Не скрою, что лично я находился в определенной растерянности. Одно дело осудить. А что делать? Я не представлял себе, как далеко могли пойти заговорщики. Судя по их заявлениям, они были настроены весьма решительно. И что же — звать людей на улицы, где уже вовсю разворачивались танковые колонны? Мне это представлялось опасным, чреватым кровопролитием. Бастовать, когда уборочная в разгаре? Что в итоге?
Но к вечеру настроение изменилось. Обстановка в стране накалялась. Судьба Президента страны была до сих пор неизвестна. На мои неоднократные попытки связаться с ним по спецсвязи звучал один ответ: «Связь на повреждении». Позвонил Крючкову: «Как связаться с Президентом?» Он отвечает очень вежливо, вкрадчиво, как будто бы знает абсолютную истину: «Не волнуйтесь. Сейчас нельзя. Михаил Сергеевич болен, но скоро все будет хорошо и Вы сможете с ним поговорить…»
Стало известно, что блокировано телевидение, радио, информационные агентства. Запрещены многие средства массовой информации. Откликнувшись на призыв российского руководства, тысячи москвичей шли к зданию российского парламента, чтобы защитить демократию, отстоять свободу. Вокруг «Белого дома» возводились баррикады.
Решение о роспуске Совета безопасности было неконституционным. А что же я? Ушел — и все? Что-то не так. Решил выступать как член Совета безопасности, не признавая постановления о приостановлении его деятельности.
На следующий день, лишь только пришел в Кремль, написал новое заявление Янаеву. «Вчера утром я информировал Вас о невозможности исполнения обязанностей члена Совета безопасности в связи с несогласием антиконституционного смещения с поста Президента СССР М. С. Горбачева. Насколько я понимаю, это заявление сегодня уже не имеет смысла, после того как группа лиц, образовавших ГКЧП СССР, приостановила деятельность Совета безопасности.
Мне представляется, Вы прекрасно осознаете неконституционность этого, как, впрочем, и других постановлений этого неконституционного органа, на который «советское руководство» возложило управление страной.
Как и прежде, я не намерен и не имею права участвовать в антиконституционных действиях вновь созданных органов и не могу признать законным «приостановление» ими деятельности законных структур. У меня не остается иной возможности, кроме как просить Вас употребить свое влияние для того, чтобы начатый 18 августа государственный переворот не привел к кровопролитию и массовым жертвам. Пока не поздно, надо одуматься и не заходить слишком далеко. Первое, что надо сделать, вернуть войска в казармы и освободить М. С. Горбачева. У Вас есть еще исторический шанс, и Вы не должны его упускать».
Отправив это свое заявление через секретариат Янаева, пошел в кабинет к Примакову. Он был у себя не один. Тут же находился президент Научно-промышленного союза Аркадий Вольский. Я предложил выступить с совместным заявлением по поводу событий и передать его по каналам ТАСС. Обсуждали, как это лучше сделать. И вдруг Примаков говорит: «Давайте, пусть лучше каждый выступит со своим собственным заявлением». Мне это, честно говоря, показалось несколько странным, и я ушел из его кабинета, даже не простившись. По всей видимости, на Примакова мой уход произвел какое-то впечатление. Через несколько минут он появился у меня вместе с Вольским с готовым текстом нашего совместного заявления: «Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М. С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас, как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».
Прежде чем передать заявление средствам массовой информации, решили связаться с Александром Бессмертных. Ведь если под текстом заявления будет стоять еще и подпись министра иностранных дел, полагали мы, это придаст ему большую значимость. Прямо из моего кабинета Примаков разыскал Бессмертных. «Саша, — говорит, — вот мы тут с Бакатиным такое заявление написали. Давай я его тебе прочитаю… Как ты на это дело смотришь?» Бессмертных, сославшись на то, что необходимо осуществлять преемственность внешнеполитического курса страны, сказал, что ему не следует подписывать этого. Решили передавать заявление за двумя подписями. Примаков позвонил в ТАСС, но ему ответили, что подобного рода документ сейчас передать вряд ли получится. Тогда Вольский забрал бумагу и сказал, что распространит по каналам Интерфакса. Через несколько часов наше заявление уже передавали по радио.
Вечером позвонил из «Белого дома» Николай Столяров, председатель комиссии партконтроля ЦК КП РСФСР. «Вадим Викторович, — сказал он мне, — я говорю из кабинета Руцкого. Александр Владимирович просит Вас как-то повлиять на маршала Язова. Нам известно, что войска готовятся к штурму здания российского парламента. Попытайтесь уговорить министра обороны не делать этого. У нас тут люди вооружены. Может пролиться много крови». Я пообещал выполнить просьбу вице-президента России и тут же набрал номер телефона маршала Язова. Он был у себя в кабинете. «Дмитрий Тимофеевич, — говорю, — ваши десантники намерены штурмовать «Белый дом». Прошу Вас отказаться от этого». «Вадим Викторович, — отвечает Язов, — мы с Вами давно знакомы. Неужели Вы думаете, что я позволю десантникам штурмовать «Белый дом»? Я гарантирую: никакого штурма не будет».
