До обеда я расщеплял планки, затем, с отчаяния, принялся выпрямлять ржавые гвозди. Если так будет продолжаться и дальше, мне придется подыскивать другую работу, подумал я.
Пошел уже второй час, когда появилась женщина. На меня она даже и не взглянула. Солонина, которую она поставила передо мной, была еще теплой. Такое пренебрежение обидело меня. В конце концов, из-за какого-то сена и солнечной погоды не следовало забывать, что в дом приглашен плотник.
«Так я пойду, собираться», — сказал я.
Женщина наливала в кружку холодный чай.
Жидкость перелилась через край.
«Боже мой!» — выдохнула она.
«Мне же не с чем работать», — не шелохнувшись, заметил я.
Мне показалось, что женщина только теперь заметила меня.
Сверкнув глазами, белки которых особенно выделялись на загорелом лице, она спросила: «Не с чем работать?»
«Ну да, мне нужен подходящий строительный материал, ну, заготовки там, из ели, например, только сухие», — деловито высказывал я свои претензии.
Она же, вытерев стол, долго стояла с кружкой в руке, пытаясь, видимо, понять, о чем я говорю. Когда она наконец поставила кружку, я решил, что самое время продемонстрировать большую сговорчивость.
«Сосна тоже подойдет», — продолжил я.
Женщина словно вышла из оцепенения: «Мне кажется, кое-что можно найти».
Она бегом, впереди меня, устремилась в пристройку, где хранился корм для скота. В ее походке появилось нечто отчаянное. Как будто она наконец решилась расстаться с чем-то дорогим и долго хранимым. Она указала мне на чердак. Я поставил стремянку и полез наверх. Действительно, там находились аккуратно сложенные сосновые строительные заготовки. Они были заботливо пристроены в углу, на раскосах, в самом подходящем месте, обычно используемом для просушки сена. Я даже присвистнул:
«Черт возьми! Только большой хитрец мог так по-хозяйски заложить заготовки».
Снизу на меня сверкнули глаза женщины: «Это мой муж».
Потрогав дерево через слой пыли толщиной в палец, я сразу определил: хороший, добротный материал. Как жаль, подумал я, что фотографироваться почти всегда приходится в невыгодных условиях! Ее ефрейтор, снимись он здесь, произвел бы лучшее впечатление!
Когда я стал спускать вниз первую доску, мои глаза уже привыкли к темноте. Я хорошо различал рабочий халатик женщины, особенно то место, где он был довольно широко распахнут. Как только она взялась за доску, мне показалось, что дерево является не таким уж плохим проводником.
Женщина же была погружена в свои мысли. Она и не собиралась застегивать эти пуговицы. Когда она приняла на себя следующую доску, я почувствовал, как дерево оттолкнулось от чего-то упругого. Может, она плачет? Этого еще не хватало. Я уже собирался вспомнить самые крепкие ругательства, когда до меня дошло, что дерево пыталось передать мне смех женщины.
«Боже мой, — донеслось до меня, и я услышал ее счастливый смех, — как мы тогда дурачились! Я стояла здесь и подавала ему доски, а он… он вдруг так закашлялся… может быть, из-за пыли… во всяком случае, я рассмеялась… такой странный кашель… нет… не могу…»
Она засмеялась. Да, если тогда было лето и на ней был этот тесноватый халатик, то я мог бы поспорить на свой топор, что «странный кашель» ефрейтора был вызван отнюдь не пылью.
«Да-а, все это до сих пор стоит перед моими глазами, — продолжала кудахтать женщина, — как он замедлил шаг, спускаясь по стремянке, потом так закашлялся, что поскользнулся и упал… Вот здесь, на этом месте мы… он свалился».
Я выпустил доску из рук, откашлялся и выдавил из себя удрученно: «Хорошо еще, что ничего страшного не случилось».
Женщина медленно покачивала головой.
Она держала доску и глядела на меня. Было темновато, но вряд ли это было причиной того, что ее глаза вспыхивали зеленым огнем. И как надо было понимать то, что доску она взяла так нежно, будто обнимала что-то живое, нежное и легко уязвимое. Она положила доску, при этом я не услышал обычного стука, казалось, одна доска мягко прижалась к другой. Тогда, наверное, она вела такую же игру. Ведь ясно, что это была игра, а не работа! Я почувствовал, как вдруг наступило какое-то замешательство.
Жара здесь, под крышей, была убийственной. Я стряхнул рукой пот со лба и заметил сварливо: «Да, быть грозе!»
«Вот еще», — ответила женщина, протянув «о» в первом слове как-то очень высоко, по-кошачьи. Это настолько вывело меня из равновесия, что я чуть было не оступился и не свалился на нее. От одной только мысли о том, что она приняла бы это как должное, волнение сдавило мне горло.
Последняя доска застряла в углу между стропилами и подпоркой. Я с силой дернул ее, искоса посматривая вниз. Женщина стояла, расставив руки, готовая принять очередную доску. Мне показалось, что я начал раздваиваться. Я был готов поддаться искушению, да, собственно, я уже собрался это сделать, в то же время я презирал себя за это: неужели у меня вечно одно на уме!
В страшном замешательстве я направил весь свой гнев на доску. Резко рванув ее, я выкрикнул: «Ну и здоровая же дубина!»
