Какое-то время я не мог сдвинуться с места, находясь во власти ощущений, вызванных ее прикосновением. Из крана падали сверкающие капли, и я как зачарованный смотрел на то, как они возникали и срывались вниз; мне почему-то было очень жаль их.
К мучному супу были поданы ломти большого круглого каравая. За столом я опять был один. Старуха растапливала печь хворостом. А женщина все время подкладывала мне бутерброды с маслом.
«Потом еще поешь», — сказала она. Ее взгляд остановился на моих плечах. Я поборол свое смущение уже испытанным способом — перейдя к деловым вопросам.
«Когда буду навешивать черепицу, кто-то должен помогать мне», — сказал я, напуская на себя серьезный вид.
«Конечно», — ответила старуха, как будто она только и ждала этого.
Я поднялся на крышу безо всякой надежды. Все было не так, не по-моему. И когда в помощь мне вместо девушки подошла старуха, меня просто обуяла ярость.
«Немного поживей», — покрикивал я время от времени, а про себя решил: «Ну смотри, я тебя доконаю».
Первую же черепицу, которую я взял из ее рук, я со злостью швырнул вниз. Раздался жуткий грохот.
«Смотреть надо! Выступы ведь на них должны быть, выступы! Что, мне их слюной склеивать?» — взревел я.
Безропотно старуха стала тщательно отбирать каждую черепицу. Выступы отсутствовали лишь у немногих из них, а жаль. Постепенно я стал наращивать темп.
«Давай сразу по две, — крикнул я, — а то тут до вечера придется провозиться».
Я только успевал навешивать. Тогда я потребовал, чтобы черепица подавалась не стопкой, а раздельно. Однако вскоре уже старуха стала задавать темп работе, я же вертелся на крыше, как дятел на суку. Мне удалось избежать своего поражения только прибегнув к трюку. Как бы нехотя я потребовал перерыва. И тут-то я «вдруг» обнаружил еще одну подгнившую доску.
На старуху это не произвело никакого впечатления. Она стояла, протягивая мне очередную партию черепицы, черты ее обсыпанного красноватой пылью лица несколько смягчились, но признаков особой усталости не было. Я встал и разогнул спину. С тоской обратил свой взор на покрытый густой высокой травой луг. Мои мечты, в которых я представлял себя лениво развалившимся в этой траве, были прерваны неожиданно возникшей на лугу косилкой, которую тянула пара низкорослых бычков. Впереди шагала женщина. На косилке, как стрекоза на качающейся ветке, сидела девушка. Легкими движениями она управляла этим сложным агрегатом. Можно было бы рассмеяться. Действительно, такие маленькие бычки, но как же резво они поспевали за женщиной! Я попробовал свистнуть, но на получившийся звук не прореагировали даже курицы, купавшиеся в песке под бузиной. Ну а старуха снова была готова завалить меня черепицей. Чтобы сохранить хоть видимость хозяина положения, я прикрикнул: «Ну, долго еще ждать? Когда же мы наконец продолжим?»
Обедали мы поздно. Мне показалось, что работа везде была закончена одновременно — на лугу, на крыше и на кухне. На тарелке передо мной лежала горячая картофельная оладья. Настоящий плотник, несомненно, должен посыпать эту штуку сахаром, помазать маслом и, прекрасно обходясь без приборов, даже и в присутствии дам, свернуть его трубочкой, руками, вот так.
Обжегся я так сильно, что тут же попытался перебросить блин в другую руку. Он, однако, упал на пол. Старуха и женщина тут же бросились ко мне. Одна схватила меня за правую руку, другая за левую. Обе повернули их ладонями вверх и осмотрели мои пальцы.
«Сильный ожог», — определила старуха.
«У меня еще есть вазелин», — промолвила женщина.
«Никаких вазелинов, — сварливо пробурчала старуха, — свиное сало, только несоленое свиное сало».
Они беспрестанно дергали меня за руки; глаза их при этом ярко блестели. Тут в комнату вошла девушка. В руках она держала тощую серую кошку, что-то нежно нашептывая ей на ухо. Какое-то время девушка, видимо, считала, что на кухне никого нет, она пританцовывала, кружилась. Я и не представлял себе, что она может так непринужденно вести себя. Заметив наконец нас, она опустила руки. Кошка тут же бросилась к лежавшему на полу блину и принялась слизывать вытекающую из него смесь масла и сахара. Женщина выпустила мою руку и запустила в кошку деревянным башмаком.
«Брысь, дрянь!»
Кошка взвизгнула и выпрыгнула через открытое окно.
«Ну зачем так?» — вскрикнула девушка.
«Затем!» — резко оборвала ее мать. Она нагнулась, подняла блин и положила его на тарелку дочери.
«Садись и ешь».
Девушка послушно села за стол. Было видно, что ест она через силу. Я хотел что-то сказать, но старуха не дала мне этого сделать. Она потащила меня наверх, в свою комнату. Там она быстро начала что-то бормотать; плечи мои сразу же расслабились, а уж когда она перешла к заговору, я совсем обмяк. Я лишь еле-еле различал голос девушки, где-то вдали она не переставая звала кошку.
