к пай-мальчик, руки по швам. Я играю этакого простачка, нежданно-негаданно попавшего в сложный переплет.
— Да я дедушку искал, думал, может, он здесь где-нибудь.
Мужчина придвигается ко мне вплотную. И носками ботинок прижимает мои ноги к земле.
— Послушай, старик, — цедит он, — со мной этот номер не пройдет! Со мной — нет. Здесь никого не осталось. А если бы и был кто, то ищут его, входя в дом через дверь.
— Да я кладбище искал, — вдруг выскакивает из меня как бы помимо моей воли.
— Вот оно что! Как именно — подглядывая в чужой дом через забор?
Слова его проникают в меня вместе с запахами бензина, кожи и табака.
— Но я на самом деле искал кладбище!
Даже истина настроена против меня: из-за нее я кажусь трусом.
Мужчина делает шаг назад.
— И сколько времени ты за нами шпионил?
— Да я вообще не шпионил. Ни за кем. Я ищу своего деда. И подумал — может, он на кладбище пошел.
— Кончай мне тут сказки рассказывать!
Усы у него грозно топорщатся. Он опять на меня надвигается. И вдруг в животе у меня начинает бурлить. Мне бы скорей в кусты. Как полицейский-то сказал? Держись от него подальше, и он ничего тебе не сделает. Как тут держаться подальше? Мне уже кажется, что вместе с ним на меня наваливается вся эта брошенная деревня. Дернул же меня черт сюда поехать!
— Франк, ты где? Фра-а-анк!
Тут только до меня доходит, почему женщина сразу показалась мне симпатичной. Она в самую нужную минуту делает то, чего никто не ждет.
Воспользовавшись секундным замешательством, я делаю несколько шагов назад, но тут же спотыкаюсь о бревнышко и чуть не падаю, однако мужчина поддерживает меня, ухватив за плечо. А схватив, он уже тащит меня за собой во двор.
— Минутку, киска! — кричит он, задрав голову.
— Ты где?
— Сей момент буду рядышком, смотри не остынь!
Мы с ним стоим под козырьком кровли дома. Мои глаза выхватывают одновременно небезызвестный домик с дверным отверстием в форме сердечка и мотоцикл. Он стоит в тени под крышей сарая и тем не менее ослепительно сияет никелем и свежей краской. В тот же миг я забываю о только что мучившей меня потребности. Стряхнув его руку, я одним духом пересекаю двор и подскакиваю к мотоциклу. Триста пятьдесят кубиков. Есть на что поглядеть. Два сигнала; если не ошибаюсь, венгерского производства. Небось нажмешь — как взвоют! А уж руль! Глаз не оторвать. И профиль на резине — глубокий, как…
Мужчина остановился у ворот сарая. Стоит и молча смотрит, как я млею от восторга и в мыслях уже несусь на предельной скорости. Наши взгляды встречаются. В моем наверняка восхищение. И в его глазах вдруг исчезает былая подозрительность.
— Ну как? — спрашивает он, самодовольно расправив усы.
— С ума сойти! — говорю я. — Та еще тачка!
— Вот и я говорю!
— Сколько можно выжать? — спрашиваю я, затаив дыхание.
— Сто сорок, причем запросто.
— Ага, под горку и с попутным ветерком, — возражаю я.
Куда только делся мой давешний страх? Такая машина почему-то внушает человеку уверенность в себе.
— Фра-а-анк! — опять доносится из комнатки под крышей.
Мужчина начинает нервничать. И глядит сквозь пальцы на то, что я перекидываю ногу через заднее сиденье и прыгаю в седло.
— Послушай, старик, — говорит он. — У меня два хобби. И оба ты видел. Та, что наверху, сейчас для меня важнее. Если ее еще поманежить, может и застопорить. Понял, нет?
— Ну, сто двадцать еще куда ни шло, — гну я свою линию, — да и то на разогретом двигателе.
— А я тебе говорю — сто сорок! Может, небольшой спуск и был. Коли не веришь, съезжу с тобой на спор. Но только после, понял? После, потом.
— И погода должна быть в масть, — говорю я, — лучше всего, когда прохладно и ясно.
— А ты, видать, знаток, — бросает мужчина. Теперь он говорит куда быстрее. — Да только и тут ошибиться проще простого, уж я знаю. Я тоже ошибался. Думаю себе: само в руки идет, дело знакомое, так что — вперед! Одалживаю у приятеля «вартбург» и выезжаю с ней на природу. «Только не в машине, — заявляет. — Слишком тесно». Ладно, беру на руки, несу на зеленый лужок. «Красота, — говорит. — Кругом небо! Только снизу больно холодно». Ладно. Выставляю ящик пива, чтобы ребята со стройки очистили на время свой вагончик. Она разваливается на кровати и говорит: «Мягче, чем я думала. Только воняет — ужас!» Тут меня уже зло берет. «Чего ты вообще хочешь?» — «А всего, — отвечает она. — Чтобы и просторно, и небо, и постель мягкая, и воздух чистый». Но я не отстал. Такой требовательной бабенки у меня еще не было. Она меня за живое задела. Может, у нас с ней и впрямь что толковое выйдет, понял? Прослышал про эту деревню и нашел здесь вот это.
Он широко поводит рукой и под конец тычет пальцем вверх, в сторону кукольной комнаты.
— А потом являешься ты и пялишь на нас глаза через забор.
Удивительно: его усики, оказывается, могут иметь и удрученный вид. Я проникаюсь к нему сочувствием, перекидываю ногу обратно и приземляюсь рядом с ним.
