И я пользуюсь первой же возможностью свернуть с шоссе куда-нибудь в сторону. Узенькая тропка, ведущая в глубь соснового леса, стелется под шины моего велика. Через десять минут быстрой езды я останавливаюсь. Кукует кукушка. Кричит сойка. Стучит клювом дятел. А между этими четко различимыми звуками потрескивает тишина.
Нависнув над рулем, я опять изо всех сил жму на педали. Двадцать минут настоящей спортивной езды, глядя только прямо перед собой. Асфальт подо мной плывет назад, шины мерно шелестят. Еще десять минут! Но вдруг я чувствую легкую боль в груди. Значит, все, хватит. Я качусь по инерции. Когда боль отпускает и дыхание выравнивается, я вновь обращаю внимание на окружающую природу. Лес все тот же, что и был: сосны, сосны, сосны, одни сосны. Высоченные стволы, молодая поросль, питомнички. Ни тебе кукушки, ни сойки. Только вечный, как мир, стук неутомимого дятла. Он меланхолично долбит там, где зелень густая, голубизна бездонная, а аромат такой, что голова кругом идет.
Не особенно торопясь, качу дальше. Впереди у меня целый свободный день. Вдруг лес справа отступает — целый участок выкорчеван. На солнце поблескивает пахучий глубинный песок, вывернутый при корчевке на поверхность и громоздящийся вдоль корневых ям островерхими кучами. Здесь даже дятла не слышно.
Несколькими километрами дальше я огибаю прицеп, груженный бутовым камнем. Он стоит на правой обочине, слегка съехав боком в кювет: дышло его лежит на земле.
Наконец-то впереди появился дорожный знак. Его красный цвет бросается в глаза своей чужеродностью на фоне зеленых и бурых тонов здешнего ландшафта: знак то ли запрещающий, то ли предупреждающий. Я сильнее нажимаю на педали. Оказывается, знак предупреждает о железнодорожном переезде. Не успеваю я к нему подъехать, как две половинки шлагбаума, словно движимые невидимой рукой, закрываются прямо перед моим носом. Такие препятствия я обычно преодолеваю резким маневром. Но сейчас мне почему-то не хочется. Я стою — одна нога на земле, другая перекинута через раму, — опершись локтем о седло, а подбородком на руку. Видать, сейчас пройдет поезд. А вдруг какая-то девушка посмотрит на меня из окна? Иногда я позволяю себе такие беспочвенные надежды. Она увидит, какой я задумчивый, погруженный в свои мысли и вообще загадочный. И весь остаток пути ей будет о чем мечтать.
Деревья, оставленные вдоль насыпи, еще не привыкли к своей новой роли. От страха они как бы застыли по стойке «смирно». Рельсы прямой как стрела одноколейки теряются в зыбкой дымке бесконечности. Вдруг воздух начинает дрожать от грохота, гудения, свиста. Мимо меня проносится поезд. Длинная череда красных платформ с высокими бортами, слегка сходящимися к центру. Если бы кое-где не выглядывали глыбы бурого угля, я бы счел все это зрелище кадром из кинофантастики.
Не успеваю я поставить ногу на педаль, как половинки шлагбаума раздвигаются, причем совершенно бесшумно — вполне в духе такого фильма. Все, что меня ждет на той стороне переезда, кажется утратившим свое первоначальное назначение. Шоссе исчезает, превращаясь в полосу огромных воронкообразных выбоин, края которых скалятся остроконечной щебенкой. А лес служит своеобразной кулисой для широких прямых просек, на которых в полнейшем беспорядке валяются целые деревья, обрубленные стволы, корневища, сучья, хворост. Тропинки, вероятно, некогда так и манившие путника побродить, перекрыты щитами: «Внимание, открытые разработки! Вход воспрещен!» И выше самых высоких деревьев в небо взмывают мачты высоковольтных линий без проводов.
Я невольно убыстряю темп. Поскорее бы убраться отсюда! До деревни, наверно, уже недалеко.
Оказалось, что еще далеко. Дальше, чем я думал. Я уже стою на педалях и вперевалку, с трудом, одолеваю семь поворотов и три подъема. Наконец качусь по инерции. Спасительная долина достигнута. Проезжая мимо косо прибитой таблички с названием деревни, я облегченно вздыхаю.
Прадед живет на так называемом косогоре. Я переезжаю затвердевший след гусеничного трактора. Улицы как таковой уже не существует. Она превратилась в развороченную огромными шинами и засохшую на солнце грязь, усеянную там и сям островками пышной травы и остатками асфальта. Видать, тут взялись за дело всерьез!
В окошке справа от меня развевается на ветру занавеска. Слева скрипит петлями незапертая дверь. Зато мост производит солидное впечатление. Широко раскинулись арки из красного кирпича, образуя прочные, словно рассчитанные на тысячелетия своды. Но воды под ними нет. Речной песок отсвечивает в самом глубоком месте русла охрой, ближе к берегу кажется светло-желтым и под конец почти белым.
