Голоса мужчин были приглушенными, но я могла слышать их даже несмотря на плачь моей матери. — Девочка травмирована, Вы — лошадиная задница! Как вы только додумались допрашивать ее сейчас?
— Она — свидетельница, — невыразительно ответил Ковальски и подтянул брюки. — До сих пор она — моя единственная свидетельница, разве только, если вы захотите дать показания. Есть ли что-то, о чем вы охотно рассказали бы мне, Грейди?
— Она несовершеннолетняя. И если вы еще раз заговорите с ней без адвоката или разрешения ее матери, я позабочусь о том, чтобы ваша служба закончилась. Не будет ли это особенно грустно, Джозеф, до пенсии осталось всего ничего? — дядя Билли осматривал Ковальски тем же взглядом, который уже обратил в бегство упаковщика мебели, но он заметил выражения моей матери, и как быстро эта гроза началась, так же быстро и закончилась.
— Мо, моя дорогая, — сказал он, подошел с другой стороны моей кровати и поцеловал меня в макушку. — Тебе что-нибудь нужно? Просто скажи.
Мне нужна была Верити. И дядя Билли вернул бы ее назад, если бы мог, так же как он заботился обо мне и маме последние двенадцать лет, но даже он не мог возвращать из мертвых. Я знала Верити всю мою жизнь.
Мы вместе пришли в детский сад в синих юбках шотландках и гольфах. Вместе приняли первое причастие и недавно вместе хихикали в белых платьицах с рюшечками. Мы купили вместе спортивные бюстгальтеры и одежду для бала выпускников.
Мы прочитали брошюры колледжей и зубрили на полу ее комнаты для заключительной проверки. Со всем, что я должна была перенести в прошлом от преподавателей, огромных прыщей, первой любви, когда моего отца посадили в тюрьму, она тоже была рядом и помогала мне во всем.
Когда происходило что-то ужасное, она поддерживала меня. Теперь произошло наихудшее, а она не могла мне помочь, также как я не могла помочь ей.
Я совершенно не лгала, когда рассказывала Ковальски, что я не могла ничего вспомнить. Многое из того действительно смешалось, черные тени и крики, многое просто стерлось, но одно я помнила несомненно.
Это то, что я никогда не доверяла бы ему. Верити сказала мне, что я должна была бежать, когда эти кинулись на нас, и я сделала это.
Я взглянула на мою перевязанную руку и кровь, высохшую на коже и оставившую след на предплечье и ранее зеленой футболке. Кровь Верити. Не моя. Кровь Верити на мне. Комната стала уменьшаться и темнеть, а дыхание стало сбивчивым.
— Мо, — забеспокоилась мама и тверже сжала мою руку. — Дыши, сладкая.
— Я хочу увидеть Верити, — тяжело дышала я из темноты. — Сейчас, мам, пожалуйста.
— Ты устраиваешь театр, — говорит она. — Давай, дорогая. Глубоко и медленно. Вдох и выдох.
Правильно. Одиннадцатая заповедь семьи Фицджеральд: Не устраивай театр.
Врач, на этот раз настоящая, темноволосая женщина с тихим мелодичным голосом, раздвинула занавески и выставила всех кроме мамы наружу. Она надела черный зажим на мой палец, осмотрела меня и изверга странный звук. Затем записала неразборчивую запись в медицинской карточке.
— Как ты себя чувствуешь?
— Обманутой, — сказала я.
Мама плотно сжала губы.
— Мо!
— Теперь, когда ты не спишь, мы можем дать тебе что-то против боли, — улыбаясь сказала врач. — Миссис Фицджеральд, могу я поговорить с вами снаружи?
Они хотели поговорить, наверное, о всех тех вещах, которые скрывали от меня, а я была так слаба, чтобы подслушать. Когда они вернулись, глаза мамы были мокрые от слез и испуганные, а взгляд врача задумчивым.
— Можно мне домой? — спросила я.
— Скоро, — сказала врач. — Я наметила еще несколько исследований и пару болеутоляющих средств. Твоя мать и я разговаривали о твоих повреждениях. Тебе повезло, Мо.
Я посмеялась бы над этим, если бы мне не было так больно.
Понятие «скоро» было настолько же подходящим, как и оценка врача «повезло» относительно меня, так как ночь тянулась целую вечность.
Мама дремала на стуле, дядя Билли снова и снова выходил в вестибюль, чтобы позвонить по мобильному телефону, я не знала по какой причине и решила, что было бы лучше не осведомляться, а медики видимо забыли о моем существовании.
Все время Ковальски и второй полицейский сидели у входа. Хотя должны были быть на улице и искать улики.
Я не умею общаться с людьми. Верити была той, которая умела это. У нее был талант выделять оттенки и неправильные лица.
Этим она занималась всю среднюю и высшую школу; как-то ей удавалось уходить от клише и глупых девочек, которые любили звезд класса как и аутсайдеры, в то время как я следовала только за ее образом.
Все же не надо было обладать сверхспособностями, чтобы заметить разлад в отношениях между моим дядей и Ковальски, как если бы полицейский хотел, чтобы дядя Билли был в ответе за все. Конечно, дядя Билли не был святым, но он всегда заботился о мне и маме.
Ковальски, напротив, выглядел не внушающим доверия, особенно, когда стрелки часов шаг за шагом приближались к утру.
