Самое большее, что я мог, так это показать ему старую пристройку для сечки. Там, засыпанная трухлявой корой и смолистыми стружками, стояла соломорезка. Дедушка хотел снять кору с еловых жердей, которые он летом ставит для ползучей фасоли. Что-то ему помешало. У Ханно тоже есть дедушка и сарай с соломорезкой. Только всё больших размеров. Его дедушку мы прозвали «бурчалка». Он швырял в нас деревянные башмаки, когда мы его так дразнили. И тогда мы прятались в сарае позади сечки. Мелко нарезанная солома щекотала в носу. Иногда, притаившись друг подле друга, мы уподоблялись телятам. Начинали бодаться и выкатывались старику прямо под ноги.
Но лучше я покажу Ханно повозку беженцев. Колеса с железными шинами, с крышей из реек и брезента над высокими боковыми скамейками. Вот бы прокатиться так по стране! Развалиться бы на чем-нибудь мягком поверх сундуков и узлов и вдыхать запах шорной кожи и мешков с овсом. И пусть себе палит солнце и барабанит дождь. Под такой крышей ничего не страшно, разве что штурмовики. Бомбардировщики пролетали над нами к Дрездену. Правда, наши штурмовики и истребители тоже взлетали. Боевой дух не сломлен. Враг несет неисчислимые кровавые потери. Мы проявляем непоколебимую выдержку.
Что за чепуху ты несешь, сказал дедушка. Я замолчал. Очередная чепуха припасена для Ханно. Невероятно, сказал я и встал между повозкой и стеной хлева. Мне даже руки не развести. Кажется, наша шире, сказал Ханно. Но зато у нее нет тормоза, сказал я. Ухватился за холодную рукоятку, подтянулся и поставил ногу на дышло. Посмотри только, как много тут места. Из-под конской попоны неожиданно высунулась голова. На заросшем щетиной лице маленькие черные глаза. Табак. У тебя есть табак? Я сжался от страха и скатился вниз, не выпустив из рук ручку тормоза. Да это же украинец, сказал я, отряхивая колени. Он что, хочет меняться, спросил Ханно. Из сумрака повозки донесся тихий стон. Я бы сбежал, но Ханно уже поставил ногу на дышло. Украинец держал гармонику. Металлические части отливали серебром, растянутые мехи отсвечивали красным цветом. Когда ее сжимали, она уменьшалась в размерах и тускнела. С шипением выходил воздух. Табак, сказал украинец, много табаку. Глаза Ханно жадно блестели. Я вытащил его во двор и спросил: на кой тебе эта фиговина? Он ее точно спер, ответил Ханно; само собой, сказал я, цап-царапнул. Он все слямзит, что ему попадется под руку, ответил Ханно.
Теперь и в пристройке зажегся свет. У вас дырки в занавесках, сказал Ханно. Так и должно быть, сказал я. Такие занавески называются иначе. Только это слово выскочило у меня из головы. Беженка из Силезии сидела у стола и резала сало. Из выреза накрахмаленного передника виднелась толстая шея, где она кончалась и где начиналась голова, определить было невозможно. На краю стола перед салом лежали фотографии. Беженка, держа сало левой рукой, не отрывая взгляда от фотокарточек, нарезала сало ломтиками. Затем положила нож, взяла ломтик и поднесла ко рту. Она жевала медленно, по лицу ее текли слезы. Чтобы лучше видеть фотографии, она приподнимала их за уголок пальцами правой руки. Иногда, прежде чем положить фотографию, она съедала три ломтика. У меня слюнки потекли. Когда я решил сплюнуть, то убедился, что это мне померещилось. Слюней-то не было. Ханно дождался, пока рыдания в женщине набрали силу и она громко всхлипнула. Тогда он сплюнул за меня. Брр, столько сала. Представить себе можно, но понять — нет.
