вписал столь тяжкие дополнительные условия, что ни королева, ни герцог не осмелились взять на себя их принятие[25].
Они отправили эти условия королю в Понту аз, настойчиво прося его на них согласиться, поскольку мир любой ценою, говорили они, — единственное средство спасти королевство.
Король Франции находился как раз в том состоянии умственного просветления, которое можно сравнить с предрассветными сумерками, когда дневной свет, еще не победив ночного мрака, позволяет различить лишь смутные и зыбкие очертания предметов, когда лучи солнца осветили вершины только самых высоких гор, но долина еще тонет во тьме. Так и в больном мозгу короля Карла первые проблески разума коснулись своими лучами лишь самых несложных мыслей, самых простых побуждений; к соображениям же государственным, к рассуждениям о политической выгоде его помраченное сознание было не способно. Такие минуты, обычно следовавшие у короля за периодами глубокого физическою упадка, всегда сопровождались вялостью ума и воли, и тоща старым монарх уступал любым требованиям, пусть даже они вели к результатам, совершенно несообразным с его собственными интересами или с интересами королевства. В такие минуты просветления король нуждался прежде всего в ласке и покое, только они могли дать его организму, ослабленному междоусобными распрями, войной, народными возмущениями, тот целительный отдых, в котором так нуждалась его до времени наступившая старость. Конечно, если бы он был обыкновенным парижским горожанином, если бы до того состояния, в котором он находился, его довели другие обстоятельства, то тоща любящая и любимая семья, душевный покой, уход и забота могли бы еще на многие годы продлить жизнь этого слабого существа. Но он был королем! Соперничающие партии рыкали у подножия его трона, как львы вокруг пророка Даниила. Из трех его сыновей, составлявших надежду королевства, двое старших преждевременно умерли, и он даже не смел доискиваться причин их смерти; один только младший, белокурый мальчуган, и остался у него. И часто в припадках безумия, среди злых демонов, терзавших его воспаленный мозг, младший сын представлялся Карлу ангелом любви и утешения. Но и этого сына — последнее дитя его, последний отпрыск старого корня, сына, который тайком, по ночам приходил иногда в мрачную одинокую комнату отца, покинутого слугами, забытого королевой, презираемого могущественными вассалами, и утешал старика ласковым словом, дыханием своим согрева,! его руки, поцелуями разгонял морщины с его чела, — этого сына тоже безжалостно увлекла и разлучила с ним междоусобная война. И с тех пор всякий раз, если случалось, что в борьбе души и тела, разума и безумия разум одерживал верх, все как бы стремились к тому, чтобы сократить те недолгие минуты просветления, коща король снова брал бразды правления из рук людей, злоупотреблявших доставшейся им властью; и, напротив, едва только не до конца побежденное безумие одолевало разум, оно сразу же находило себе верных помощников и в королеве, и в герцоге, и в вельможах, и в слугах — словом, во всех тех, кто управлял королевством вместо короля, коща сам король управлять им уже не мог.
Карл VI одновременно и чувствовал беду, и осознавал
6. Поскольку в Нормандии остаются еще различные крепости, которые английский король не захватил, но которые должны быть ему уступлены, он, приняв это во внимание, откажется от всех других завоеваний, сделанных им в других местах; каждый вернется в свои владения, где бы они ни находились; кроме того, между обоими королями будет заключен союз. Король одобряет это при условии, что шотландцы и бунтовщики в этот союз включены не будут.
7. Английский король возвратит 600 000 экю, врученных королю Ричарду в приданое за принцессой Изабеллой, и 400 000 экю в возмещение стоимости драгоценностей принцессы, оставшихся в Англии.