— Может, и так, господин Финке.
— И о чем ты только думал во время контрольной?
— За окном пела иволга, господин Финке.
— Сейчас, в середине зимы?
— Мне так казалось. Я ясно ее слышал. Вот тут мои десятки и съехали под сотни.
— И на поля ты залез. А цифры, Тонио? Их будто курица нацарапала.
— Никакая не курица, господин Финке. Иволга.
По классу проносится сдавленное хихиканье. Ну Тонио и дает со своими птичками! Но господин Финке не любит, когда дети хихикают, он любит, когда они смеются весело и радостно. Он тяжело вздыхает, понимая, что и на этот раз истории ему не рассказать. Лучше он сперва сходит к родителям Тонио.
Отец с головой погружен в работу. Он едва поднимает глаза, когда речь заходит об отметках.
— Что? Ничего не понимаю. Я занят.
Мать у Тонио очень строгая. Господин Финке знает, чем закончится разговор о двойках. Наказания посыплются градом. Тонио придется целыми днями торчать в своей комнате, и вряд ли за это время с ним случится что-нибудь такое, что может потом стать приятным воспоминанием. Господину Финке так хочется уберечь мать Тонио от ошибки.
— Домашний арест, милая фрау, — не слишком ли это строго?
— Раз не желает слушать, пусть почувствует, господин Финке.
— Но ваш Тонио, он же все чувствует, даже слишком. Стоит его слегка толкнуть — и ему кажется, что его ударили. Летящее по ветру перышко способно увлечь его за собой и поднять в воздух.
— Это все фантазии. Антон вечно думает о чем угодно, только не о делах. Тут вы правы.
— Но ведь дело не в том, прав я или нет, милая фрау.
— А в чем же тогда?
Господину Финке очень хочется рассказать свою историю, но эта женщина вряд ли поймет его, и потому, в который раз, он не решается.
Вот тут-то он и встречает нас. И мы не отпускаем его. Мы хотим услышать эту историю — немедля, не сходя с места. Мы обещаем вести себя смирно.
Господин Финке морщит лоб. Он горбится, ерзает на стуле. Начинает говорить и вдруг умолкает. Снова начинает, пытаясь парой коротких фраз отделаться от неприятных воспоминаний и поскорее проскочить в чуланчик, где хранятся приятные.
— В то время, — наконец произносит он, — в то время на деревенской площади мы устраивали цирковые представления. Толстый Рихтер был клоуном с лиловым носом, а Дагмар Ципперляйн…
— Стойте! — кричим мы. — Так дело не пойдет, господин Финке. В какое это «в то время»?
Наверное, наш крик разбудил злые воспоминания. Они вырвались на волю, и нет господину Финке от них спасения.
— Было это во время войны, — продолжает он угрюмо, — во время большой войны. Я учился тогда в четвертом классе. И не было дня, когда бы меня не били указкой, потому что учитель Шебель хотел, чтобы цифры в моей тетради были похожи на строй солдат, замерший по стойке «смирно». А они рассыпались по странице, будто курица их нацарапала. «Ни дисциплины, ни порядка! — орал учитель Шебель. — Один вздор в голове!» И хватался за указку.
— Стойте! — кричим мы снова. — Да бог с ней, с этой указкой! Вы же хотели рассказать про цирк!
Господин Финке благодарен нам.
— Да-да, — говорит он, — про цирк. Он начинался после уроков. На площади вокруг липы мы строили из сена шатер, а потом с криками мчались по деревне, созывая зрителей. Люди изумленно таращились на нас. Цирк во время войны? И надо же такое придумать! Но вот они ненадолго забывали о своих заботах и толпами валили на площадь. Когда все рассаживались, представление начиналось. Длинный Хубач из шестого класса трижды оглушительно щелкал кнутом, и вот двое мальчишек и две девчонки, фыркая, как заправские лошадки, уже бежали по кругу. Потом на арене появлялся толстый Рихтер с лиловым носом. Он спотыкался о собственные ноги, мешком валился наземь и, барахтаясь на животе, истошно вопил под смех публики: «Ой-ей-ей!»
Не успевал он исчезнуть, как на сцену выбегала Дагмар Ципперляйн, в зеленом тюле, похожая на нимфу. Она танцевала, а маленький Хорбаш наигрывал ей на губной гармошке вальс «Сегодня пьян и завтра пьян…». Тем временем пара мальчишек разрисовывала себя с ног до головы черными тигриными полосками, так что танцевать ей приходилось долго и маленький Хорбаш принимался играть снова и снова. Но вот все было готово, и с четырех сторон на арену с ревом выскакивали «тигры». «Ах!» — раздавалось в зале. А длинный Хубач щелкал кнутом и вопил: «Алле оп!» И тигры, присмирев, как кошечки, замирали на своих тумбах.
После хищников на манеж снова выходил толстый Рихтер. Щеки его, казалось, вот-вот лопнут. И когда длинный Хубач, игравший роль директора цирка, пихал его кнутовищем в живот, Рихтер окатывал его с головы до пят водой изо рта.
Но лучший номер мы берегли напоследок. Величайшая сенсация! Только раз, только у нас! Впервые в мире! Смертельное сальто!
Десяток мальчишек ложились на пол вплотную друг к другу, спрятав головы и выгнув дугой спины. А в самом конце площади длинный Хубач начинал свой разбег. Он мчался во весь опор, потом отталкивался, стрелой проносился над их спинами, лишь над последним прижимал к груди голову и, перекувырнувшись, замирал на земле как ни в чем не бывало.
Зрители не скупились на аплодисменты. Длинного Хубача вызывали раз десять, а то и больше. А потом и других циркачей. Люди хлопали, как безумные.