Я потащил его в хлев. Дедушка приготавливал творожные сыры. Он приходил с работы, клал сыр на подоконник и говорил: козе нужна трава. Кроме козы мы еще держали кур. Они сидели в темноте на насесте; только петух топорщил перья и брюзжал. Коза Грета любопытничала за перегородкой. Задирала бороду над поперечиной. Она никогда не видела лошадей. Две гнедые дышали паром в каменные ясли, где обычно зимуют бабушкины клубни георгинов. Вот это зады! Наконец-то Ханно пришел в восторг. У них дома четыре лошади, но они не такие крупные. Он стоял у открытой двери, разинув рот. Я просунулся между теплыми телами, отодвинул одно брюхо от другого и похлопал лошадей ладонью. Эй вы, озорники! Правая лошадь метнулась в сторону, наткнулась на стену и отпрянула назад. Ханно едва успел выхватить меня из хлева и захлопнуть дверь. Копыто садануло по двери. Я сбросил с себя руку Ханно и заорал: Ах ты, пес шелудивый! Я тебе покажу, дьявол! Теперь следовало бы помолчать и сказать какую-нибудь незамысловатую фразу, вроде: картошка в этом году уродилась. Только сейчас это некстати. Февраль на дворе, и русские стоят на этой стороне Одера. Сюда они не придут. Это Ханно знает наверняка. Я вдруг вспомнил, что наши занавески называются гардинами. Тетка-связистка привезла их из Голландии в прошлый отпуск. Мне она подарила вечную ручку. Даже если бы в ней еще были чернила, я все равно не смог бы задержать Ханно. Бывай, говорит он. Бывай, бывай, говорю я.
За ужином я сидел на краю кровати и дулся. Опять сыр без масла. Некоторые едят сало. Бабушка изливала свою злость в топку круглой печки. Да загоришься ли ты в конце концов! Прошли времена, когда мы, мужчины, слушая такие восклицания, переглядывались. Вечно одно и то же. Никакого понятия. Когда дымит, не забивают топку поленьями. Напрасно я искал сочувствия у дедушки. Он стоял в комнате словно чужой. Перед ночной сменой он любил часок прикорнуть. Там, в кухне, на диване. Здесь, чтобы лечь в постель, ему надо было раздеться. Это уже что-то непривычное. Дедушка не любил непривычное. Он стоял в нерешительности, втянув голову в плечи, в вонючем дыму, который собирался под потолком. Он кашлял, но по его глазам ничего нельзя было понять. Мы убрали приемник с полки в кухне и поставили на шифоньер в спальне. Дедушка пробовал поймать последние известия с фронта. Хотя бы это. Но без антенны динамик только свистел. Можно было крутить ручку сколько влезет. Прекрати, рявкнул дедушка. А я не замечал, что стучу пяткой по спинке кровати. Бабушка выпрямилась, в руках у нее полено. Ты что, оглох? Я увернулся и бросился прочь из комнаты. С глаз долой, коли они взялись за меня.
На улице то же самое; но куда подевались дедушкины байки? День был словно отруби. Но где же мешок? В холодном ночном воздухе ни облачка. Звезды голубели в далеком небе. Млечный Путь изливался от крыши дома до горизонта. Самое время удариться в бега. С Ханно. Или еще лучше с Кати. Ей было бы не до хихиканья. Шорох на краю леса, короткая очередь из автомата — и она мигом повисла бы на моей шее. С таким же выражением лица, с каким она возвращалась сегодня из сарайчика.
Я поднял голову и сделал несколько шагов назад. В тени поленницы дров кто-то схватил меня. Две жесткие руки потащили меня еще дальше и швырнули на снег. Я должен был упереться руками, чтобы не упасть на спину. Отдай пистолет, потребовал хриплый голос. От страха я замер на месте. Парень вышел из тени и поднял меня. Я был такого же роста, как и он. Но вполовину худее. Какой пистолет, спросил я наконец. Он встряхнул меня. Пулемет, фаустпатрон. Что-то же есть у тебя. Когда в нашей деревне стояли бранденбуржцы, у нас в хлеву лежали штабеля дымовых шашек и сигнальных ракет. Только фельдфебель каждый день их пересчитывал. Складной нож, сказал я, но большое лезвие сломано. Я почувствовал презрение. Хватка ослабла. У Ханно есть ручная граната, сказал я поспешно. Где? Хватка снова стала тверже. Он ее не отдаст, разве что на обмен. Парень снова начал трясти меня. Так, значит, ты хочешь меняться. Когда большевики вот-вот будут здесь. Сюда они не придут, ответил я. Понятно, сказал парень, ты остановишь их перочинным ножиком.
