Я не мог уснуть. Передо мной громоздилась холодная перина. Отблеск огня пробегал по стене. В балках потрескивало. Я знал от дедушки, что дом по ночам расправляет косточки. Наконец зажегся свет. Бабушка зазывала в комнату пожирательницу сала. Входите, дорогая. Садитесь к печке. Ваша комната, что поделать, не отапливается. Мальчик уже спит. Не беспокойтесь. Льстивый голос заставил меня приподняться на кровати. Я смотрел на руки беженки из Силезии. Они сложены на животе. В них ничего нет. Они приближались. Я быстро зажмурился. Как он спит, ангелочек, раздалось надо мной. Бабушке нечего было добавить. То, что знала обо мне она, не годилось для беседы. Она ограничилась осторожными жалобами. Он целый день на ногах. Сплошные расходы. Одни кожаные подметки чего стоят. А когда он возвращается домой, то не сводит глаз с хлеба. Это юность, сказала беженка. Я всегда радуюсь, когда он наконец ложится и засыпает, сказала бабушка. Юности принадлежит будущее, ей надо доверять, сказала беженка. Бабушка молчала. Я услышал, как на другой кровати зашелестел матрас, набитый соломой. Беженка села: она разгладила на коленях накрахмаленный передник и вытащила из кармана фотографии. Бабушка удивилась. Боже, сколько скота. Коров-то, коров. Не меньше двадцати. И свиньи. И курочки. Леггорны как-то раз были и у меня тоже. Но больно уж прожорливы. Все пропало, сказала беженка и тяжело вздохнула. А ваш супруг, тихо спросила бабушка. Убит, ответила беженка. Рыдания сдавили ей горло. Под Житомиром… Наш сын находится где-то в болотах под Ракитной, сказала бабушка, от него уже давно ничего нет. Тогда у вас есть еще надежда. Хоть это, сказала бабушка. Помолчав, она спросила: А ваши дети? Беженка громко высморкалась в платок. В наше время надо радоваться, что их нет. Да уж, сказала бабушка. Обе умолкли. Только печка потрескивала. Я спал на оба глаза, но вполуха. Другое ухо слушало, как бабушка незаметно перевела разговор на семью из Зибенбюргена. Беженка из Силезии понизила голос. Нет, ничего плохого она сказать не может. Такие же крестьяне. И немцы. От работы не отлынивают. Бабушка злилась на деревенского старосту, который, словно назло, посылал к ней на постой беженцев. Но теперь она, наоборот, должна быть ему благодарна. Если бы не мужчина да парень, свекла еще стояла бы в поле. На Юру, украинца, уже давно нельзя было полагаться. С женщин, конечно, что взять, они всегда кудахчут вместе. Приходят, отвешивают поклон и — мигом на кухню, что перед комнатой старика. И всякий раз в своих черных шерстяных платках. Поди разберись, то ли это траур, то ли просто так. Девчонка, Кати, иногда бегала в поле вслед за братом. Любит его. Но остальные! Обхаживали хозяйку — и так и эдак, если им что-нибудь надо было. А нет, так все молчком, ничего не узнаешь… Они продолжали беседовать в таком же духе. Хотя бабушка выключила свет и, кроме отблесков огня, из топки ничего не было видно, я знал, что она сидит, раскрыв рот от любопытства. Впитывает в себя разные сведения. И не закроет его до тех пор, покуда не разузнает все их семейные тайны. Стало быть, мужчина тоже крестьянин. Ага. Женщина с седыми волосами — его жена. Девочки — дочки, Георг — сын. А та, похожа на жену, — незамужняя сестра. Хоть и постарше, но волосы у нее темные. Так, так, сказала бабушка. Выходит, старуха на диване их мать. Бабуля. Она свое отжила, произнесла беженка. Что с нее возьмешь. А кто такая Гата? Бабушка спросила о ней, слегка затаив дыхание. Агата, сказала беженка, это сноха. Но она не носит траур, бабушка смотрит в корень. Голос беженки из Силезии опустился до шепота. Тише! Они помалкивают об этом. Но тут дело нечисто. Одно лишь… Так я и знала, торжественно сказала бабушка. С края луга донесся монотонный гул. Он усиливался, на какое-то время повис над домом и стал затихать. Ночной истребитель возвращается после налета на врага. А может, это разведчик? Я вознесся в мечтах в темную, мерцающую в небе кабину пилота и уснул.
На следующий день Ханно опоздал в школу. Фройляйн Райхель взяла его в оборот. Именно сейчас, когда немецкий народ ведет тяжелые оборонительные бои, когда фюрер добивается решительного поворота судьбы и ждет, что все будут на своем посту. Ханно втянул голову в плечи. Опустив глаза, он подмигнул мне. Получил три горячих, и не из-за тридцати минут. Потому что молчал, как проклятый, и не счел необходимым извиниться. Я, словно во сне, смотрел, как взлетал и опускался кончик указки. Фройляйн Райхель переключилась на меня. Руки на парту. Я шевелил пальцами, будто мог подтвердить этим свою невиновность. На переменке Ханно затащил меня в узкий проход между клозетом и стеной двора. Она у меня, сказал он. Я ничего не понял. Эта фиговина, лопух, сказал он.
Больше я ничего не узнал, потому что долговязый Бюттнер, приставленный к нам, застукал нас в неположенном месте. Он хотел заставить нас приседать, как в Гитлерюгенде, с двумя кирпичами в вытянутых руках. Но прозвенел звонок.
