— Там лед колют!
— Где?
— На пруду! У мельницы! Бежим?
Что-то удерживало его здесь, должно быть, след санок, на которых исчезли Криста с Пауликом: вон там, чуть пониже, санки притормозили, обогнули лесок, затем след их вел в густые заросли. Подождать бы, что будет дальше…
— Что, прямо топорами?
— Ага. И пилами.
Такого еще не бывало! Проваливаясь в сугробы, они мчались сквозь высокий заснеженный лес, и Домель ясно видел, как стоит на дне пруда, ухватившись снизу за ручку пилы.
— Ты что, свихнулся? — рассмеялся Хоттель. — Они пилят сверху, зачем в воду-то лезть?
Ну, раз все так просто, пилить он не станет, нет. Уж лучше он будет прокладывать путь остальным, спокойно и уверенно ступая на хрупкий, ненадежный лед.
— Ты что! Там лед везде с полметра, — сказал Хоттель. — Хоть на танке езди!
На танке Домелю не хотелось, слишком легко было подбить его с воздуха.
— И дед твой тоже там, — сказал Хоттель.
Впервые в жизни Домель вообразил себя своим дедушкой. Он представлял себе, как возвращается на рассвете с ночной смены, голубой термос торчит из кармана куртки (бабушка: «Ну что у тебя за вид?!»), как, гордый и довольный, выкладывает на стол отвоеванный у ночного голода засохший бутерброд (бабушка: «Уж конечно, все только мальцу! А я будто его голодом морю!»), слышал, как смачно глотает похлебку (бабушка: «Ишь, взял себе моду!»), удивлялся пивовару, который так упрямо не обращал внимания на эту войну и запасал лед для своего мирного дела, чья непоколебимая уверенность завораживала и его самого, заставляя, как в добрые старые времена, думать о приработке. Он знал, что не послушается бабушки («Что проку в этих бумажках, когда и купить-то нечего? Лучше приляг отдохни!»), знал, что пойдет на мельничный пруд, туда, к другим, потому что так повелось испокон веку.
Домель был бы рад побыть дедушкой еще немного, хотя бы из чувства солидарности с ним. Но тут показались деревня и извилистая обледенелая дорога, по которой мужики катили огромные глыбы льда, подталкивая их наконечниками багров. Уступая дорогу, Домель трижды сигал прямо в глубокий снег, он ведь понимал, что стоит ледяной махине остановиться, как она тотчас примерзнет, перегородит путь и, страшно даже представить себе, сколько времени и сил уйдет на то, чтобы сдвинуть ее с места, а если сдвинуть не удастся, придется разбить ее прямо здесь, не дотащив до места для колки. Да, в таких вещах Домель знал толк… Да, только в таких, другим он не придавал значения. Он не слышал, как тяжело дышали мужчины, хрипя своими старческими глотками. Белый пар клочьями вырывался из черных беззубых ртов. Сколько усилий, сколько хитрости и сноровки уходило у них на то, что молодым далось бы без особого труда. Но Домелю никогда не доводилось видеть, чтобы работа давалась легко. Вот отец, наверное, мог бы показать ему такую работу. Он и стреляет здорово — легко и с руки! Домелю так хотелось верить в это. А порой ему представлялось, что он сумел отца превзойти в этой стрельбе.
Но сейчас ему было не до мечтаний. В монотонной, изнурительной работе стариков было что-то новое. Лающий звук от ударов топора по ледяному покрову пруда отдавался гулким таинственным эхом, предвещая опасность. И воду такую не каждый день увидишь. Завораживающая, тяжелая, черно-зеленая, она подстерегала свою жертву и притягивала к себе. Разлетающиеся осколки льда сверкали всеми цветами радуги в лучах солнца, оцепеневшего на морозе. Поглощенный этим зрелищем, Домель подходил все ближе и ближе. Он дивился тому, с какой силой мужчины вонзали багры в воду и, подогнав льдины к краю, вытаскивали их одну за другой из густой, тягучей воды на твердый лед. Вдвоем против такой махины! Одним из этих двоих был дед Домеля. Но мальчик этого не замечал, не замечал он и того, что Хоттель следует за ним по пятам. Прищурив глаза, он неотрывно наблюдал за схваткой мускулов с силами неживой природы. Эти двое стариков, казалось, играли: так мало было в них от деловитой озабоченности остальных. Крепко ухватившись за багры, они неторопливо подгоняли верткую льдину к кромке, безмолвно и слаженно вонзали острые наконечники в ее нижнюю часть и, нажимая на них, сосредоточенно следили, как льдина, сперва нырнув в зеленую глубь, медленно всплывала. Тут они с кряхтением наваливались на багры и, улучив момент, когда сила тяжести начинала работать на них, вытаскивали двухсоткилограммовый осколок на поверхность.
Домель смотрел на работу мужчин и готов был так стоять целый день. Но мужчин позвали передохнуть. Не успел он сообразить, что происходит, как Хоттель оказался у кромки льда. Поднял один из багров, оглянулся, желая убедиться, что никто не возражает, подсунул кривой конец багра под следующую льдину, снова обернулся, теперь уже к Домелю, и сказал: «А ну-ка, подсоби!»
Тот, по-прежнему погруженный в свои мысли, покорно взялся за багор. Крепко обхватив его, он ощутил тепло еще не остывшего дерева — значит, место было выбрано верно — и вонзил багор в лед, слишком быстро, слишком резко. Льдина начала медленно вращаться и двинулась на Хоттеля. Он изо всех сил уперся в нее багром, вдруг поскользнулся на гладкой поверхности льда и пронзительно закричал: «Эй, поберегись!» Мужчины обернулись на крик, и один из них (может, дедушка?) сказал тихо и насмешливо: «Получите талер, если вытащите эту штуковину».
