ся к Богу, въехал в царство мотелей, заезжаловок; чувствовалось, что я уже совсем недалеко от города. И все время, пока я ехал, у меня перед глазами стояла река. Я видел, как она обрушивается на меня, прорываясь между глыбами камня, – и тогда я невольно нажимал на педаль газа. Я видел извивы реки, с медленно текущей водой, темно-зеленые участки с водой почти неподвижной; деревья и скалы по берегам, мосты, дающие надежду...
Меня грызло беспокойство, и никакие попытки избавиться от него не помогали – достаточно ли прочна наша версия случившегося? Что произойдет, если что-нибудь все-таки вынюхают? Я был полностью уверен в Льюисе, уверен в нем, как в самом себе... но можно ли быть полностью уверенным в ком бы то ни было? И я не был уверен в Бобби. Он много пил, и, как у нас говорят, пил много и часто, а пьяный человек – особенно такой человек, как Бобби, – может наговорить о себе всяких гадостей, может начать каяться и изобличать себя в разных там грехах. Но будем надеяться, что рассказать правду ему не позволит воспоминание о том, как он стоял на коленях, опираясь животом на бревно, а к его голове было приставлено ружье, о том, как он вопил и верещал, дрыгая ногами, как маленький мальчик. Он ни за что не захочет, чтобы кто-нибудь узнал об этом, ни при каких обстоятельствах, как бы пьян он ни был. Нет, он будет придерживаться моей версии событий.
И она казалась мне достаточно прочной. Я соорудил ее и испробовал ее на крепость, и она устояла. Она так прочно засела у меня в голове, что мне уже трудно было сквозь нее различать правду. Но стоило немного напрячься – и правда обнажалась: светила луна, заливая своим светом дикую реку; каменная стена упиралась мне в грудь, сердце стучало и отзывалось в пульсации камня; сосновая иголка щекотала мне ухо; я сидел на дереве и ожидал рассвета...
Я ехал уже по четырехрядному шоссе – город был совсем близко. Почти во всех заезжаловках, которые я сейчас проезжал, я когда-то останавливался, чтобы перекусить. Я бывал почти во всех этих магазинах, и Марта тоже ездила сюда за покупками. Машина пошла вверх по холму; мимо меня мелькали дома; я оставил позади себя рев грузовиков и мельтешение заправок. Я сделал еще один поворот – и дорога, слегка изгибаясь, повела меня к дому. Было около двух часов дня. Я заехал к себе во двор, вышел из машины и постучал в дверь. Тут меня спасут, тут мое избавление!
Дверь открыла Марта. Мы молча стояли, друг против друга, затем вошли в дом. Я снял свои тяжелые башмаки, поставил их в угол и походил по ковру, застилавшему пол. Потом вернулся к машине, взял с сиденья нож и пояс, и раскрутив, забросил подальше в деревья, окружавшие дом, – в наш предместный лес.
– Знаешь, любовь моя, я бы чего-нибудь выпил, – сказал я.
– Скажи мне... – Марта смотрела на мой бок. – Скажи мне, что с тобой случилось? Я знала, что с тобой что-то случится!
– Нет, не знала, – возразил я. – Ты и вообразить не можешь, что с нами произошло!
– Иди, ляг, – сказала она. – Я хочу посмотреть, что там у тебя. Мы пошли в спальню; Марта прикрыла кровать старой простыней, и я улегся. Она сняла с меня рубашку и осмотрела меня; я ощущал ее любовь и беспокойство. Потом пошла в ванную и вернулась с тремя-четырьмя бутылочками. Наша встроенная в стену аптечка напомнила мне больницу – она вся была забита лекарствами.
– Любовь моя, дай мне сначала чего-нибудь выпить, – попросил я. – А уже потом мы будем играть в доктора.
– Все врачи играют в доктора, – сказала она. – А все медсестры играют в медсестер. И все бывшие медсестры играют в медсестер, особенно если любят.
Она принесла мне бутылку «Уайлд Тэрки», и я отхлебнул прямо из горлышка. Потом жена стала смачивать повязку какой-то таинственной жидкостью из бутылки, которую достала из аптечки. Повязка отставала от кожи слой за слоем; ее нижняя часть была сильно пропитана кровью. Швы были покрыты кровью и еще какими-то выделениями тела.
– Тут у тебя все будет в порядке, – сказала Марта. – Края раны уже сходятся.
– Это хорошо. А ты сможешь этот пакет прицепить назад?
– Смогу. Все будет нормально. Но что с тобой произошло? Рана резаная, почти все края очень ровные. Тебя кто-то пырнул ножом? Очень острым ножом?
– Я сам себя пырнул, – сказал я. – Я сам.
– Как это могло получиться?
– Да вот, так уж получилось... А потом мне пришлось самого себя резать ножом... Знаешь, я потом все тебе расскажу. А сейчас мне нужно поехать к жене Дрю. Потом я вернусь... и буду спать целую неделю. Рядышком с тобой. Рядышком с тобой.
Марта вернулась к моей ране; действовала она профессионально, одновременно нежно и жестко, именно так, как я надеялся. Я знал, чего можно было ожидать от нее, но все-таки недооценивал ее. Она положила на рану какую-то мазь-антибиотик, потом несколько слоев марли; по краям закрепила лейкопластырем; сделала все очень умело – сквозь повязку проходил воздух. Когда я встал, в моем боку уже не было жесткости, и он снова стал частью меня. И хотя рана все еще болела, и болела сильно, она не дергала меня при каждом движении.
– Ты бы не могла поехать со мной на нашей машине? Чтобы потом отвезти назад?
Она кивнула.