Я чуть было не проскочил проулок, сокращающий дорогу к дому старика. Чего-то тут не хватает. И только сориентировавшись по церковной колокольне и повернув в ту сторону, куда смотрит торчащая из ее люка балка, я нахожу въезд в него. Последние метры приходится идти пешком — дорожка сплошь заросла травой. На полпути я вздрагиваю от неожиданности. Какой-то странный звук. То ли стон, то ли повизгивание. Кто-то жалобно скулит — тоненько, протяжно, зловеще. Услышать такое среди бела дня жутковато! Я прислоняю велик к живой изгороди и вхожу во двор. Он обрамлен тремя постройками. Черепичная крыша амбара почти вся обрушилась. С жилого дома штукатурка отваливается кусками. Только увидев ласточку, вылетающую из открытого окна хлева, я решаюсь подойти поближе. Жалобный звук доносится из пристройки к хлеву. Смахнув паутину со стекла, я пытаюсь заглянуть внутрь через окошко. Когда глаз привыкает к темноте, мне удается разглядеть старый котел, несколько бочек, оцинкованную ванночку, связки хвороста. На мощеном полу стоит длинноногая и взъерошенная кошка. Бросили взаперти, ведь живая же тварь! Что за безмозглые люди, знаю я таких. Пока наш брат не вступится… Я открываю дверь баньки. Кошка мигом протискивается между моими ногами и выскакивает на волю. А я стою и смотрю в угол темного, пропахшего застарелыми мыльными запахами сарая. Там, в углу, кто-то сдвинул вместе две низкие скамьи. Точно над ними с крюка, вбитого в потолок, свешивается петля из толстой веревки. Смысл некоторых вещей до меня туго доходит. Зато потом жуть берет.
Я с размаху хлопаю дверью и бегу без оглядки вверх по косогору, таща велик на себе.
— Дед! — ору я еще издали. — А дед!
Дедушка живет в бывшем здании школы. Оно вместе с церковью, домом священника и старым кладбищем образует затененную высокими деревьями площадь. Я распахиваю дверь дома и еще раз зову деда. Ответа нет.
В комнатке с низким потолком и подслеповатыми окошками тикают часы с маятником. Как всегда, пахнет табачным дымом. Комнатные растения в горшках на подоконниках цветут пышным цветом. Значит, старик где-то здесь.
Я решаю немного передохнуть и плюхаюсь в кресло.
Откровенно говоря, бывал я здесь не часто. Разве что по праздникам. С тех пор как мы стали автовладельцами, отец не поднимался сюда и сидел в машине внизу, на деревенской площади. Проулок якобы узковат для «трабанта». Мать тоже немного робела перед дедом. Ест он мало и строго придерживается рекомендаций, почерпнутых из какой-то книги. Спать ложится рано и рано встает. Только курит вовсю. Зато на слова очень скуп. Глядя, как мать распаковывает гостинцы, он только попыхивает трубкой. А на лице появляется выражение докучливой насмешки. Дескать, ничем его не удивишь. «Не знаю уж, чем бы тебя порадовать», — обычно говорит мать в таких случаях. Привозит она, однако, всегда одно и то же: бутылку настойки, коробку сигар, которые дед потом все равно раздаривает (подарить просто пачку табаку отцу кажется неприличным!) и домашний пирог. На пасху — пирог с корицей, на троицу — ромовую бабу, во время ярмарки — фруктовый торт и на рождество — рулет с маком или изюмом.
Дед опирается локтем о стол. «Ну, чего ты все тащишь? — спрашивает он. — У меня есть все, что мне нужно». И насмешка в уголках его глаз относится не только к матери. Она относится к миру в целом.
На меня он лишь раз обратил внимание. Было это прошлым летом. Мать сразу по приезде отправилась на так называемое кладбище. Я с ней не пошел. И застал деда сидящим за столом в полном одиночестве и пускающим клубы дыма. Я пробормотал что-то насчет кладбища — мол, вообще не люблю туда ходить.
Он долго молча смотрел на меня. У меня было такое чувство, будто он только теперь осознал, что я существую. Наконец он поднялся, подтянул гирю на часах и дал мне знак следовать за ним. Тощий и длинный, с трудом сгибаясь, но почти совсем не сутулясь, он прямиком направился к лестнице на чердак.
Там, под крышей, стояла жара. В слабом свете, падающем из чердачного окошка, я мало-помалу начал различать заляпанные чернилами парты со скошенными крышками и скамьи с откидными сиденьями, линейки, географические карты Германии в границах кайзеровской империи, заспиртованных змей, чучела птиц. И книги. Множество книг. В том числе и так называемые амбарные. Черные жесткие переплеты захватаны, приклеенные этикетки заляпаны чернилами и надписаны остроконечными готическими буквами — мне и не прочитать.
— Все это, — сказал дед, — я завещаю тебе. Когда меня не станет, возьми это себе. Но возьми обязательно.
Я с трудом проглотил отвратительный ком, застрявший в горле. Никогда еще при мне никто не говорил о своей смерти с таким безразличием. Но кивнуть я все же кивнул. А потом подумал: на что мне вся эта рухлядь? И вскоре напрочь об этом забыл.
А нынче опять вспомнил. Несколько амбарных книг лежат передо мной на столе. Открываю первую попавшуюся. И читаю имена, давно канувшие в прошлое: Минна Клаушке, Готлиб Ханске, Вильгельм Пегаза. Они написаны слева аккуратной колонкой друг под другом. Между ними и цифрами справа остается большое пространство пожелтевшей бумаги. Я провожу пальцем по цифрам снизу вверх и на самом верху вижу надпись, которая все объясняет: количество ударов палкой.
И я мысленно вижу все, стоящее за этими записями. Кто-то ложится ничком на скамью; его бьют. Затем кто-то другой молча макает перо в чернильницу и заносит в книгу точное число ударов, тщательно выводя каждую цифру со всеми завитками. Теперь я понимаю, что в тот раз пот лил с меня ручьями не только из-за жары. И хотя кто-то может счесть это плодом моего воспаленного воображения, я твердо уверен, что эта рухлядь на чердаке все еще распространяет острый запах страха и несет в себе бациллы былой униженности. Обязательно все это сожгу!