Правда, не раньше, чем дед…
Мне не приходится додумать эту неприятную мысль до конца. Снаружи доносится звон и дребезг разбитого стекла. Я вскакиваю и бегу к церкви. Посреди площади стоит парнишка лет семи. Он роется в карманах куртки, доверху набитых камнями, выбирая подходящий по размеру. Его большие глаза, немного навыкате, мечтательно прищуриваются, парнишка размахивается и — дзынь! Камень летит внутрь церкви. Несколько осколков стекла осыпаются по стене.
— Эй, — говорю я. — Ты что, не в себе?
А мальчишка, оказывается, давно уже меня заметил. И даже не думает изменить позу. Опять выискивает в кармане подходящий камень, взвешивает его на ладони, опять мечтательно щурится в предвкушении удовольствия и — дзынь! Очередное стекло разбито вдребезги.
— Парень, — говорю я. — Тебе что — делать нечего?
Я выбрал не тот тон. Я вообще не умею обращаться с детьми; вот бы Дикси сюда. А мне не остается ничего другого, как прибегнуть к силе. Мальчишка успел уже спокойненько раскокать третье стекло. Я не выдерживаю и бросаюсь к нему. Он не трогается с места, только открывает рот и зовет:
— Папа!
Из-за кладбищенской ограды тут же выныривает лохматая голова.
— Ну, чего тебе?
Некоторое время борюсь со своей обычной робостью, которая всегда нападает на меня перед взрослыми. Наконец я выпаливаю как можно напористее:
— Ваш? Я бы на вашем месте выдал мальцу пару ласковых.
Тот боковым прыжком лихо перемахивает через стену. Лет ему примерно столько же, сколько отцу, но он гораздо ниже и крепче в кости. А уж руки — что левая, что правая — как лопаты. Вид у него, однако, отнюдь не злобный.
— Парень, — говорит он. — Ты чего в бутылку-то лезешь? Так и так все порушат к чертям. Все подряд.
Это я и сам знаю. Но одно дело — о чем-нибудь знать, другое — стоять и смотреть, как на твоих глазах бьют стекла: раз — и готово.
— Как-никак это церковь.
— Все равно снесут скрепером, — спокойно возражает мужик. — Все снесут! Уголь все съест. Уголь, мой милый, всемогущ. Он — наш хлеб насущный. И лежит себе под этой церковью на сто метров в глубину. Нужно его достать. Причем любой ценой, чуешь?
— Ясное дело! — отвечаю я. Но звучит это как «и все-таки».
Мужик подсаживает мальчонку на стену, сам вспрыгивает туда же и делает мне знак последовать его примеру.
Я не решаюсь отказаться — уж очень по-свойски он держится. Когда я оказываюсь рядом с ним на стене, он хватает меня левой рукой за плечо, а правой указывает вниз, на деревню.
— Все! Все снесут. Камня на камне не оставят. Через два-три года на этом месте будет огромная серая яма. Такая, что с одного края другого не видать. А через десять лет — одни отвалы. Зато через двадцать тут будут гулять под хилыми тополями и знать ничего об этом не будут. А ты поднимаешь крик из-за каких-то там стекол. Кстати: даже если их вынуть целыми, ни на что путное не сгодятся. Размеры не те.
Только теперь до меня доходит, что ведь я тоже видел все эти признаки общего разорения. И развороченную улицу, и развевающуюся в окне занавеску, и болтающуюся на ржавых петлях дверь, и мертвую тишину, не нарушаемую ни куриным кудахтаньем, ни собачьим лаем, ни рычанием тракторов, — тишину, в которой так зловеще звучали жалобные вопли запертой кошки. Видел я и другие признаки гибели — поваленные заборы, оголенные стропила амбара. Но только теперь я вижу все это по-настоящему. Вижу всю безотрадность деревни, покинутой обитателями.
Занятый этими мыслями, я не улавливаю новых ноток в голосе незнакомца. Говорит он по-прежнему довольно тихо. Но в вопросе, который он мне задает, сквозит какой-то интерес.
— Нет ли у тебя двух-трех лишних минут?
Вообще-то я собирался искать деда. Но под тягостным впечатлением увиденного говорю:
— Найдутся.
Мужик сразу начинает суетиться. Он спрыгивает со стены, помогает спрыгнуть мальчишке и мне, быстро облизывает кончики пальцев и во весь дух пускается вниз по дорожке, виляющей между пышными кустами живых изгородей. При этом на ходу несколько раз оборачивается ко мне:
— Ты не здешний?
— Не, к деду приехал.
— Вон оно что.
— Да.
Он выталкивает мальчишку на середину дорожки.
— Он что, все еще здесь?
— Кто?
— Ну, дед твой. Ведь все уехали.
— А дед не уехал! — заявляю я твердо.
Теперь мужик говорит, уже не оборачиваясь:
— Вчера последние убрались. Своими глазами видел. Этот месяц частенько сюда наведывался. Может, что пригодится, сам понимаешь. У этих, что вчера выехали, детей куча. Так что для них долго квартиру подбирали. А остальные давно смотали удочки. Еще две недели назад. Как будто им приспичило. Хотя, конечно, их тоже понять можно. Здесь они жили в жалкой дыре, а там, в городе, пожалуйста тебе — и центральное отопление, и ванная. Вот только стариков жалко! Им отвыкать трудно. Люди говорят, один в сарае повесился.
— Что значит «повесился»? — спрашивает отца мальчишка.
