— Ну же? Оправдали вы свою репутацию?
Хазлер задрожал.
— Мы были очень… опытны в таких делах, — ответил он. — Самуил держался лучше, чем большинство других, но… — Он пожал плечами. — Это был старик.
— А потом? — спросил я.
Хазлер снова затрясся.
— Мы сняли Самуила с креста, дали ему бренди, а потом приказали вести нас на то место.
— Что он и сделал?
Хазлер кивнул.
— Той же ночью.
Ловелас снова замолчал, долго вглядываясь в темноту за окном, а потом повернулся, остановил взгляд на лорде Рочестере и сказал:
— Самуил привел их в карьер на берегу Влтавы.
Он, не отводя взгляда, утвердительно кивнул на молчаливый вопрос лорда Рочестера и добавил:
— Да, милорд, в тот самый карьер, который нам описал Паша.
Лорд Рочестер выдержал его взгляд, но нахмурился и недоверчиво покачал головой.
— Нет, — пробормотал он. — Прошло… Сколько?.. Более шестидесяти лет после смерти раввина Льва.
— Как я говорил, милорд, Самуил был его сыном, — напомнил Ловелас.
— Да, но, даже если это так, — запротестовал лорд Рочестер, — откуда ему было знать? Ведь у него не было книги.
— У евреев есть традиция передавать знания из поколения в поколение.
Ловелас отвернулся и снова уставился в темноту, а потом продолжил свой рассказ.
— Когда я слушал Хазлера, меня не оставляла мысль, что раввин Лев мог показать Самуилу ту книгу и научить читать ее, потому что у него не было уверенности в возвращении Паши. Полагаю, Тадеуш тоже пришел к тому же выводу. Иначе зачем ему было утруждать себя пыткой Самуила, не имей он подозрений, что этот еврей может знать то, до чего ему самому было необходимо докопаться?
— В самом деле, Ловелас?
— Да, милорд. Ему было необходимо найти место, где раввин сделал голем. Место, где линия власти обладает наибольшей силой.
Лорд Рочестер молчал, но становился все мрачнее.
— И все же, если Тадеуш уже так много знал, — заговорил он наконец, — зачем он тянул с допросом Самуила?
— В самом деле, зачем? — повторил вопрос Ловелас, пожимая плечами. — Меня это тоже озадачило. Но, как только Хазлер продолжил свое повествование, загадка разрешилась. Ему показалось, что всю дорогу, пока они шли к карьеру, Уолвертона трясло как в лихорадке и он без умолку болтал, неся сущую околесицу. Он говорил Хазлеру о множестве странных вещей, смысл которых остался для него почти непостижимым. Но когда он пересказал мне то, что услышал… Вот тогда я и понял.
— В самом деле?
— О да, милорд. Уолвертон недвусмысленно хвастал тем, что его плоть предназначена быть покрывалом для Властелина Мира.
— И он назвал…
— Азраила, Ангела Смерти…
Произнеся это имя, Ловелас помолчал, потом перешел на шепот.
— Но тот, кого он имел в виду, лежал, развеянный в прах. Как вы помните, милорд, война в Германии только что закончилась. Наступали мирные времена. Сражение Паши было жестоким, но он в конце концов одержал победу. Однако не окончательную… — не договорив, Ловелас сделал паузу. — И Тадеуш взялся доказать это…
В спальне воцарилась тишина. Казалось, внезапно затрепетали и стали еще темнее тени. Лорд Рочестер подался вперед, превозмогая боль, и хриплым шепотом спросил:
— Каким образом? Как ему это удалось?
Ловелас пожал плечами и криво улыбнулся.
— У евреев существует миф, будто душа способна переходить из одного тела в другое, становясь призраком, которого они называют гильгул. Это, конечно, языческая легенда, и все же в Праге, похоже, тайком верили, что в ней скрыты намеки на какую-то более высокую и еще более жуткую правду. Потому что, милорд, чем мог быть тот голем, если не плотью от плоти мифического гильгула, ссохшаяся пыль которого заключала в себе переселившегося духа? Тадеуш явно тоже проникся духом этой премудрости, хотя, согласно его толкованию, для создания голема нужен был другой материал, да еще и пропитанный кровью.
— И что же он предпринял? — прошептал лорд Рочестер. — Он создал голем из плоти сэра Чарльза?
— Дух восстал из праха благодаря совершенному жертвоприношению, — ответил Ловелас. — Тадеуш очаровал своим взглядом Крёгера, а потом полоснул ножом по обнаженному горлу. В его намерение, несомненно, входило также убийство Самуила и Хазлера, однако пролитой крови Крёгера оказалось достаточно, чтобы от одного ее соприкосновения с глиной карьера вокруг его безжизненного тела все внезапно зашевелилось. Увидев это, сэр Чарльз упал на колени. Из его горла вырвался крик ликования, и он приник к земле. Глиняная пыль сразу же поползла по нему, словно полчище голодных мух, ее становилось все больше и больше, пока сэр Чарльз не оказался целиком погребенным под бурлившим облаком этой непроглядной тьмы. Самуил отвернулся от этого зрелища, и Хазлер не сразу заметил, что старый еврей пустился наутек. Он бросился в погоню, но поскользнулся. Поднявшись, он с трудом выбрался из карьера. Самуила нигде не было видно. Хазлер оглянулся. Весь карьер был, казалось, охвачен бурей. Он смутно видел Тадеуша, который простер руки и обращался с какими-то словами к глиняной фигуре, лежавшей на том месте, куда недавно упал сэр Чарльз. Хазлер поспешил прочь, не оглянувшись ни разу.
