Одна трава да мутноватый ил.
Мне говорит обычно старожил,
Что в молодости ловится негусто,
Но возраст мой, что всем ужасно мил,
Ведь этот возраст самого Сен-Жюста!
Ах, боже мой… Как страшен бег минут…
Клянусь, меня прельщает не карьера,
Но двадцать лет ведь сами не сверкнут!
Сен-Жюст… Но что Сен-Жюст без Робеспьера?
Меня никто в орлы не возносил,
Но чувствую томленье гордых сил.
Но чувствую: томленье гордых сил
Само собою — что б ни говорили
Не выльется в величественный Нил.
Я не поклонник сказочных идиллий.
Да и к тому ж не все величье в силе.
Ах, если бы какой-нибудь зоил
Меня кругами жизни поводил,
Как Данта, по преданию, Вергилий!
Подруги нет. Но где хотя бы друг?
Я так ищу его. Гляжу вокруг.
Любви не так душа моя искала,
Как дружбы. В жизни я ищу накала,
Я не хочу рифмованных потуг
Во мне уже поэзия звучала!
Во мне уже поэзия звучала…
Не оттого ли чуждо мне вино…
Табак, и костяное домино,
И преферанс приморского курзала?
Есть у меня запойное одно,
С которым я готов сойти на дно,
Все для меня в стихе заключено,
Поэзия — вот вся моя Валгалла.
Но я живу поэзией не так,
Чтобы сравнить с медведем Аю-Даг
И этим бесконечно упиваться.
Бродя один над синею водой,
Я вижу все мифические святцы,
Я слышу эхо древности седой.
Я слышу эхо древности седой,
Когда брожу, не подавая вида.
Что мне видна под пеной нереида.
Глядеть на водяную деву — грех.
Остановлю внимание на крабах.
Но под водою, как зеленый мех,
Охвостье в малахитовых накрапах,
Но над водою серебристый смех,
Моя душа — в ее струистых лапах!
И жутко мне… И только рыбий запах
Спасает от божественных утех.
Как я люблю тебя, моя Таврида!
Но крымец я. Элладе не в обиду
Я чую зов эпохи молодой.
Я чую зов эпохи молодой
Не потому, что желторотым малым
Полгода просидел над "Капиталом"
И "Карла" приписал в матрикул свой
В честь гения с библейской бородой.
Да, с этим полудетским ритуалом
Я стал уже как будто возмужалым,
Уж если не премудрою совой.
И все же был я как сама природа.
Когда раздался стон всего народа
И загремел красногвардейский топ.
Нет, я не мог остаться у залива:
Моя эпоха шла под Перекоп.
О, как пронзительны ее призывы!
О, как пронзительны ее призывы…
Товарищ Груббе, комиссар-матрос!
Когда мы под Чонгаром пили пиво,
А батарейный грохот рос и рос,
Ты говорил: "Во гроб сойти не диво,
Но как врага угробить — вот вопрос!"
И вдруг пахнули огненные гривы,
И крымским мартом сжег меня мороз.
И я лежу без сил на поле брани.
Вот проскакал германский кирасир.
Ужели же не помогло братанье?
Но в воздухе еще дуэль мортир,
И сладко мне от страшного сознанья,
Что ждет меня забвенье или пир…
Что ждет меня? Забвенье или пир?
Тюремный дворик, точно у Ван-Гога.
Вокруг блатной разноголосый клир,
Что дружно славит веру-печевь-бога…
Ворвется ли сюда мой командир
С седым броневиком под носорога?
Или, ведя со следствия, дорогой
Меня пристрелит белый конвоир?
Но мне совсем не страшно почему-то.
Я не одену трауром минуты,
Протекшие за двадцать долгих лет.
Со мной Идея! Входит дядька сивый,
Опять зовут в угрюмый кабинет,
И я иду, бесстрашный и счастливый.
И я иду. Бесстрашный и счастливый,
Сухою прозой с ними говоря,
Гремел я, как посланник Октября.
Зачем же вновь пишу я только чтиво?
И где же дот божественный глагол,
Что совесть человеческую будит?
Кто в двадцать лет по крыльям не орел,
Тот высоко летать уже не будет.
Да что гадать! Орел ли? Птица вир?
Одно скажу — что я не ворон-птица:
Мне висельник добычею не снится.
Я всем хочу добра. Я эликсир.
Впивай! Не исчерпаешь! Я — столицый!
Мне двадцать лет — передо мною мир!
Мне двадцать лет. Передо мною мир.
А мир какой! В подъеме и в полете!
Люблю я жизнь в ее великой плоти,
Все остальное — крашеный кумир.
Вы, сверстники мои, меня поймете:
Не золоченый нужен мне мундир,
Не жемчуг, не рубин и не сапфир.
Чего мне надо? Все — в конечном счете!