В отделении реанимации покой не наступал — каждые пару минут я слышала, как кто-то пробегал мимо, вскрикивал, кого-то тошнило или кто-то тихо серьезным тоном сообщал плохие новости.
Меня сводило с ума такое количество информации о жизни других и отсутствие ответов на мои вопросы, и я решила собраться и отыскать их сама.
Я дождалась, пока мой дядя снова вышел позвонить, тихо кашлянула, чтобы убедиться, что мама все еще спит на своем стуле.
Лекарства тем временем начали свое действие, и было уже не так больно спустить ноги с края кровати и медленно встать. Я старалась не натолкнуться ни на один из немых мониторов и проскользнула через занавески в коридор.
Кто-то схватил меня за здоровую руку.
— Разве ты не должна лежать в постели?
Я быстро повернулась и почти упала. Это был тот самый таинственный врач, что должно было бы удивить меня больше, чем удивило на самом деле.
— Если бы ты был настоящим врачом, ты бы знал это, — возразила я, и он взглянул на меня немного пристыженно. Я пошла по коридору, в другую сторону от сестринской. — Я хочу увидеть Верити.
— Это ничего не даст. Его акцент стал более отчетливым, чем ранее, насыщенный, томный и медленный; слова перетекали одно в другое как музыка. Но вместе с тем чувствовался сильный оттенок ожесточения. Его рука все еще держала меня за локоть, и я никак не могла освободиться от нее. Казалось, люди шли мимо, не замечая нас, как будто это было вполне обыденно, что окровавленная девушка и молодой человек в ворованном медицинском халате спорят в коридоре. Он обвел меня вокруг полки, которая целиком была набита ящиками с инвентарем.
— Я найду ее.
— И как тебе это удастся? Ты едва стоишь на ногах. — Свободной рукой он легко тронул меня за бок и что-то тихо пробормотал. Я сочла это оскорблением.
Его пальцы, лежащие на моей грудной клетке, были теплыми, и я отстранилась от него. — Прекрати! Кто ты вообще? Ты не работаешь здесь. Откуда ты знаешь Верити? И, пожалуйста, не говори мне, что я не должна задавать никаких вопросов, иначе я позову охрану.
Он по-прежнему держал меня за руку, но отступил на шаг назад. — Я тебе уже говорил, что я друг.
— Друг Верити?
Он кивнул, и я закатила глаза. — Как тебя зовут?
— Люк. — Когда я снова посмотрела на него, он вздохнул. — Де Фудре.
— Но она никогда не говорила о тебе. А она рассказала бы мне. Верити рассказывала мне всё.
— Ты так уверена? Уверена на все сто процентов?
Верити обматывает гладкую белокурую прядь волос вокруг указательного пальца и снова разматывает ее, как она делает всегда, когда волнуется. — Мне очень жаль, Мо. На самом деле. — Она через стол хватает мою ладонь.
Я убираю руку назад. — Ты обещала. Мы обещали. — Это не может произойти! Верити иногда бывает ненадежной, но в таком важном деле она бы не подвела.
Она выглядит очень жалкой, с уставшими глазами и дрожащим ртом. Ее мороженое со вкусом мокко и миндаля тает, стекает по стенкам вафельного рожка, оставляя капли повсюду; она даже не замечает этого. — Я знаю.
— Моя мама ни при каких обстоятельствах не отпустит меня одну в Нью Йорк! — В переполненном кафе мой голос звучит очень громко, и люди оборачиваются на нас. Но в этот раз мне все равно.
— Но, возможно, если ты ей все объяснишь, — предлагает она.
— Может, ты объяснишь. Мне. Почему ты это делаешь? Что там с тобой случилось?
— Я… не могу. Но мы будем разговаривать с тобой каждый день, я клянусь. Мы постоянно будем слать друг другу смс. У нас пальцы отвалятся.
Я бросаю свой вафельный рожок с малиновым мороженым в мусорное ведро. Оно больше не кажется вкусным. — Почему, черт возьми, я должна хотеть делать это? — крикнула я ей и вышла на улицу в душную августовскую ночь.
Я оперлась на Люка; вдруг у меня закружилась голова.
— У всех есть секреты, — сказал он. Его выражение лица, такое самодовольное, в то время как я так неуверенно держалась на ногах, злило меня. Я ухватилась за полку, чтобы подстраховать себя, и попыталась изобразить на лице скучающий пренебрежительный взгляд, которым так великолепно владели многие девочки в моей школе.
Он был выше меня, стройный и широкоплечий в этом ворованном медицинском халате. Растрепанные черные волосы, сияющие глаза и рот, который слишком часто лукаво улыбался. Это был абсолютный тип Верити — немного опасный, немного дерзкий, совсем другой, не такой как мальчики из церкви, которых мы знали с пяти лет.
— Вероятно, она не считала тебя достойным упоминания, — солгала я.
— Должно быть, так и есть. — Он ухмыльнулся и затем стал серьезным. — Иди домой, Мышка. — Доверительное прозвище доконало меня. — Не называй меня так!
Он элегантно пожал плечами. — Она говорила, что ты так скажешь. Тебе неприятно придерживаться указаний, ты знаешь это? Я сказал тебе, что ты должна обо всем забыть, но ты просто наглым образом приходишь и создаешь сложности, хотя и так уже всем достаточно.
— Я только хочу ее увидеть. Ты знаешь, где она, не так ли? Пожалуйста. — Если нужно было подлизаться, хорошо, тогда я б