красный сон.
Но в то время, к сожалению, мне совсем не снились сны. А если когда-нибудь и снились, то это были такие сны, что я сразу же забывал их, как только вставал. И что же, я должен был только это написать в своей тетради, и больше ничего?
Живи честно — дольше проживешь.
С другой стороны, я представил себе лицо фрау Грайнер, если бы она, кроме этого предложения, ничего больше не увидела. (Я уже сказал, что очень любил учительницу?) И после долгих колебаний я все-таки решился придумать сон. Так я написал пять полных страниц, чему сейчас вряд ли кто-нибудь поверит.
Умная ложь лучше глупой правды.
Все шло своим чередом, фрау Грайнер вернулась, тетради были собраны и розданы уже на следующий день — и в этом наши тогдашние порядки отличались от сегодняшних. На столе перед учительницей лежали две стопки. В одной были все тетради моих одноклассников, а другая, маленькая и жалкая, состояла всего лишь из одной моей тетради. В то время, как фрау Грайнер брала тетради из большой стопки и высказывала при этом больше похвалы, чем порицания, я все ниже и ниже вжимался в свою парту. Так вот что я получил за свое вранье! Мою уловку раскусили и мою выдумку при всех объявят надувательством и фантазерством.
И правда, когда все другие тетради были розданы, мне велели выйти вперед. Учительница дала мне мое сочинение и велела громко прочитать его вслух. Я читал робким голосом. А когда выглянул за край тетради и увидел, как ободряюще кивает мне фрау Грайнер, когда я заметил, что девочки перестали хихикать, а мальчики шаркать ногами, и когда до меня дошло, что меня слушают, я прочитал все пять страниц с такой радостью, которая может возникнуть только от неожиданного счастья. В конце концов я получил аплодисменты — большая редкость в то время — и жирную пятерку в тетрадь.
Как я в тот день пришел домой, я сказать не берусь. Во всяком случае, я никого с ходу не ошарашил этой новостью. Только после еды, когда убрали посуду, я выложил на стол тетрадь. Бабушка читала, водя глазами за кончиком указательного пальца. Иногда она смотрела на меня поверх никелевых очков, иногда качала головой и один раз что-то пробормотала про себя. Я ждал, пока она не дошла до отметки. Затем сказал, подмигнув: все придумал, все сочинил.
Ну, а пятерка, сказала бабушка, она ведь честно заработана.
Я вышел, сел под яблоню и глубоко задумался. Так вот, значит, как, думал я. На самом деле ничего не было, все происходило только в моей голове, а все-таки заставило одних внимательно слушать, других — похвалить, а кое-кого — засомневаться в своих изречениях. А может быть, в этом и есть что-то, с чем можно было бы связать будущую профессию?
Я уже, кажется, сказал, что мне было тогда десять лет. То, что я выдаю сегодня за созревшую мысль, в то время было, пожалуй, всего лишь робкой догадкой. Что заставило меня раздуть ее до сверхмудрой проницательности? Наверное, завет моего дедушки. А в нем уже и догадки много значат. А иногда — все.
Перевод М. Синеокой.
ЧУЧЕЛО
Это позавчерашняя история. Она могла произойти позавчера и семьдесят семь лет назад. Сегодня, как и тогда, вода течет к долине. По желобку в горах, по канавке в нагорье и ручьем внизу через деревню. А там, где ручей особенно глубок, стоит дом дедушки Аллесникса и бабушки Пимпельмут.
Дедушка Аллесникс работает с утра до вечера в лесу.
Другое дело бабушка Пимпельмут. Она остается дома и смотрит за цыплятами. Наседка их сзывает, петух кричит во все горло, а цыплята и слышать ничего не хотят. Они разбегаются в разные стороны, и на дорогу, и в сад, и под сложенные на зиму дрова. Бабушка Пимпельмут замирает от страха. Мало ли что может случиться! По дороге тарахтят колеса, над садом кружит ястреб, а в дровах подкарауливает хорек. У бабушки Пимпельмут перехватывает дыхание, она хватается за сердце и с мольбой смотрит в небо.
Этого момента и ждал Петрик. Он всегда должен сидеть дома, когда дедушка на работе. В крайнем случае ему разрешалось поиграть во дворе. Совсем уже редко — в саду. Но на лугу — никогда. Потому что там течет ручей. А он глубокий.
Но сегодня Петрик не думает о запрете. Он вскакивает, хоп! Через порог, прыг! Вокруг дома — и гоп-ля-ля! К запруде. А вода течет и течет. Там, где стоит большая ольха, а ручей делает поворот вокруг ее корня, глубоко внизу блестят рыбьи спинки, поднимаются пузыри, а бурлящие воронки затягивают все на дно. Петрик перегибается через ветку и смотрит в воду. Разве она не блестит как серебро, не пенится золотыми пузырьками, не кружится голубыми воронками? Если бы можно было туда, если бы можно было схватить ее! Как бы удивился дедушка, если бы Петрик достал ему оттуда горсть серебра, крупицу золота или кусочек лазури. Петрик нагибается низко, еще ниже и всем телом медленно скользит вниз.
