Кое-кому из вас это покажется, может быть, странным, но ведь тогда телевизоров не существовало, кино привозили редко, а книг и в помине не было. Что же оставалось делать, если людям так хотелось побывать в мире сказки? Запросы были скромными, и даже на наше представление шли с охотой.
Однажды нас пригласили выступить в Цоделе. Это была деревушка на пустоши — с десяток домов да дюжина озорников. Но там находился приют для сирот, сирот войны. Сколько их было тогда повсюду! И вот для них-то мы и должны были давать представление. Как обычно, мы охотно поехали бы туда, только Марианна не могла на этот раз быть с нами. Ее живот раздулся и, по тем голодным временам, выпирал как-то уж слишком. Я даже думал, что она, наверное, очень больна. А старшие девочки шепотком выговаривали какое-то странное слово: «беременная». Или даже: «на сносях».
Без Марианны мы были как без рук. Когда мы выходили на сцену и не видели, как она по-матерински ласково подбадривает нас кивками из-за кулис, мы начинали безнадежно заикаться, забывали текст, двигались судорожно, как марионетки, а не как настоящие сказочные феи и короли. Дело в том, что мы несколько изменили сказку братьев Гримм соответственно нашим тогдашним представлениям. Например, злая фея смахивала на толстую спекулянтку яйцами, принц же, напротив, выступал в образе трудяги-садовника, потому что он должен был пробивать себе дорогу через лесные заросли. Да разве обратила бы внимание спящая красавица на какого-то паразитирующего феодального тунеядца! А вот садовник был по тем временам завидной партией. Кроме того, передник и соломенную шляпу достать все же легче, чем горностай и королевские доспехи.
Впрочем, я отвлекся. Я же говорил о Марианне. Нельзя сказать, чтобы мы перед ней как-то особенно благоговели. Просто мы любили ее и пошли бы за ней в огонь и в воду, но мы спорили с ней так, будто она была нашей сверстницей, и она не сердилась на нас, а, наоборот, поощряла это. Теперь же она не хотела в Цодель. Мы не могли согласиться с этим. Она должна была ехать, в противном случае мы тоже не поедем. И вот ради того, чтобы сироты из детдома не ждали напрасно, Марианна все же решилась. Опираясь на Рихтера-бычка, она, тяжело дыша, забралась в возок на резиновом ходу, села между сложенными кулисами на корзину с костюмами, ухватилась за оба штатива для прожекторов и ободряюще кивнула крестьянину, управлявшему повозкой. Лошади тронули, мы бежали рядом и шумели за сто человек. Потом мы немного поутихли, потому что дорога была не близкой. День выдался точно такой, как сегодня: солнце на небе и осенняя дымка над лесом. А с деревьев, стоящих вдоль дороги, нам под ноги падали дикие каштаны. И мы подбирали их. Мы даже бросали палки в крону деревьев и с жадностью собирали коричневые шарики. Нас охватил настоящий азарт. Но это легко объяснить. Не правда ли, Ангела Шмидт, все можно легко объяснить? Даже то, почему ты все время дрыгаешь ногой и тем самым действуешь мне на нервы. Но ежели ты прекратишь, я смогу рассказывать дальше. Так о чем я говорил? Ах да, о конских каштанах. О том азарте, с каким мы набивали свои карманы. Тогда все было под строгим учетом, все, что росло, охранялось: каждый куст картошки, каждая свекла, уж о фруктах и речь не шла. Мы даже желуди сдавали. Они шли на корм свиньям. Только каштаны никому не были нужны, их нигде нельзя было употребить, и мы могли их набирать сколько угодно. Они так нежны на ощупь, гладкие и прохладные, приятного коричневого цвета, который радует глаз. Нам и в голову не пришло бы бросаться ими, как это только что сделал Длинный Шихт. Они были для нас слишком драгоценны. Правда, мы тоже кидались друг в друга, но шкурками от каштанов. Однако я не советую вам этого делать, потому что они очень колючие.
Так вот, где-то к полтретьему мы добрались с туго набитыми карманами до этого Цоделя. В зале деревенского трактира уже собрался наш зритель: детдомовские и деревенская молодежь, воспитатели и матери. Хозяин распродал целый бочонок лимонада и даже пожертвовал для собравшихся последним стулом с кухни.
В сопровождении многоголосого приветственного хора мы со всем своим скарбом прошли через зал в каморку при сцене. Мы находились в самом радужном расположении духа, только Марианна тут же опустилась на скамью. Несмотря на рессоры и охапку сена в повозке, выглядела она после дороги бледной и измученной. И все же она, как обычно, помогала нам одеваться, и все пошло своим чередом. Эдди, наш осветитель, по частям перетаскивал свои прожекторные установки в зал, и каждый раз, как только он приоткрывал дверь на сцену, сутолока и шум в зале стихали и переходили в выжидательный шепот. Калле пару раз высунул голову в белом поварском колпаке. Рокот в зале сменился криками восторга, гулко отдававшимися в наших ушах, а когда Рихтер-бычок начал монтировать на сцене кулисы и намеренно дернул ветхий занавес так, что в нем задрожала каждая ниточка, публику тоже охватила дрожь. Нетерпение разгоралось. Страсти накалялись. Лучшего начала нельзя было ожидать.