Наконец им удалось отогнать льдину на нужное расстояние, и, нажимая на передний край, они принялись топить ее, но не сумели вовремя остановиться и потому застыли в удивлении, глядя, как она, убедившись в своей самостоятельности, ускользает от багра, зеленой тенью скрывается на миг под водой и, хлюпая, выныривает вновь. Мужчины смеялись. Домель знал этот смех. Он скоро угасал в морозном воздухе последней военной зимы, постепенно переходя в сдавленное покашливание, за которым явно угадывалось превосходство взрослых, или, по крайней мере, снисходительная поддержка, что обычно свойственно старшим, если они хотят подбодрить молодежь. Домель совсем потерял голову, он не слышал ничего, кроме легкого потрескивания льдины, тершейся о кромку. И своего голоса, повторяющего «ну, еще разок, давай же, еще разок», он тоже не слышал.
Он из последних сил налегал на льдину, стремясь приручить ее, и уже ничего не чувствовал, кроме этого своего усилия. Он подкарауливал мгновение, когда она начнет всплывать и переворачиваться, и ни за что на свете не упустил бы его. Льдина присмирела, но за этим таилось иное коварство: покорно встав на попа, она вдруг выскользнула и перевернулась с такой силой, что у мальчиков выбило из рук багры.
Они выловили их, зашли льдине сбоку и стали бить ее, еще и еще, пока она не послушалась и не встала на ребро… Стоило ей на какую-то долю секунды прислониться к опущенным в воду баграм, как мальчики поддели ее, вопя от радости, втащили добычу на берег и с криком и топотом покатили льдину по дороге.
А теперь — взять эти деньги, как берут заработанное честным трудом, не роняя при этом мужского достоинства: даже не поднимая глаз, дабы не поймать ненароком чей-нибудь взгляд, исполненный одобрения и похвалы. Но надо еще потратить их как положено.
А иначе зачем в деревне трактир, зачем этот горячий волшебный напиток, багрово отсвечивающий в стакане, кисловато пахнущий, сладкий, как сахарин, и еще более вожделенный, ибо несбыточна для детей надежда попробовать его. Эти двое заказали его с такой самоуверенной небрежностью, что похожая на медведицу трактирщица не посмела возразить и, безмолвно приняв заказ, подбросила дров в огонь.
А потом, после первого глотка, сидеть в заслуженном ими тепле. И глядеть сонным взглядом на оцепеневшую от мороза деревню, на низкие крыши и высокие сосны, запорошенные снегом, на далекий дымный горизонт. Сидеть без желаний, кроме разве что желания быть самим собой — человеком, живущим трудом своих рук.
Перевод М. Голубовской.
ПРИДУМАННЫЙ СОН
Это что, история? Не знаю, можно ли назвать историей то, о чем пойдет здесь речь. Во всяком случае, я начну так.
В одном бедном крестьянском доме жили когда-то трое. Моя бабушка, мой дедушка и я. Старики уже давно умерли; я живу и пишу, но довольно часто, когда я сочиняю, они вмешиваются в мою работу. Как в те времена, когда бабушка варила суп из дробленой кукурузы, нарезала сухой хлеб, а по торжественным дням только для меня жарила яйцо. Сначала она смотрела, как я ем, потом уходила кормить двух коз и семерых кур. А я, все еще голодный, пользовался удобным случаем и быстро вытаскивал из буфета что-нибудь, что можно было съесть. Конечно, меня ловили с поличным. Бабушка давала мне подзатыльник, а потом, немного поворчав, и половину своей доли хлеба. (Я сказал уже, что эта история происходит во время войны?) Беспечный и ненасытный, каким можно быть только в десять лет, я разом проглатывал и эти кусочки. Но бабушка тоже умела пользоваться удобным случаем. Каждый откусываемый мною кусок она сдабривала поучительными изречениями, накопленными за тяжелую жизнь, и, наконец, подводила общий знаменатель: Живи честно — дольше проживешь.
Потом приходил дедушка с ночной смены. Он облегчал себе тяжелый труд на кирпичном заводе тем, что, оставаясь незамеченным, урывал часок-другой для сна и таким образом, обманывая голод, мог сэкономить кусочек черствого хлеба. Он быстро засовывал его в мой ранец. Бабушка не должна была этого видеть, потому что дедушка был кормильцем семьи, получал особую рабочую карточку за тяжелый труд и должен был по возможности сохранять силы. Он многозначительно подмигивал мне, а едва только бабушка поворачивалась к нам спиной, со своей стороны напутствовал меня изречением: Умная ложь лучше глупой правды.
Я любил обоих стариков, и мне не пришло бы в голову пренебрегать их советами. И в самом деле, у меня в детстве — и в этом оно, впрочем, мало чем отличалось от детства других — было много случаев, когда приходилось решать, чьим советом воспользоваться, бабушки или дедушки. Но один-единственный раз мне удалось послушаться сразу обоих. А было дело так: однажды в дверь нашего класса постучали. Кто-то по очень срочному и важному делу вызвал нашу учительницу фрау Грайнер прямо с урока. А она хорошо знала, что стоило только нам остаться без присмотра, как мы начинали с шумом и грохотом прыгать через стол и парты. Чтобы не допустить этого, она назначила самого сильного из нас своим временным заместителем и приказала всем другим взять тетради и немедленно начать писать сочинение. Возможно, известие, которое ей сообщили, было такое волнующее, что ей в тот момент не пришла в голову ни одна подходящая школьная тема, а может быть, она уже давно хотела знать, что мы делаем, когда мы ничего не делаем; во всяком случае, она написала на доске то, что мы должны были написать в заголовке: мой самый пре