Но прежде, чем он теряет равновесие, кто-то хватает его за шиворот и втаскивает обратно на запруду. Кто всегда опасается худшего, иногда и ушами видеть может. И даже в небе ему мерещится ад. Когда бабушка Пимпельмут подняла глаза вверх, она все же услышала и хоп, и прыг, и гоп-ля-ля. Синева перед ее глазами сразу стала тусклой, как рыбья кость, зеленой, как плесень, черной, как бездна. Ее ноги побежали как бы сами собой вокруг дома, через сад, к запруде. Она успела как раз вовремя.
Но тут у нее снова перехватывает дыхание. Его хватает лишь на вздох.
— Люди, люди!
Затем бабушка Пимпельмут в изнеможении прислоняется к стволу ольхи и крепко держит Петрика. Он может вырываться сколько угодно, она его не выпустит. Не выпустит и тогда, когда к ней снова возвратится дыхание.
Так, держа Петрика за воротник, она бежит к соседке, вдове Аманде Грольмус. Та сидит, как всегда, в кресле и потихоньку сама себе ворожит.
— Чертовщина-свинство, опять очки куда-то запропастились.
Очки на носу у кота. Он собирается читать магическую книгу, но буквы начинают танцевать у него перед глазами. Он принимает их за мышей и гонится за ними. Трр! — делает бумага под его когтями.
— Вот я тебя! — ругается Аманда Грольмус.
Она снимает с кота очки и надевает их себе на нос. Только сейчас она узнает гостей.
— Что с тобой, соседка? — спрашивает она.
Бабушка Пимпельмут хватает Петрика за плечи и ставит перед собой.
— К воде его тянет, все время к воде. А ведь плавать не умеет!
Аманда Грольмус откусывает кусок от твердого, как камень, пряника. Потом впивается в Петрика глазами и ворожит еще немного. От стекол очков отлетают искры, а изо рта вырывается шипение, как у змеи.
— Вот я тебя!
Когда она видит, что Петрик пугается, она прекращает ворожбу и просит вознаграждения.
— Пять пфеннигов всего лишь, на пряники.
Бабушка Пимпельмут платит и вздыхает.
— Бог даст, поможет.
А вода течет и течет, и как только бабушка с внуком оказываются на дороге, Петрик дергает ее за рукав.
— Бабушка, как зовут кота?
— Игнац Хлебный воришка.
Петрик не может сдержаться и громко смеется. Бабушка Пимпельмут хватается за сердце. Люди, люди! Разве будет бояться тот, кто так смеется?
И так, как есть, она тянет Петрика в переулок. Около сарая пожарной команды живет полицейский Паннак. Он как раз хочет пристегнуть свою шашку, но у него нет ножен. А он не может надзирать за порядком в деревне с шашкой наголо, тогда бы все сразу увидели, что он ее опять не начистил. Итак, он подзывает свою собаку.
— Бегом марш-марш!
Собака вылезает из-под кровати. Туда она затащила ножны, а сейчас, прижав уши, тянет их обратно. Полицейский может наконец пристегнуть шашку и бросает взгляд на бабушку Пимпельмут.
— Где горит? Что стряслось? Кого посадить за решетку?
Бабушка Пимпельмут хватает Петрика и ставит его рядом с собой.
— К воде его тянет, все время к воде. А ведь плавать не умеет.
Полицейский кладет руку на плечо Петрика, затягивается трубкой, кашляет, плюет на пол и со звоном выхватывает шашку.
— Бегом марш-марш!
Когда он видит, что Петрик пугается, он протягивает бабушке руку.
— Десять пфеннигов на табак.
Бабушка Пимпельмут платит и вздыхает.
— Бог даст, поможет.
А вода течет и течет. И как только бабушка с внуком оказываются в переулке, Петрик дергает ее за рукав.
— Бабушка, как зовут собаку?
— Штабс-ефрейтор Задавака.
Петрик не может сдержаться и громко смеется. А бабушка Пимпельмут хватается за сердце. Люди, люди! Опять не помогло. Разве будет бояться тот, кто так смеется?
И так, как есть, она бежит с Петриком на деревенскую площадь. Между церковью и школой живет господин учитель Хаубольд. Он как раз собирается на занятия, слева под мышкой он держит тетради и палку. Перед каждым уроком учитель Хаубольд выпивает глоток водки. Но бутылка торчит у него сзади за поясом, и, чтобы достать ее, он изгибается и извивается, как червяк. При этом он роняет и тетради и палку. Это видит белый гусак, который пасется на площади. Он приближается, вытянув шею, хватает палку посередине и, держа ее в клюве, уносит прочь. Учитель Хаубольд оставляет тетради в пыли и бежит спасать свою палку. Полы сюртука развеваются, гусиные перья разлетаются по воздуху. Учитель Хаубольд хватает гусака за шею, отнимает палку и швыряет птицу в сторону.
— В угол, бездельник!
Потом он подбирает тетради и краешком глаза глядит на бабушку.
— Что нужно? Наказать? На три часа в карцер?
Бабушка Пимпельмут хватает Петрика за плечо и прячет за своей спиной.
— К воде его тянет, все время к воде. А ведь плавать не умеет.
Учитель делает большой глоток из бутылки, вытаскивает Петрика за ухо из-за бабушкиной спины, сурово смотрит на него желтыми глазами и со свистом рассекает воздух палкой.
— В угол, бездельник!
Когда он видит, что Петрик пугается, он протягивает бабушке кошелек.
— Пятнадцать пфеннигов на водку, — требует он.
Бабушка Пимпельмут платит и вздыхает.
— Бог даст, поможет.