Женщина опустила руки. Ее глаза с поволокой смотрели настороженно. Она только собралась поставить руки в боки, как снаружи донесся жалобный голосок: «Кис-кис-кис».
Подбоченясь, женщина быстро направилась к двери. Распахнув ее, она раздраженно закричала: «Я тебе что сказала!..»
«Но кисанька…» — раздался снаружи жалобный, испуганный голос девушки.
«Вот я тебе покажу кисаньку!» — разошлась женщина.
Неожиданно широкий поток света ворвался внутрь. Я наконец высвободил застрявшую доску. Она вывалилась у меня из рук и с грохотом упала на землю. Спускаясь вниз, я поскользнулся и ударился ногой о ступеньку; забыл, видимо, первую заповедь строителя — никогда не спешить.
Внизу женщина грубо выговаривала ревущей вовсю девушке: «Кому сказано? Немедленно на луг. Немедленно!»
Я тер ушибленную ногу, у меня просто не было сил, чтобы выругаться. Мне было очень жаль девушку. Однако можно считать, что я еще раз легко отделался.
После обеда я остался на хуторе в одиночестве. До самых сумерек я возился с забором. Лишь равномерный гул трактора, доносившийся из карьера, напоминал о том, что я не один на свете. Рейки я прибивал, насвистывая что-то веселое. Мне доставляло удовольствие вгонять гвозди в крепкую, сухую древесину. Благодать, никакого начальства поблизости, сам себе командир.
Возвращающихся хозяек я поджидал, стоя у ворот с топором в руке. Девушка шла в трех шагах за старухой и матерью. Она подавленно смотрела вниз, на разъезженную дорогу. Я ловко сплюнул сквозь зубы. На какую-то долю секунды девушка повернула голову. Но и этого мне было достаточно. «Эй, постой, — крикнул я грубо, сунув топор ей в руку. — Держи, но как следует».
Привыкшая беспрекословно подчиняться, девушка взяла топор. Старуха и женщина обернулись. Но при всем желании нас ни в чем нельзя было заподозрить. Ведь если я и касался девушки, то лишь для того, чтобы показать ей, как следует обращаться с топором, и если я говорил с ней, то только ради дела: «Следующий! Еще. Крепче держи. Вот так!»
Остальное было делом времени. Когда я заколачивал тринадцатый гвоздь, женщины уже были далеко. На шестнадцатом гвозде я тихо сказал своей помощнице: «Если будешь сегодня вечером искать кошку, загляни за амбар».
Топор чуть-чуть не упал ей прямо на ноги. Было вбито еще семнадцать гвоздей, прежде чем густой румянец не сошел с ее лица и ее кожа снова не приобрела прозрачность, которая теперь не наводила на меня ужас.
«Я скажу, что мне нужно еще раз выйти на двор», — заговорщически прошептала наконец она одними губами. Это был двадцать девятый гвоздь.
За ужином я ел мало, отказался от наливки, притворившись, что у меня болит голова.
«Это все потому, что он ходит без шапки», — посоветовала старуха, причем таким тоном, в котором прозвучали нотки собственника. Она собралась было натереть мне лоб какой-то мазью. Но я своевременно достиг двери.
«Лучше всего лечь в постель и как следует пропотеть, — рассудительно заметила женщина. — Я сейчас вскипячу чай. Липовый цвет».
Мне все же удалось увернуться от этой убийственной заботы. Как можно более спокойным тоном ответил: «Только никаких церемоний, я сделаю пару кругов на свежем воздухе, и точка».
Уже когда я занял свой пост у амбара, до меня дошло, что уловка моя была слишком грубой. Ведь я весь день находился на свежем воздухе. Луна, как назло, светила довольно слабо. От земли шло влажное тепло, где-то в лесу надрывались лягушки. Терпко пахло крапивой и белой полынью. Вырезанное на двери «скворечника» сердечко таинственно чернело на фоне отливавшего серебром дерева. Поэтичнее и быть не могло.
Девушка появилась внезапно. Мое предупредительное «Тсс!» было совсем излишним. Она, видимо, давно наблюдала за мной. Мы какое-то время прислушивались к ночным шорохам. Ничто не вызывало подозрений. Все началось без особого сигнала. Кошка прыгнула к девушке на руки. Они обе замяукали, замурлыкали, увертываясь и ловя друг друга. Эти ужимки и прыжки сопровождались диким визгом и смехом. Да, неплохо было бы на время превратиться в кошку. Но, откровенно говоря, и мне не приходилось особенно жаловаться. Ведь игра с кошкой представляла собой частую смену движений и поворотов. Можно было разволноваться от то и дело мелькающих коленей. Луна, конечно, могла бы светить и поярче.
«Останься завтра дома», — тихо сказал я.
«Это невозможно», — сразу ответила она.
Это было сказано таким тоном, как если бы мы договаривались идти вместе в школу.
«Они не разрешат».
«Притворись больной», — посоветовал я.
«Тогда мне придется лечь в постель», — резонно отметила она.
«Верно. А липовый отвар — это страшная штука», — признал я, призывая на помощь все свое коварство.
«Не то чтобы больной, — предложил я, — а так, что-нибудь с ногой. Ты смогла бы похромать?»
«Не знаю», — ответила девушка. Она засунула кошку в трубу. Я заложил ее черепицей. Мы не знали, чем заняться. Просто стояли друг перед другом и глупо молчали. Я так и знал, ничего не выйдет.