Но тот молчит и только прибавляет шагу. Я вспоминаю ту петлю и спотыкаюсь на ровном месте.
У ворот довольно нового еще на вид домика мужик возвращается к теме разговора. Он останавливается возле небольшого штабеля узорчатых кованых решеток хорошей работы. Судя по всему, он выбил их из креплений ограды до того, как пошел искать своего отпрыска на косогоре у церкви.
— Подходящий размер, — говорит он.
Все ясно — ему нужна еще одна пара рук.
— Куда?
— К дороге. После обеда подгоню машину.
Решетки оказываются прямо-таки неподъемными. Руки вот-вот вырвутся из плеч. А мужик работает ровно, как хорошо смазанная машина. И только один раз быстренько облизывает кончики пальцев.
Только мы успеваем положить последнюю решетку, подбегает мальчонка. Уму непостижимо — до чего же они с отцом вдруг стали похожи друг на друга.
— Папа, полиция!
— Где?
Мальчишка тычет пальцем в сторону трансформаторной будки, с которой свисают в спешке отрезанные концы бывшей наружной электропроводки. Я замечаю оливковый силуэт «вартбурга», и ноги сами собой несут меня назад — да так, что пятки сверкают. А ведь мужик только и сказал:
— Дуй отсюда!
И я уже несусь во весь дух. С ума сойти! Стадный инстинкт в чистом виде. Забежав за дом, я немного притормаживаю.
— А собственно, в чем дело? Разве это не ваша решетка?
— Завтра будет моя, — отвечает мужик. — А сегодня ничья. Но у них на этот счет может быть и другое мнение.
Чувствую, что ноги прирастают к земле.
— Пускай так! Но я-то здесь при чем?
Мужик берет меня за плечи и поворачивает в ту сторону, куда мы бежали.
— Вот и спроси их, коли такой смелый.
Мои ноги отвечают вместо меня. Они как бы сами собой несут меня в закоулки нижней деревни. Чует мое сердце: здесь голубыми глазами никого не проймешь.
Мы влетаем в провал между двумя кирпичными колоннами портала и несемся сломя голову между кабельными барабанами, бурыми от ржавчины бухтами стального троса, между кучами щебня высотой в человеческий рост и перевернутыми вагонетками, потом ныряем в сумрак заброшенного заводского цеха: в нос ударяет застоявшимся запахом смазочного масла. Мальчишка не отстает. Сдается, такая пробежка ему не впервой. Когда мы останавливаемся, он берет меня за руку; моя мокра от пота, у него — сухая. Мужик взбирается на ящик и выглядывает в разбитое окошко.
— Дьявол меня побери! — говорит он без тени тревоги. — Они нас заметили. Придется уходить через туннель.
Я с легкостью отрываюсь от отца с сыном, увертываясь от торчащих из земли или свисающих с потолка стальных балок. Недавно на уроке физкультуры я показал хорошее время в беге с препятствиями. Знал бы наш Хабих, какие плоды приносит его муштра!
Вдруг до меня доносится вопль мальчишки.
Он прыгает на одной ноге, сжимая обеими руками колено другой.
Отец расставляет свои руки-лопаты и подхватывает мальчика на ходу.
— Ну, говори, в чем дело?
— Ударился, — хнычет тот.
— Попробуй-ка наступить. Ну как?
Мальчишка ставит ногу на скользкий бетон, еще раз сдавленно вскрикивает и приседает на корточки.
— Давай, давай! — ору я. Как бы я ни старался, но правильного тона никогда не нахожу.
Мужик хватает мальчонку в охапку и сажает к себе на закорки.
— По-быстрому!
В конце цеха зияет прямоугольное отверстие, примерно метр на метр. Туннель! Да как в такую дыру полезешь? Что-то не могу решиться. На четвереньках, что ли?
— Ну-ка попробуй! — говорит мужик. Он обращается к мальчику.
Тот с готовностью плюхается на живот и пробует ползти. Но ничего не выходит — скривившись от боли, он откатывается в сторону.
— Очень уж больно!
Отец склоняется над коленкой, ощупывает ее, что-то бормочет, старается успокоить.
— Не бойся, наверно, ничего страшного.
Я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. Еще две-три секунды — и мы могли бы исчезнуть. А тут этот размазня! Полицейские наверняка уже у ворот.
— Вперед, — цежу я сквозь зубы, — возьми себя в руки!
Мальчишка не плачет. Только тихонько постанывает. Пусть уж бы ревел лучше, да полз! Любой ценой нужно убраться отсюда!
В голове вдруг молнией проносится: ведь я нахожусь в запретной зоне! Когда мы с ребятами вечер за вечером проводили на площадке для контейнеров, кто-то из мусорных начальников придумал поставить там щит с надписью: «Посторонним вход воспрещен!»
Я взбесился. Чистый произвол! Но когда я уже вооружился приличным булыжником, Луц охладил мой пыл: «Да это для других написано, — сказал он. — Мы-то здесь свои».
Но тут я посторонний. По крайней мере, пока не нашел деда. Вот бы никогда не подумал, что мне так трудно быть «посторонним».
И я пытаюсь еще раз подбодрить мальчишку:
— Кончай притворяться!
Мужик, сидя на корточках, смотрит на меня снизу вверх. Ногу он осмотрел. Вид у него по-прежнему добродушный и хитроватый, но переносицу прорезала тревожная складка.
— Ничего не выйдет, — спокойно говорит он. — Чт