Дверь открыл сын Дрю, мальчик со странным выростом на лбу. Я зашел в дом, держа ключи от машины в руке. Поуп пошел звать мать. Я стоял, окруженный вещами Дрю; вдоль стен стояли шкафы с магнитофонами, проигрывателями, бобинами магнитофонной пленки, пластинками, рекламными изречениями компании, наградами от компании за успешную деятельность. Ключи в моей руке тихо позванивали.
– Миссис Боллинджер, – сказал я, когда она вошла в комнату и направилась ко мне. – Дрю... погиб.
Я сказал это так, будто хотел остановить ее, не дать подойти ко мне совсем близко.
И эти слова остановили ее. Одна рука медленно, почти сомнамбулически, поднялась ко рту, а потом поднялась вторая, прикрыв первую и прижав ее ко рту. Голова мелко затряслась – она отказывалась верить в услышанное, и руки, прижатые ко рту, не могли унять подрагивание.
– Он утонул, – сказал я. – Льюис сломал ногу... А нам с Бобби просто немного повезло. Мы все могли утонуть.
Она не отнимала рук ото рта. Ключи в моей руке позвякивали, потом прозвенели как-то окончательно.
– Я приехал сюда на его машине. Вот ключи.
– Так бессмысленно, – сказала она голосом, сдавленным пальцами. – Так бессмысленно!
– Да, наверное, вся эта затея была нелепой. Нам не следовало вообще это все затевать. Но мы вот взяли и отправились на эту реку... Отправились.
– Умереть так по-идиотски бессмысленно...
– В каком бы виде ни приходила смерть, умирать всегда бессмысленно, – сказал я.
– Но не до такой же степени бессмысленно!
– Мы оставались там, сколько нужно... помогали искать тело... Его еще ищут... Вряд ли найдут, но продолжают искать.
– Бессмысленно...
– Дрю был лучшим среди нас, – продолжал говорить я. – Мне очень жаль... Мне невероятно жаль... Могу я чем-то вам помочь? Я действительно мог бы. Я могу...
– Можете помочь. Убирайтесь отсюда, мистер Джентри! Убирайтесь отсюда, отправляйтесь к своему безумному другу Льюису Медлоку – и убейте его! Вот что вы можете для меня сделать!
– Льюис очень сильно пострадал. И он переживает смерть Дрю не меньше, чем я. Пожалуйста, поймите это! И в том, что произошло, вины Льюиса совершенно нет. Во всем виновата река. И мы сами – нам не надо было соглашаться ехать с Льюисом.
– Ладно. – Голос ее звучал как бы уже издалека, из будущего; в нем были различимы годы одиночества, мука одиноких ночей в постели. – Ладно, Эд. Никто ничего уже не изменит. Никто вообще ничего не может изменить: все бессмысленно! Все совершенно бессмысленно. И всегда все было бессмысленно!
Я чувствовал, что она вот-вот замолчит и не скажет больше ни слова, но рискнул все же сказать:
– Может быть, прислать Марту, чтобы она побыла с вами пару дней?
– Мне не нужна Марта. Мне нужен Дрю.
Она разрыдалась; я шагнул к ней, но она затрясла головой так сильно, что я остановился и попятился; повернулся, положил ключи на кофейный столик, рядом с книгой об истории компании, в которой работал Дрю, и вышел.
Когда мы ехали домой, я раздумывал, не лучше ли было бы, если бы я рассказал правду. Было бы ей легче, если бы я сказал ей, что Дрю лежит на дне реки? Что вокруг него дикие места? Что в голове у него вмятина, то ли от удара пули, то ли от камня? Что его удерживает под водой камень, привязанный к нему тетивой от лука? Что он слегка колышется, из стороны в сторону, туда-сюда, толкаемый течением? Если бы она узнала обо всем этом, как это могло бы ей помочь? Это могло бы лишь зажечь в ней безумную, животную жажду мести. Кому? Тому, кто убил его? Но все уже сделано, и большего сделать нельзя: возмездие свершилось, и не нужны уже ни электрический стул, ни газовая камера, ни веревка.
Вернувшись домой, я поставил кресло перед окном, взял подушку и одеяло и сел в кресло, поставив рядом с собой телефон. Я смотрел в окно на дорогу, ведущую к дому, и меня трясло. Марта села на пол и положила голову мне на колени; потом встала, принесла бутылку виски и пару стаканов.
– Любимый, – сказала она. – Расскажи мне, что тебя беспокоит? Кто-то разыскивает тебя? У тебя неприятности?
– Вроде нет, – ответил я. – Никто меня не разыскивает. Не думаю, чтобы мной кто-нибудь особенно интересовался. Но... полностью я в этом не уверен. Может быть, кое-кто и хотел бы до меня добраться. Может быть, полиция захочет пообщаться со мной. Мне нужно просто немножко пересидеть. Если ничего неприятного не произойдет в ближайшие полмесяца – значит – я надеюсь, – все будет в порядке.
– А ты не можешь мне рассказать, что же все-таки произошло?
– Нет, сейчас не могу. И может быть, вообще никогда не смогу тебе рассказать.
– Кто тебя ранил, Эд? Кто посмел тыкать ножом в моего любимого мужа?
– Я сам себя резанул, честное слово, – сказал я. – Я упал на свои стрелы. Одна застряла во мне, и ее пришлось вырезать ножом. Иначе я не смог бы ее вытащить. А со стрелой, торчащей из меня, я не мог управиться с байдаркой и довезти Льюиса. Вот и пришлось резать. Я рад, что нож был такой острый, а не то я б до сих пор сидел там, на реке, и резал.