После представления мы еще долго сидели под липой и удивлялись; до чего же это, оказывается, просто, приносить людям радость. Стоит только пошевелить мозгами…
Вот и закончил господин Финке свой рассказ. К концу он заметно воодушевился. Даже размечтался. Во всяком случае, он, кажется, напрочь забыл о побоях учителя Шебеля.
Однако его рассказ нас не устраивает, и мы без обиняков спрашиваем его:
— Все это, конечно, здорово — и длинный Хубач, и толстый Рихтер, и маленький Хорбаш! Но вы, господин Финке, что вы-то, собственно, делали в этом цирке?
— Я что делал?
— Может, вы были одной из веселых лошадок?
— Нет, нет, я бы так увлекся, что все время бежал бы не в ту сторону.
— Тогда одним из диких тигров?
— Да вы что! Я бы сразу же вообразил себя настоящим тигром и еще, чего доброго, тяпнул бы кого-нибудь.
— Значит, вы участвовали в смертельном сальто?
— Тоже нет. Я бы непременно высунул голову как раз во время прыжка. От восторга, понимаете?
Мы несколько разочарованы. Значит, он ничего не делал, наш господин Финке. Зачем же он тогда рассказал нам эту историю? И почему ему так хочется, чтобы именно Тонио узнал ее?
— Ошибаетесь, — тихо говорит господин Финке, будто читая наши мысли, — вот тут вы ошибаетесь. Я тоже кое-что сделал в самом начале. Тогда мы еще и думать не думали о цирке, мы торчали на деревенской площади и умирали от скуки. Рубцы от указки господина Шебеля саднили. Впереди был бесконечный, унылый день, и мы просто не представляли себе, что бы такое придумать. Кто-то из ребят зажал коленями голову и неуклюже перекувырнулся вперед. Настоящего кувырка не вышло. Он завалился влево и встал, потирая затылок. И вдруг я увидел то самое сальто. На меня пахнуло лошадиным потом с манежа, горячим дыханием тигров, я слышал, как оркестр играет туш, и, вспоминая неудачу, снова и снова представлял себе чудесный прыжок. И тогда я сказал: «А давайте устроим цирк».
Господин Финке умолкает. Что было дальше, нам известно. О чем тут еще говорить?
Но задуматься все-таки стоит. Ибо мы считаем, что для цирка господин Финке сделал тогда не меньше других. И потому нам так хочется, чтобы Тонио как можно скорее принес домой хоть слабенькую троечку по математике, а еще больше — чтобы он во что бы то ни стало услышал историю господина Финке.
Перевод М. Голубовской.
ЦОДЕЛЬСКИЕ КАШТАНЫ
— Тише, ребята, посидите минутку спокойно, я хочу вам кое-что рассказать. Ну-ка, Шихт, прекрати кривляться! А нашу прекрасную Ундину я попросил бы прикрыть колени юбкой, в конце концов, у нас здесь пионерское собрание, а не дискотека. Признайтесь, друзья, наверное, некоторым из вас все это кажется странным. Быть может, даже кое-кто ворчит про себя: «И чего ему неймется? Сидели себе спокойно в классе, но вот выглянуло солнце, и он всех потянул на улицу. Битый час мы топтали октябрьский гербарий, а теперь сидим на насыпи под каштанами и помираем со скуки».
Я мог бы сказать, что у меня есть на это причины. А сейчас, когда мы уже здесь, я окончательно понял, почему повел вас сюда. Весь день у меня как-то сосало под ложечкой, да еще с самого утра этот туман в просеках, солнце в дымке, а теперь вот эти каштаны. Все здесь напоминает мне о том, что произошло много лет назад. А рассказать вам об этом хотелось именно здесь, на природе, после марш-броска по осеннему листопаду. Надеюсь, вы немного помолчите и в виде исключения внимательно выслушаете своего учителя и пионервожатого.
Так вот, было это в 1946 году, почти сразу после войны. Мы бегали тогда в школу в деревянных сандалиях и коротеньких штанишках. Чудные были тогда времена, скажу я вам. Потому что тот, у кого было и то и другое, мог считать, что ему повезло, ведь некоторые ходили босые даже в октябре. Тогда не было почти ничего, что человеку нужно, не было и пионерской организации, но зато, правда, появилась уже ее предшественница, под названием «Детская страна». Раз в неделю в молодежном клубе мы встречались с Марианной, нашей руководительницей. Мы ставили вдоль стены стулья и играли в «Место справа пусто». Девочки придумывали себе имена цветов, а мы, мальчишки, называли себя тиграми, или львами, или волками, вот только осла почему-то не нашлось, хотя это больше бы всем подходило. И смеяться тут, Хайнер, нечему. Конечно, игра примитивная. Но нам было весело. Особенно, когда, например, самая маленькая из нас, крошка Анита по имени Подсолнух, желала, чтобы справа от нее сидел гибкий ягуар, а вместо этого рядом с ней оказывался огромный Зигфрид Рихтер, по прозвищу Рихтер-бычок. Мы действительно не знали, чем бы еще себя занять.
А Марианна это знала; она поставила с нами сказку «Спящая красавица», а потом каждые три недели в переполненных окрестных деревенских трактирах — в зал набивались стар и млад, — перед самой разношерстной публикой, — принцессу заколдовывали, она колола себе палец веретеном, засыпала, и в конце концов ее будил принц. Успех был как по заказу. Стоило только Рихтеру-бычку в роли повара замахнуться, чтобы дать пощечину нашему пройдохе Калле — поваренку, как все зрители начинали стучать ногами, бурно выражая свой протест. А заключительные слова о том, что потом весь честной мир приглашался на свадьбу, где обещали молочные кисели, чтоб все ели и пили, сколько могли, — тонули всегда в оглушительных аплодисментах.