— Как бы там ни было, — заключил Дэнни, — эти экзаменовки, как ты их называешь, закончатся, как только я начну заниматься с рабби Гершензоном.
— С кем?
— С рабби Гершензоном. Это великий ученый. Преподает Талмуд в колледже Гирша. Отец говорит, что, когда я стану достаточно взрослым, чтобы учиться у рабби Гершензона, я буду достаточно взрослым, чтобы он не беспокоился о том, смогу ли я поймать его ошибку. Тогда мы просто будем обсуждать Талмуд. Меня это радует.
Я с трудом сдерживал радость. Семинария и колледж Шимшона Рафаэля Гирша — это единственная ешива в Соединенных Штатах, которая давала светское образование на уровне колледжа. Располагалась на авеню Бедфорд, в нескольких кварталах от Истерн-Паркуэй. Мой отец говорил мне как-то, что колледж Гирша был создан в начале двадцатых группой ортодоксальных евреев, которые хотели бы дать своим сыновьям и религиозное, и светское образование. Светские его кафедры считались превосходными, а раввинские дисциплины преподавали многие из лучших талмудистов Америки. Сан раввина, полученный на талмудическом факультете колледжа Гирша, считался самым престижным в ортодоксальном иудаизме. Мы с отцом давно уже сошлись во мнении, что мне стоит отправиться туда после школы за степенью бакалавра. Когда я рассказал об этом Дэнни, его лицо вспыхнуло от радости.
— Ну и прекрасно! — сказал он. — Очень рад слышать. Это же просто прекрасно.
— Так что мы будем ходить в один колледж. А ты будешь получать бакалавра?
— Конечно. Я просто должен. В этом колледже нельзя же только изучать Талмуд. Я выберу в качестве специализации психологию.
Мы дошли до угла синагоги, в которой молились утром с моим отцом. Дэнни остановился:
— Мне пора возвращаться. Мне еще уроки делать.
— Я позвоню тебе завтра после обеда.
— Наверно, я буду в библиотеке. Почитаю что-нибудь по психологии. Пошли вместе?
— Мне же нельзя ничего читать.
— Верно, — улыбнулся Дэнни. — Я и забыл. Ты же не сделал утку.
— Я все равно приду. Посижу и поразмышляю, пока ты читаешь.
— Вот и отлично. А я буду сидеть и смотреть, как ты размышляешь.
— Представь себе, митнагдим тоже размышлять умеют.
Дэнни рассмеялся.
— Ладно, до завтра, — сказал он.
— До завтра, — ответил я.
И стал смотреть, как он удаляется — высокий и тощий в своем черном лапсердаке и черной шляпе.
Я помчался домой и, ворвавшись в квартиру, увидел, что отец набирает телефонный номер. Он положил трубку и взглянул на меня:
— Ты знаешь, который час?
— А что, уже поздно?
Я взглянул на свои часы. Почти половина одиннадцатого.
— Прости, аба. Я не мог просто взять и уйти.
— Ты все это время был в синагоге рабби Сендерса?
— Да.
— В следующий раз, когда будешь задерживаться, позвони мне, ладно? Я совсем было собрался звонить рабби Сендерсу, узнать, что происходит. Присядем на кухне. Почему ты такой возбужденный? Садись же. Я заварю чаю. Есть хочешь? Что случилось, почему тебя так долго не было?
Я сел за кухонный стол и не торопясь рассказал отцу все, что произошло в синагоге. Он потягивал свой чай и спокойно слушал. Только когда я начал рассказывать о гематриях, лицо его исказила недовольная гримаса. Мой отец был не особо высокого мнения о гематрии. Как-то он отозвался о ней как о бессмысленной нумерологии и добавил, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, достаточно просто поиграть с буквами, и при достаточной ловкости числовые значения сложатся, как нужно. Он сидел, кривился и пил чай, а я все рассказывал о гематриях рабби Сендерса. Когда я дошел до того, что случилось потом, он перестал гримасничать и внимательно слушал, кивая время от времени и попивая чай. Когда же я дошел до того момента, когда рабби Сендерс спросил меня о неправильной гематрии, на его лице отобразилось сильнейшее изумление, и он поставил стакан на стол. А после того, как я рассказал о нашем разговоре с рабби Сендерсом после Хавдалы и о нашей беседе с Дэнни на обратном пути, он счастливо улыбнулся и кивнул с гордым видом.
— Да уж, Рувим, — сказал он, снова принимаясь за чай. — Нелегкий денек у тебя выдался.
— Зато какой опыт, аба! То, как Дэнни отвечал на все эти вопросы своего отца, прямо перед всеми… Это ведь ужасно.
Отец покачал головой:
— Не думаю, что это так уж ужасно. Ни для Дэнни, ни для его отца, ни для тех, кто их слушал. Такие талмудические споры имеют давнюю традицию. Я неоднократно видел их между выдающимися раввинами. И не только между раввинами. Когда Кант стал профессором, ему пришлось следовать этой традиции и публично обсуждать философские вопросы. Когда ты станешь профессором в каком-нибудь университете и прочтешь доклад перед коллегами, тебе тоже надо быть готовым отвечать на вопросы. Образование обязывает, Дэнни.
— Но ведь не перед толпой же, аба!
— Да, Рувим. Перед толпой. Как иначе последователи рабби Сендерса узнают, что Дэнни — хороший талмудист?
— По-моему, это очень жестоко.