— Пыль тоже ни к чему, — говорю я, — сразу же фильтр забьет, и мощность заметно снизится.
— А ведь я ее только-только раскочегарил, — продолжает он.
— В общем, так, — перебиваю я, — в лучшем случае, сто тридцать.
— Франк! — доносится сверху голос. Довольно, впрочем, пронзительный.
— Ну, ладно, сто двадцать, — соглашается он. — Но как средняя скорость.
— Так я и думал.
Теперь, когда я его убедил, можно и уйти.
— Сейчас поднимусь, — кричит наверх мужчина.
— А мальчишка где?
— Ушел, киска. Совсем ушел. Между прочим, совсем неплохой парень. Соображает.
Он взбирается по лестнице, торопясь и оступаясь. За моей спиной раздается грохот. Женщина хохочет, мужчина сдавленно чертыхается.
Больше я ничего не слышу. Перейдя через бывшую улицу и переступив через поваленный забор, я попадаю в одичавший сад. И посреди ликующей песни дрозда меня вдруг осеняет… Соображаю наконец, о чем говорил тот мужчина. И чего он хотел от женщины. И чего она ожидала, зовя его.
Как бы там ни было, это их личное дело. И полиции нечего сюда соваться. Они ни в чем не виноваты.
Жаркая волна, захлестывающая меня с головой и заставляющая гореть щеки, не так уж невинна по своей природе. Зачем-то вдруг с силой пинаю пустую бочку, так что она с грохотом ударяется о грушевое дерево. Кровь толчками пульсирует в голове. Ни о чем не могу думать. Залезаю на старое раскидистое дерево и ложусь животом на толстенный сук, обхватив его руками. Явственно вижу, как те двое обнимаются, как они целуются и как их руки блуждают по телу друг друга. Никакой вины на них нет. Никто никого не принуждает. Я могу быть совершенно спокоен. Могу слезть с дерева и отправляться по своим делам. Что же меня здесь держит, отчего я в конце концов валюсь с дерева и весьма ощутимо ударяюсь о землю?
Я беру себя в руки и делаю то, чего обычно избегаю, пока мать не бросит на меня один из своих многозначительных взглядов: счищаю с себя пыль и грязь. Потом, пошатываясь, подхожу к забору. Пинаю его ногой. Он рушится, не оказывая ни малейшего сопротивления, будто только и ждал этого пинка. Я шагаю по дороге и пытаюсь вспомнить все, что видел. Ничего не получается. Так бывает утром — проснешься, и не можешь вспомнить, что видел во сне. От злости бьешь себя по лбу. Дурья башка! То, что запомнил, останется при тебе. Все остальное — как в воду кануло.
Без всякого предупреждения земля вдруг уходит у меня из-под ног. Я едва успеваю остановиться на самом краю огромного карьера. Трава здесь растет так буйно и пышно, словно старается возместить земле ущерб, нанесенный чудовищной рваной раной. Я стою в окружении разлапистых листьев с кисловатым запахом, размерами превосходящих переспелый ревень. И не могу оторваться от зрелища, открывающегося внизу, на дне карьера. Увязая в грязи, ползают машины, издали похожие на муравьев. У бурой полосы с неровными краями под транспортно-отвальным мостом движется ленточный транспортер с углем — движется рывками, как на плохо отрегулированной модели. От самого горизонта над пространством, сплошь покрытым серо-голубыми конусами терриконов, тянутся стальные конструкции ленточного отвалообразователя. У Луца есть кассета, на которой музыкальными средствами изображается появление человека на планете другой солнечной системы. Никогда бы не подумал, что мне врежутся в память пассажи этой странной музыки. Но вот я ее слышу: то резкий свист, то даже визг и скрежет. А может, эти звуки и вовсе доносятся от экскаваторов? От ковшовой цепи или от ленточных транспортеров? Во всяком случае, одно с другим вполне вяжется.
Ноги с трудом выдираются из травы. И я невольно начинаю искать какую-нибудь тропку. Но вдруг ощущаю под подошвами асфальт. Ну да, здесь же было шоссе, которое вело… Вот именно — куда оно вело? Теперь шоссе обрывается на краю карьера и ведет в пустоту.
Заляпанный грязью вездеход с воем выскакивает из деревни. И тормозит у самого обрыва. С водительского сиденья на землю соскакивает приземистый дядя. На нем защитный шлем, штормовка и резиновые сапоги. Он напоминает мне бригадира наших шефов. У того тоже все в руках горит. Едва выскочив, дядя дергает за пусковой шнур мотопилы. Только она начинает тарахтеть, он знаком подзывает меня к столбу с названием деревни.
— Подержи-ка.
Я обхватываю руками столб. Из разреза фонтаном вылетают опилки, выхлопная труба вездехода выплевывает клубы синего дыма. Все это длится считанные секунды. И вот столб уже лежит на моем плече. Под его тяжестью я поневоле отшатываюсь немного назад. А дядя уже наклонился над двигателем и прислушивается. Что-то там не так. Мне это дело не нравится — обо мне он вроде напрочь забыл: стою как бы сам по себе, держу спиленный столб, а значит, и отвечать тоже мне.
— Кто вам, собственно, разрешил? — Я не спрашиваю, я ору.
Дядя поднимает голову. Но не из-за меня. Теперь я вижу, что он все же не похож на нашего бригадира. Того от любого вопроса, даже самого невинного, в пот бросает. А этому хоть бы хны. Он спокойно выключает мотор и кидает пилу на правое сиденье. А потом, вместо того чтобы взять у меня наконец столб с табличкой, подходит к краю обрыва и ключом от машины указывает куда-то в середину гигантской ямы.