Сапфир морей, горящих в полусне,
Жемчужина звезды на зорьке алой
И песня золотая на струне.
Все прошлое богатство обнищало,
Эпоха нарождается при мне.
Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.
Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.
Я только буду, но еще не был.
Души заветной сердце не встречало:
Бывал влюбленным я, но не любил.
Еще мой бриг не тронулся с причала,
Еще я ничего не совершил,
Но чувствую томленье гордых сил
Во мне уже поэзия звучала.
Я слышу эхо древности седой,
Я чую зов эпохи молодой.
О, как пронзительны ее призывы!
Что ждет меня? Забвенье или пир?
Но я иду, бесстрашный и счастливый:
Мне двадцать лет. Передо мною мир!
Симферополь
1920
Сонет("Я никогда в любви не знал трагедий…")
Я никогда в любви не знал трагедий.
За что меня любили? Не пойму.
Походка у меня как у медведя,
Характер — впору ветру самому.
Быть может, голос? Но бывали меди
Сродни виолончельному письму;
Иных же по блестящему уму
Приравнивали мы к самой комете!
А между тем была ведь Беатриче
Для Данте недоступной. Боже мой!
Как я хотел бы испытать величье
Любви неразделенной и смешной,
Униженной, уже нечеловечьей,
Бормочущей божественные речи.
1950
Сонет("Душевные страдания как гамма…")
А я любя был глуп и нем.
Душевные страдания как гамма:
У каждого из них своя струна.
Обида подымается до гама,
До граянья, не знающего сна;
Глубинным стоном отзовется драма,
Где родина, отечество, страна;
А как зудит раскаянье упрямо!
А ревность? М-м… Как эта боль страшна!
Но есть одно беззвучное страданье.
Которое ужасней всех других.
Клинически оно — рефлекс глотанья:
Когда слова уже горят в гортани,
Дымятся, рвутся в брызгах огневых,
Но ты не смеешь — и… глотаешь их.
1951
Сонет("Бессмертья нет. А слава только дым…")
Бессмертья нет. А слава только дым.
И надыми хоть на сто поколений,
Но где-нибудь ты сменишься другим
И все равно исчезнешь, бедный гений.
Истории ты был необходим
Всего, быть может, несколько мгновений…
Но не отчаивайся, бедный гений,
Печальный однодум и нелюдим.
По-прежнему ты к вечному стремись!
Пускай тебя не покидает мысль
О том, что отзвук из грядущих далей
Тебе нужней и лавров и медалей.
Бессмертья нет. Но жизнь полным-полна,
Когда бессмертью отдана она.
1943
Сонет("Слыла великой мудростью от века…")
Слыла великой мудростью от века
Идея смерти. А за нею вслед
Отцы и деды
жизнь человека
Определили: "Суета сует".
Да, все мы смертники. Сквозь наше веко
Глазница ощущается на свет.
(Не потому ль и склабится скелет,
Что у него чуть-чуть побольше века?)
И все же мы умеем улыбаться,
Влюбляться, о могиле не печась,
Бываем радостными, а подчас
Рискуем жизнью за меньшого братца.
Ах, человек… Смешное существо:
Вся мудрость — в легкомыслии его.
1960
Сонет("Воспитанный разнообразным чтивом…")
Правду не надо любить: надо жить ею.
Воспитанный разнообразным чтивом,
Ученье схватывая на лету,
Ты можешь стать корректным и учтивым,
Изысканным, как фигурист на льду.
Но чтобы стать, товарищи, правдивым.
Чтобы душе усвоить прямоту,
Нельзя учиться видеть правоту
Необходимо сердцу быть огнивом.
Мы все правдивы. Но в иные дни
Считаем правду не совсем удобной,
Бестактной, старомодной, допотопной
И гаснут в сердце искры и огни…
Правдивость гениальности сродни,
А прямота пророчеству подобна!
1955
Сонет("Я испытал и славу и бесславье…")
Я испытал и славу и бесславье,
Я пережил и войны и любовь:
Со мной играли в кости югославы,
Мне песни пел чукотский зверолов;
Я слышал тигра дымные октавы,
Предсмертный вой эсэсовских горилл;
С Петром Великим был я под Полтавой,
А с Фаустом о жизни говорил.
Мне кажется, что я живу на свете
Давнее давнего… Тысячелетье…
Я видел всё! Чего еще мне ждать?
Но, глядя в даль с ее миражем сизым,
Как высшую хочу я благодать
Одним глазком взглянуть на коммунизм.
1957
ТИХООКЕАНСКИЕ СТИХИ
Великий океан
Одиннадцать било. Часики сверь
В кают-компании с цифрами диска.
Солнца нет. Но воздух не сер:
Туман пронизан оранжевой искрой.
Он золотился, роился, мигал,
Пушком по щеке ласкал, колоссальный,
Как будто мимо проносят меха
Голубые песцы с золотыми глазами.