— Выходит, он не видел, что произошло дальше?
Ловелас пожал плечами.
— Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы представить себе дальнейшие события. Тадеуш должен был надежно запаковать тело сэра Чарльза, несомненно прихватив с собой достаточно сухой глины и ила с берега реки. Вы читали письмо моего отца, милорд, и, вероятно, помните, что он обнаружил в подвалах дома Уолвертонов землю, которая, казалось, присасывалась к его сапогам.
— Вы полагаете, что какие-то частицы этого духа могли оставаться в ней?
— Конечно, иначе зачем Тадеушу понадобилось привозить с собой так много этой земли?
— Но почему в Вудтон, Ловелас? Зачем так далеко?
— Потому что Вудтон ближе всех к Стонхенджу. Тадеуш многое знал от сэра Чарльза. И не следует забывать, милорд, что Тадеуш переписывался с мадам Маркизой, а та, в свою очередь, поддерживала связь с доктором Ди. Когда сэр Чарльз описывал достопримечательности неподалеку от своего дома, Тадеуш, несомненно, понял, что речь шла о древних вехах могущественной линии власти. Он знал, что найдет эту линию без помощи книги, и для этого ему не потребуется пытать какого-нибудь английского еврея.
Лорд Рочестер скривил губы.
— Когда этот Хазлер убежал из карьера, он больше не встречался с Самуилом? — спросил он.
Ловелас улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Охвативший его ужас был так велик, что он не был способен ни на что другое, кроме отчаянного бегства.
— В свое горное убежище?
— Да, туда, где он безвылазно сидел много лет и постепенно превращался в развалину, не переставая думать о том ужасе, свидетелем которого оказался, и дрожа от страха перед неизбежностью появления в его крепости существа, подобного Тадеушу.
— Было бы воистину милосердием положить конец такому существованию.
— Воистину.
Наступило молчание.
— Полагаю, вы сразу же направились в Прагу, — спросил наконец лорд Рочестер, — чтобы выяснить, жив ли еще Самуил?
Ловелас кивнул, помолчал и снова улыбнулся.
— Перед тем как мы оставили Германию, у Миледи пробудилось и все время нарастало такое же, как у вас, милорд, стремление к милосердию. Проявлялось это, конечно, совершенно по-женски, но с теми же повторявшимися приступами тошноты. И все же, как вы только что обмолвились сами, таково уж свойство милосердия, если оно к тому же время от времени позволяет еще и удовлетворить аппетит. Такого вот сорта милосердие и проявила Миледи к Конраду Хазлеру.
Произнеся последнюю фразу, он в злобной улыбке обнажил зубы. Когда она исчезла с его лица, Ловелас стал разглядывать свои ногти, а потом спокойно сказал:
— Да, когда с этим было покончено, мы продолжили свой путь в Прагу.
«Потому что, как учил раввин Лев, в любой розе можно найти все тайны мира».
— Мы приближались к городу, — продолжил свой рассказ Ловелас, — не питая больших надежд на то, что раввин еще жив. Он уже был стариком, когда с ним встречался Хазлер, а это произошло более двадцати лет назад. Его страдания в ночь этой встречи тоже были ужасными. Я был склонен, как только мы въехали в Прагу, направиться прямо в гетто, чтобы сразу же выяснить, каковы наши надежды. Когда я предложил этот план Миледи, она со мной не согласилась. Наверное, вы помните, милорд, каким неистовым было ее желание проникнуть в тайну той книги, поэтому вам нетрудно понять мое удивление: Миледи настойчиво требовала, чтобы мы прежде всего нашли себе жилье. Я стал пристально разглядывать ее лицо и внезапно подумал, что она слишком измотана и что ее нервы напряжены до предела. Я знал, что она голодна, и все же опасался, оглядывая улицы, по которым мы ехали, не действие ли это какой-то неизвестной духовной заразы в самом воздухе этого города. Вся Прага была, казалось, погружена в апатию и угрюмость, словно ужас продолжал висеть над ее улицами. Красота города выглядела мертвенно-бледной, какой-то поруганной. Это была красота такого рода, словно обожаемая вами женщина увядает на глазах, теряя свою привлекательность, да и саму жизнь.
Мы подыскали себе квартиру в каком-то особняке, стоявшем в тени замка. Миледи сразу же ускользнула на улицу. Я не пошел с ней. Боль в животе становилась все острее. И все же, когда я свернулся калачиком в постели, дожидаясь возвращения Миледи, мое нетерпение тоже стало нарастать. В конце концов оно одержало верх, и у меня не осталось сил ее дожидаться.
Подавив свою боль, я отважился окунуться в унылые сумерки города. Я пересек мост и углубился в гетто, а потом точно так же, как когда-то Паша, попал в лабиринт его кривых, грязных улочек. Они привели меня к дверям синагоги, хотя я и не ставил перед собой такую цель. Я услышал доносившийся изнутри жалобный голос и бормотание нескольких ответных голосов. Зайдя внутрь, я посмотрел через какое-то окошко на собравшийся совет. Я сразу узнал это место — его показывал мне в своем воображении Паша. Но воздух был тяжелым, пропитанным смрадом масляных ламп. В их свете все выглядело таким блеклым и мутным, что я едва различал фигуры находившихся там людей. Однако я смог разобрать слова, которые они повторяли нараспев. Это была скорбная песнь о том, как был разрушен Иерусалим, и о том, что тогда, накануне разрушения, тоже появлялся Странник. И теперь я стоял там, где он появился во второй раз, с приготовленной в дар книгой в руках. Меня бросало в дрожь от одной мысли об этой книге и тайнах, которые она могла в себе содержать.