И вдруг Марианна, пришивая очередную пуговицу, упала на скамью и скрючилась, обхватив живот руками. С этой секунды все пошло кувырком. Мы потеряли голову, засуетились, забегали и обступили Марианну, не зная, чем помочь. Нам было так страшно, что мы ухватились за ее руки. Но почему она молчит сейчас? Ведь она всегда говорила нам, что и как нужно делать. И, надо же, помогла всем злая фея, некая Бригита Кугель, если я не ошибаюсь. Именно у нее нервы не сдали. Она побежала и привела хозяйку. Та мигом выпроводила нас из комнаты. Мы стояли на сцене совсем растерянные, клацая зубами от страха. Я все никак не мог понять, что, собственно, происходит. И только, когда нас выгнали в соседний игорный зал, откуда я увидел из окна, как крестьянин, сорвав торбы с лошадиных морд, вывел лошадей за ворота, и я услышал, что он поехал за повитухой, тут меня наконец осенило. Ну да, конечно, Марианна же была на сносях, и сейчас она родит ребенка, прямо тут, перед спектаклем. И как только она могла такое наделать? Нам же нужно было играть. Мы хотели поговорить с ней и опять пробрались к каморке, но там уже было пусто. Хозяйка увела Марианну в дом. Рихтер-бычок, помогавший при этом, вернулся обратно и сказал, что она лежит на диване в горнице. Повитуха уже приехала.
А публика ни о чем не подозревала. Зрители начали от нетерпения свистеть, топать ногами, они требовали по праву, чтобы мы начинали. Нам было не до этого. Мы сбились в кучку, точно вспугнутые цыплята. Гизела Эльсен от переживаний разревелась, и это мне вовсе не нравилось. Я тогда немного вздыхал по ней. У Гизелы были длинные светлые косы, спадавшие на плечи из-под короны принцессы, и мило вздернутый носик. Я мог бы часами любоваться ею, только не тогда, когда она плакала. Но она была сестрой Марианны, она все время хотела бежать к ней и ничего не понимала, так же как и мы. Мы знали только, что дети рождаются с болью, женщина впивается зубами в простыню, корчится, бьется со стонами… И в такой обстановке Гизела должна была играть принцессу, да еще мило улыбаться!
Как бы там ни было, но Гизеле удалось пробраться к двери в горницу. Там ее перехватила акушерка. Это была полная пожилая женщина с целой стопкой полотенец, которые она прижимала к груди. Разговаривать ей было некогда, и она сказала только: «Большой привет тебе от сестры. И пора, наконец, начинать спектакль. Обо всем остальном я уж как-нибудь сама позабочусь».
Услышав это известие, Рихтер-бычок, не долго раздумывая, поднял занавес; мы отрешенно стояли на сцене, и только шумный вздох облегчения в публике вернул нас к жизни. Мы тут же скрылись за кулисами. На сцене осталась колыбелька, королевская чета, свита доброй феи с подарками на крестины. Спектакль начался помимо нашей воли.
Я сидел за кулисами и думал: «Ничего из этого не получится, все пойдет прахом, спектакль провалится, и они с позором прогонят нас из деревни». Эти мрачные мысли все больше и больше овладевали мной, у меня было достаточно времени, поскольку, — только не смейтесь, — несмотря на мои оттопыренные уши, я играл в этом спектакле принца и появлялся на сцене лишь в последнем акте. А когда злая фея выскочила из-за кулис, чтобы прокричать свое проклятье, я еле сдержался, чтобы не схватить ее за юбку. Все равно этот спектакль уже проклят. Так зачем об этом еще и кричать.
Признаюсь честно, Гизеле, конечно, приходилось намного хуже. Начиная со второго действия она все время должна была находиться на сцене, ей предстояло любезничать, подняться на башню, уколоться веретеном, заснуть и с трепещущими веками ждать, пока все переодетые дворцовыми голубями девочки, воркуя и хлопая крыльями, усядутся вокруг нее, и придворные, зевая, откинутся на спинки стульев, маленький Хорбаш в роли дворцового пса прервет громкий лай и упадет головой на передние лапы, пока повар размахнется и замрет, не успев дать поваренку очередную пощечину. Еще не потухли прожектора и замок еще не превратился в сонное царство, а Гизела уже скользнула в каморку, чтобы узнать, как обстоят дела. Зрители воспринимали спектакль всерьез и энергично запротестовали против подобной вольности.
Но мы не могли взять себя в руки, без Марианны мы играли более вяло, чем обычно. Нам не хватало ее подбадривающего взгляда из-за кулис, мы застревали посреди фразы и после вымученных деревянных движений по сцене вспоминали текст, только когда у стойки показывалась хозяйка и махала нам рукой, давая понять, что все пока в порядке. Спектакль продолжался больше двух часов, намного дольше, чем обычно. Но детям это нравилось. Они открыв рот взирали на сказочный мир и ничего не знали о нашей беде.
Я, конечно, прозевал свой выход. Правда, я слышал слова, когда должен был выйти на сцену, только во всей этой суматохе я потерял деревянный меч, с помощью которого должен был продираться сквозь настоящие колючие заросли к принцессе! Что делать? Не могли же мои товарищи вечно изображать глубокий сон. Повару было тяжело держать поднятую правую руку, пес три раза чихнул, а веки Гизелы дрожали так, что это внушало серьезные опасения. Необходимо было срочно найти хоть какое-то оружие. Я лихорадочно пытался оторвать какую-нибудь доску от кулис, но то, что прибил Рихтер-бычок, держалось прочно. Наконец подоспела неожиданная помощь. Я вдруг почувствовал на затылке пропахшее табаком дыхание хозяина, он сунул мне в руки ножку стула и шепнул на ухо: «Давай вперед, парень. Ребенок родился. Кажись, девочка».