Не знаю почему, но мне показалось, что Язов говорил со мной откровенно. Я тоже тогда не верил, что десантные войска будут использованы для штурма «Белого дома». Позвонил Руцкому. Трубку снял Столяров. «Знаете, — сказал я ему, — после разговора с Язовым у меня создалось впечатление, что десантники не пойдут на штурм «Белого дома». По крайней мере, Язов мне это пообещал».
Утром следующего дня мы вместе с женой были вынуждены выехать за город. Погода была жуткая. Ливень. На дорогах пробки. До окружной дороги добирались около часа. Вдруг в машине раздается телефонный звонок. Поднимаю трубку. Ельцин. «Вадим Викторович, — говорит, — могли бы Вы приехать в «Белый дом». Дело в том, что к часу дня на сессию обещал приехать Крючков. Депутаты требуют его объяснений. Хорошо бы, в связи со вчерашним Вашим с Примаковым заявлением, Вы выступили как член Совета безопасности после Крючкова. Это было бы очень полезно. Кроме того, я договорился с Крючковым в 6 вечера лететь к Горбачеву. Но сессия не хочет меня отпускать, видимо, это опасно».
Я тоже считал, что это опасно. «Борис Николаевич, — отвечаю, — давайте лучше я полечу, Примаков, но Вам не надо лететь. А выступить на сессии я согласен».
Подступы к «Белому дому» были сплошь перекрыты. Остановив машину на Калининском проспекте, я пошел пешком. С того дождливого дня уже прошло несколько месяцев, но свои ощущения помню отчетливо, как если бы это случилось вчера. Таких сильных впечатлений, по правде говоря, в моей жизни было немного.
Сотни, тысячи людей — ветераны войны с орденскими планками на вымокших пиджаках, студенты с трехцветными повязками на рукавах, продрогшие женщины и школьники — смотрели на меня. Или мне это казалось? Почему-то я чувствовал себя виноватым перед ними. Проходя через живой коридор защитников «Белого дома», я ожидал упреков, но они пожимали мне руки, улыбались, помогали перелезать через ограждения.
В «Белом доме» долго не мог найти кабинет Ельцина, так как зашел не через привычный вход. Мне помогали милиционеры, потом какая-то добрая женщина все-таки показала дорогу.
В кабинете Ельцина находился госсекретарь Геннадий Бурбулис.
«Крючков обманул, — сказал Борис Николаевич, — не придет на сессию. По нашим сведениям, они собираются лететь в Крым к Горбачеву». «В таком случае есть ли смысл в моем выступлении?» — спросил я Ельцина. «Конечно, — ответил Борис Николаевич, — Вам необходимо выступать».
В те минуты Ельцин выглядел уверенным, спокойным, источал какую-то внутреннюю силу. Вообще я был восхищен его мужеством, решительностью, его действиями, которые не оставляли никакого сомнения, что Россия победит. После избрания его Президентом РСФСР раскрылись его новые качества как политика, которые в полной мере проявились в дни путча. Он стал действительно Первым Президентом Свободной России.
Договорились с Русланом Хасбулатовым о том, что мне дадут слово после перерыва. Мое обращение к российским депутатам не претендовало на какую-то оригинальность. Я говорил о том, что нельзя допустить легитимизации политики ГКЧП парламентскими средствами. Воспрепятствовать этому могут только депутаты Верховного Совета СССР. О том, на что могут повлиять российские депутаты. Что очень важно не допускать разжигания страстей, а действовать только по закону. И тем не менее, как я сейчас понимаю, наряду с конкретными предложениями в моем выступлении было все-таки слишком много эмоций.
Только сел на свое место, получаю записку от премьер-министра России Ивана Силаева. Он хотел со мной срочно встретиться. Через несколько минут я был в его кабинете. Силаев уже знал о моем намерении ехать в Форос к Президенту СССР. Сообщил, что самолет заказан на шестнадцать тридцать. Вылетаем из правительственного аэропорта Внуково-2. Я пообещал не опаздывать.
Но тут сообщили, что меня срочно разыскивает Аркадий Вольский. Позвонил ему. «Вадим, — кричит он в трубку, — мы с Примаковым решили провести небольшую пресс-конференцию. Приезжай. Я тебя очень прошу!» «Не могу, — отвечаю, — мне с Силаевым скоро лететь в Форос. Просто боюсь — не успею». «Успеешь, — говорит Вольский. — это одна минута». Отказать Аркадию я не мог, примчался на пресс-конференцию. Пока выступал Примаков, меня вызвали к телефону. Силаев сказал, что выехал в аэропорт. Я объяснил журналистам, что опаздываю на самолет, и поспешил к машине.
По дороге во Внуково из Москвы шли танки. Много танков. Своими мощными траками они разбрызгивали по асфаль