После обеда было сделано не так много. Чтобы хоть как-то успокоиться, я решил дать себе передышку — поработать немного с деревом. Из сосновых бревен соорудил временные козлы. Получилось ничего, во всяком случае, для этих мест сойдет; оценить их по достоинству все равно некому. Главное, я вновь обрел уверенность в себе. Мне хотелось похвастаться перед девушкой своей работой, но ее нигде не было видно. Иногда казалось, что где-то раздается ее голосок: «Кисанька, кисанька».
До конца дня я не мог отделаться от старухи. Она подавала мне ужин — вареную телячью колбасу и подливала что-то из запыленной бутылки. Мне хотелось побыстрее удрать от нее, поэтому я залпом выпил стакан. Старуха тут же снова наполнила стакан. Глядя на меня затаив дыхание, она налила и себе в щербатую кофейную чашку. Она еще не успела выпить ее до дна, как морщинки в уголках ее глаз заиграли.
«Я плохо это переношу, совсем плохо, — захихикала она, — сразу пьянею, а вот мой старик, тот знал в этом толк».
«М-да», — глубокомысленно высказался я.
Старуха же не особенно нуждалась в понимании с моей стороны.
«Эх, сколько же он мог выпить! Когда он дежурил в сторожевой будке на карьере, ему специально совали бутылку. Думали, что он ошибется при подсчете гравия. Но он никогда не ошибался. Никогда».
«О?» — только и мог сказать я.
«Да! Но однажды они ему что-то подмешали. Вот тут и началось. Он закрыл карьер и начал буйствовать. Виновника он так и не нашел, но он ему был нужен, и, придя домой, он сорвал все зло на мне. Таким пьяным он не был больше никогда».
Мне стало жарко. То ли от шнапса, то ли от мысли о том, что девушка лежит рядом, в спальне, и слушает нас. Громыхнув стулом, я поднялся, с трудом овладевая собой. Наконец, мы пожелали друг другу спокойной ночи.
Под смешок старухи, напрягая все силы, я добрался до своей каморки. Не раздеваясь, повалился на кровать. После полуночи я проснулся. Через щель в дощатой перегородке пробивался свет. Я прильнул к ней, как и в прошлую ночь. Старуха снова сидела с закрытыми глазами. Ее щербатый рот слегка улыбался, а руками она обнимала горшок с салом.
Я бы не остался здесь ни на секунду, если бы страх перед ночным лесом не был более сильным, чем от только что увиденной мною картины.
Наступил день, появилось солнце, и я уже не замечал ни пыли, ни паутины, ни мышиного помета. Даже смешно, ну что могло напугать меня в этом царстве чистоты! Я встал с кровати и, не прерывая потока мыслей, принялся массировать мышцы ног. Итак, старуха все-таки одурачила меня. Надо подумать, как дальше с ней себя вести.
Я выглянул в окно. Работа на лугу шла уже полным ходом. Впереди всех вдоль двух рядов укоса шла старуха, за ней покачивала бедрами женщина. Они энергично размахивали длинными граблями, причем темп задавала старуха. Следом, слегка подпрыгивая, семенила девушка. И хотя она ворошила только один ряд, вид у нее был очень усталый. Постепенно она отставала. Женщина дважды оглянулась. Потом, сбившись с темпа, она вышла из ряда и граблями указала девушке туда, где ей надлежало бы быть. Та уже больше не прыгала, а шла, стараясь приноровиться к шагу старухи. А ноги у нее ничего, длинные, — отметил я про себя. Жаль, ямочки под коленями не были видны на таком расстоянии.
Сидеть одному за столом мне не хотелось. Я отрезал кусок сала, ломоть хлеба и наспех проглотил все это. Покончив с завтраком, я принялся рассматривать картинки, висевшие на стене. На одной из них был изображен умирающий олень с ветвистыми рогами. Особого сочувствия он у меня почему-то не вызвал, и я перевел взгляд на другую картинку. На ней серебром поблескивало свободно спадающее одеяние невинно покрасневшего ангела, благочестиво воздевшего глаза куда-то вверх. Это существо, держащее в сложенных руках пальмовую ветвь, видимо, должно было олицетворять целомудрие, страдающее от того, что оно выставлено на всеобщее обозрение в ночной рубашке. Рядом висела фотография мужчины в форме пехотинца времен первой мировой войны. К ногам его была приставлена винтовка, кайзеровские усы воинственно топорщились, а бравый взгляд был устремлен куда-то в пространство. Завершал эту галерею засиженный мухами небольшой фотопортрет еще одного пехотинца, на этот раз последней войны. Он не походил на усатого ни внешностью, ни уверенностью в себе. Из снимка было неясно, что он хотел выпятить: свой кадык или ефрейторский шеврон. Неуверенность отражалась в его взгляде. Он не вернулся с войны. Об этом свидетельствовала черная ленточка, обтягивавшая левый нижний угол рамки.
Медленно я поплелся работать. Мне захотелось повозиться с хорошим деревом, но этому не суждено было сбыться. Перекладины, из которых я собирался соорудить забор, настолько прогнили, что рассыпались прямо в руках. Раздосадованный, я облазил все углы и закоулки в поисках подходящей замены. Все было напрасно. Единственное, что я обнаружил при этом, так это кошку. Замученная и взъерошенная, она забилась в керамическую трубу, лежащую у амбара. Видимо, это была поздняя майская кошка. В деревне таких обычно топят, поскольку они рождаются слишком слабыми. Чтобы хоть как-то уберечь ее от этой участи, я прикрыл трубу двумя большими кирпичами.