Отец кивнул:
— Немного жестоко. Но так уж устроен мир. Такие вещи надо делать на людях. Если обучение не будет публичным, оно потеряет смысл. Но о специальных ошибках я никогда раньше не слышал. Это что-то новое. Придумка рабби Сендерса. Смысл ее понятен, но я не уверен, что она мне очень нравится. Да нет, она мне совсем не нравится.
— Дэнни говорит, что ошибки всегда легко обнаружить.
— Возможно… Каждый человек делает то, что считает нужным, чтобы проверить знания своего сына. Но есть другие пути, кроме того, по которому пошел рабби Сендерс. Как бы там ни было, Рувим, это хорошая подготовка для Дэнни. Ему придется заниматься чем-то подобным всю его жизнь.
— Рабби Сендерс — очень сложный человек, аба. Он ставит в тупик. То он жесткий и сердитый, а то мягкий и чуткий. Я не понимаю.
— Рабби Сендерс — выдающийся человек, Рувим. Таких людей всегда сложно понять. Он несет на своих плечах груз ответственности за множество людей. Мне нет особого дела до его хасидизма, но это непростая задача — быть главою общины. Рабби Сендерс — не мошенник. Он стал бы выдающимся человеком, даже если не унаследовал бы место от своего отца. Как жаль, что он сосредоточен лишь на Талмуде. Не будь он цадиком, он смог бы принести великую пользу всему миру. Но он живет лишь в своем мире. Очень, очень жаль. И то же случится с Дэнни, когда он займет место своего отца. Просто позор, что такой ум, как у Дэнни, будет вычеркнут из мира.
Отец снова отхлебнул из кружки, и мы помолчали.
— Я очень горжусь тем, как ты выступил сегодня, — сказал он наконец, глядя нам меня поверх очков. — И я рад, что рабби Сендерс позволил тебе быть другом Дэнни. Я не был в этом уверен.
— Мне ужасно стыдно, что я так поздно вернулся, аба.
Отец кивнул:
— Я не сержусь. Но когда в следующий раз будешь задерживаться, просто позвони, хорошо?
— Да, аба.
Отец взглянул на часы на полочке над холодильником:
— Рувим, уже поздно, и завтра тебе в школу. Тебе пора спать.
— Да, аба.
— И запомни: тебе нельзя читать. Я буду читать тебе по вечерам — посмотрим, сможем ли мы так заниматься. Но сам ты читать не должен.
— Да, аба. Спокойной ночи.
Я оставил его на кухне, над стаканом чая, и отправился в кровать. Но заснуть мне удалось еще очень не скоро.
Глава восьмая
Придя на следующее утро в школу, я обнаружил, что стал героем. В течение утренней пятнадцатиминутной перемены все мои друзья и даже ребята, которых я не знал, окружили меня, чтобы спросить, как я, и сказать, как здорово я сыграл. Под конец перемены мне даже пришлось встать на позицию питчера — ровно на то самое место, где я был поражен летящим мячом. Я смотрел на домашнюю базу (пытался смотреть — площадка была заполонена учениками) и представлял себе Дэнни, ухмыляющегося мне оттуда. Вчера он ухмылялся точно так же, я на секунду зажмурился, а потом подошел к проволочной ограде. Скамейка, на которой сидел молодой раввин, тоже была на месте. Мне казалось невероятным, что эта игра происходила всего неделю назад, — столько всего произошло за это время, и так все изменилось.
Сидни Гольдберг подошел ко мне и принялся болтать об игре, потом к нам присоединился Дэви Кантор, чтобы поделиться своим мнением об «этих убийцах». Я кивал, особо не вслушиваясь. Мне было смешно слышать, с каким жаром они обсуждали игру, — так по-детски это звучало. Меня кольнули только слова Дэви об «этом задаваке Дэнни Сендерсе», но я ничего не сказал.
Уроки закончились в два, я сел в трамвай и отправился в публичную библиотеку, где предполагал встретить Дэнни. Библиотека размещалась в большом трехэтажном здании серого камня с толстыми ионическими колоннами, которое стояло в конце широкого бульвара с высокими деревьями, прямо перед ним простиралась зеленая лужайка, обрамленная цветами. На каменном фризе над стеклянными входными дверями красовалась надпись: «В прекрасном — правда, в правде — красота. Вот знания земного смысл и суть. Джон Китс»[38]. На правой стене вестибюля, сразу за дверями, помещалась большая фреска, иллюстрирующая историю великих идей. Начиналась она изображением Моисея с десятью заповедями в руках, затем следовали Иисус, Магомет, Галилей, Лютер, Коперник, Кеплер, Ньютон, и заканчивалось все Эйнштейном, вглядывающимся в формулу Е=mс2. На другой стене были Гомер, Данте, Толстой и Бальзак, поглощенные беседой. Это были прекрасные фрески, с сочными, яркими цветами, и великие люди, на них запечатленные, казались живыми. Наверно, из-за того, что у меня случилось с глазами на прошлой неделе, я впервые обратил внимание, что глаза Гомера казались затуманенными, а зрачков почти не было видно, как будто художник старался передать его слепоту. Я никогда не замечал этого раньше, и сейчас мне стало немного не по себе.
Я быстро пересек первый этаж, с его мраморными полами и колоннами, высокими шкафами и длинными каталогами, большими окнами, через которые било солнце, и застекленными столами библиотекарей. Дэнни я обнаружил на третьем этаже, у дальней стены, за прикрывающим его книжным шкафом. На нем были черная пара, рубашка с расстегнутым воротом и кипа. Он сидел за маленьким столиком, согнувшись над книгой, и длинные пейсы почти касались страниц.