В середине урока классная комната задрожала. Рисунок тушью выскочил из зажима. Когда он, покачиваясь, стал медленно опускаться на пол, дзинькнули оконные стекла, взрывная волна достигла наших ушей. Русские, сказал толстый Юрка. Фройляйн Райхель мгновенно оказалась рядом и дала ему подзатыльник. Спокойно! Руки на парту. Ополченцы упражняются с фаустпатронами на спортивной площадке. Это оружие — погибель для врага. На сей раз я не прятал руки. Если я в чем уверен, меня не переубедишь. Фаустпатрон громыхает два раза. При выстреле и при ударе. Да и взорвалось не на спортивной площадке. Где-то ближе, в зиммангском березняке, островке из кустарника, отделявшем деревню со школой от нашей. Ханно вяло щелкнул пальцами. Фройляйн Райхель, мне нужно выйти. Он покраснел. Фройляйн Райхель взяла его за шиворот и вывела за дверь. Он не вернулся.
В полдень бабушка подкарауливала меня у ворот. Живо домой, и чтоб без фокусов! Ничего не подозревая, я спросил, слышен ли был здесь взрыв. Бабушка поджала губы, словно мой вопрос ее обидел. Она не отходила от двери в комнату. Только попытавшись пройти мимо нее, я понял, что нахожусь под домашним арестом. Сегодня я вернусь, как только ты меня позовешь, сказал я. Вместо ответа тяжелые удары сотрясли половицы под моими ногами. Дедушка колол в сарае чурбак. Два железных клина, один деревянный и большой молоток под названием мортак. На кого он так разозлился? Я сидел на краешке кровати и размышлял. Пусть бабушка думает, что я готовлю уроки. По улице прошла эта девочка, Кати. У двери старой прачечной она позвала: Ёрги, Ёрги, ты здесь? Ну и имя, подумал я. Гетц, как его зовет мать, звучит как-то ловчее. Но Ёрги — пойди догадайся, что это Георг. Я всегда буду его называть Георг. Если бы он взял меня с собой. Кричи теперь, подумал я, наверняка его уже и след простыл. Я подогнул колено и опять почувствовал, как руки Георга крепко держат меня. Этот и впрямь сделает то, что решил, подумал я. Но наступит и мой день. Вот удивятся-то все. Марш от окна, заругалась бабушка. Да и ты тоже, подумал я. И увидел, как она заламывает руки: у него вечно была дурь в голове. Но кто бы мог подумать, что это всерьез! Я нетерпеливо поглядывал на улицу. Ничего не слышно, ничего не видно. Я спокойно раскрыл тетрадь.
Дерево сопротивлялось непрошеному гостю. Удары по клиньям становились все глуше и безнадежнее, но чурбак не сдавался. Чего тут раздумывать. Всадил рядом второй клин и стукнул как следует. И всех делов-то. Внезапно удары прекратились. Вроде бы заскрежетали ворота. Кажется, кто-то тяжело ступал по дорожке. Не стукнула ли дверь в кухню? Многоголосый женский крик заставил бабушку пошатнуться. Она ухватилась за косяк и прижала левую руку к сердцу. Крик прекратился. Я почувствовал, как у меня от пота защекотало под мышками. По улице бежала простоволосая Гата и пронзительным голосом звала Кати. Дедушка, кряхтя, перешагнул через порог. Он уселся, в видавших виды штанах, посередине сложенной вдвое перины и отрешенно уставился на свои руки, заляпанные смолой. Когда крики перешли в рыдания, то усиливающиеся, то затихающие, он попытался встать. Но сидел слишком глубоко, и ему нужно было обо что-то опереться. Иначе подняться он не мог. Можно было стучать сколько угодно. Открывать пришлось бабушке. Она толкнула дверь в сени и отступила назад. Быстро подошла ко мне и обняла. В проеме двери стоял мужчина из Зибенбюргена. Он комкал шапку, смотрел мимо нас тусклыми глазами и силился что-то сказать. Но из его рта вырывался лишь короткий сухой звук. Он долго хватал ртом воздух, прежде чем выговорил слово. Наконец он произнес: Господин сосед, это был несчастный случай, так точно, несчастный случай, он еще был живой, мой Георг, мой последний, мой единственный, в санчасти сделали всё, что смогли. Это вы должны знать, господин сосед. Не помогло. Прошлой ночью я слышал крик сыча и подумал, что это не к добру… Бабушке пришлось меня отпустить, ей понадобились руки, чтобы прижать их к лицу. Я шел за мужчиной, как привязанный. Он постучал к беженке из Силезии и сказал: Беда, госпожа хозяйка! Вышел из дома, пошел в хлев, встал между лошадьми, ласкал их, не понимая, что делает, и все бормотал: Беда. Потом подошел к повозке, встал коленями на дышло, приподнял попону и проговорил в небритое лицо украинца: Беда, дружище. Потерял равновесие, перевалился через валек и ударился лысой головой о камень. Украинец перемахнул через переднюю стенку, похлопал его по серой щетине и встряхнул, приговаривая: Пан! Пан! Когда он приподнял его желтые веки, я уже почти сообразил, что произошло. Даже понял смысл русского слова, которым украинец попросил у меня помощи. Я ухватил ноги, они были, как у всех, жесткие и узловатые. Украинец подхватил мужчину под мышки. Мы двинулись медленно вперед. Юри пятился к двери кухни; ударил пяткой по дереву. Кто-то открыл нам. Все закричали. Мы положили мужчину на пол. Как только у нас освободились руки, он открыл глаза. Правда, он их тут же закрыл снова, но это уже было его дело. Он подогнул колени и попытался встать. Встал и криво улыбнулся, глядя мимо затаивших дыхание и уставившихся на него женщин. Несчастье, сказал он. Меня передернуло от этой улыбки. Я отступил к двери. Мои глаза искали среди прижавшихся от страха друг к другу девочек Кати. Я надеялся, что она видела, какой я сильный.