Если бы он меня отпустил. Я чуточку посмотрел бы на звезды и выложил ему все. Иногда я действительно вижу себя в бою. Нашим солдатам не удалась атака этого нарыва, плацдарма. Появились большевистские танковые орды. Мы бросаем в бой все, что имеем. Голиафа, это пугало русских, тягач с двухсантиметровыми строенными зенитными установками. Противотанковые орудия стреляют без передышки. Наши минометы завывают. Штурмовые орудия вынуждены отойти. Противотанковые подразделения зарываются в землю. Высоко вздымаются фонтаны земли. Сверкает и гремит. Я иду во весь рост навстречу врагу. У меня ничего нет. Никакого чудо-оружия. В моем распоряжении только я. И тут заполыхали Т-34, они беспомощно крутятся на одной гусенице, и Иван бежит, бежит без оглядки на своих кривых ногах, туда, откуда пришел. Наши ополченцы вскакивают и с криком бегут вслед. Майор бранденбуржцев, тот самый, что из-за не-застегнутой пуговицы на гимнастерке гонял солдат вокруг строя до блевотины, выходит из легкового автомобиля и награждает меня золотыми дубовыми листьями с мечами и брильянтами к рыцарскому кресту. Ранее такой награды был удостоен только полковник Рудель, подбивший бортовой авиационной пушкой 463 вражеских танка. Но я уже больше не существую. Победа наша, и рейх спасен.
Немного бывает случаев, когда мне удобно это рассказывать. Такой момент был, когда убили жениха фройляйн Райхель и у нее от полученной похоронки внезапно хлынули слезы, когда мы, вскочив, запели «Не встречал страны прекрасней», и она в середине песни подняла взгляд и стала смотреть вдаль, забыв про нас. Но я не сразу это сообразил. А когда все кончилось, Ханно подбежал и пнул Юрку под коленки. Он вечно перевирает мелодию, заявил Ханно, когда фройляйн Райхель ухватила его за ухо.
Это твой друг, спросил парень. Он отпустил меня, но я чувствовал, что ручная граната не идет у него из головы. Семья Ханно — зажиточные крестьяне. Дедушка иногда помогал им при молотьбе, если позволяла работа, а бабушка копала картошку. За один день она приносила домой добрую четверть корзинки. И подстилку для козы мы тоже имели. Наш луг родил только кислую траву и затхлое сено. О пашне и говорить нечего. Сплошные сорняки.
Когда мы победим, ты приедешь к нам в Зибенбюрген, сказал парень. Я покажу тебе, что такое настоящее хозяйство. Поля такие широкие, что глаза разбегаются. Все наше, собственное. Достанется мне по наследству. Братья убиты. Ты наешься от пуза. Я приеду, сказал я, можешь быть уверен. Но я все-таки посмотрел на звезды. Только сначала пойду на фронт, сказал парень. В войска СС. Как мои братья. Они должны меня взять. Это как пить дать, сказал я. Но он не слушал. Он продолжал говорить, словно я был в чем-то виноват. В СС, сказал он. Не в ополчение. В этот сброд — никогда. Чтобы окопы рыть. Это не для меня. Он уже кричал. Я хотел ему напомнить, что на меня можно рассчитывать. Но он все еще ничего не слушал. Визжал. Я, видите ли, еще совсем маленький. Совсем маленький, понимаешь! Мне шестнадцать. Эти тыловые крысы! Он прыгнул на меня, обнял одной рукой, поднял и швырнул на луг метра на три. На этот раз я грохнулся на спину. Совсем маленький, визжал он позади. У меня перехватило дыхание. Он поднял меня, мы стояли плечом к плечу и смотрели на небо. Ночной истребитель глухо прогрохотал над нами на восток. Внезапно я почувствовал на затылке руку. Меня зовут Георг, сказал парень. А тебя? Я мог ему ответить, только прежде сказал бы, что оно мне не нравится. Но Георг не дал мне этого сказать. Он напружинил мускулы и сказал: только для тебя, понимаешь? Я пойду один. Как только у меня будет оружие. Я стоял тихо, тихо; еще немножко — и я выложил бы ему все. Но тут меня позвала бабушка. Живо домой.