Я рассказал о несчастьях Дэнни с профессором Аппельманом и с экспериментальной психологией.
Он выслушал, потом прошел в мою комнату и со вздохом сел на кровать.
— Итак, — сказал он, — Дэнни обнаружил, что Фрейд — не Бог.
— Я посоветовал ему обсудить это хотя бы с профессором Аппельманом.
— И?
— Он поговорит с ним на следующей неделе.
— Экспериментальная психология… — пробормотал мой отец. — Совсем я ничего об этом не знаю.
— Он говорит, в ней много математики.
— Ах, ну да. Ведь Дэнни не любит математику.
— Он говорит, что просто ненавидит. И очень подавлен. Ему кажется, что он зря потратил два года, читая Фрейда.
Отец улыбнулся и покачал головой, но ничего не сказал.
— Этот профессор Аппельман похож на профессора Флессера, — сказал я.
Профессор Флессер — это был мой учитель логики, убежденный эмпирик и враг того, что он называл «обскурантистской континентальной философией», к которой он относил все, что было произведено философией германской — от Фихте до Хайдеггера, делая исключение для Файхингера и еще одного-двух имен.
Отец поинтересовался, что же общего у двух профессоров, и я передал ему слова Дэнни о том, что профессор Аппельман соглашался считать психологию наукой только тогда, когда ее гипотезы поддавались математическому анализу.
— А профессор Флессер придерживается того же мнения касательно биологии, — подытожил я.
— Вы говорите о биологии на занятиях по символической логике? — удивился отец.
— Мы обсуждаем индуктивную логику.
— Ах да. Конечно. Но утверждение о математизации гипотез выдвинул Кант. Это одно из программных утверждений логических позитивистов из Венского кружка.
— Какого какого кружка?
— Не сейчас, Рувим. Очень поздно, и я очень устал. Иди в постель. Отсыпайся впрок, пока у тебя каникулы.
— Ты еще долго будешь работать, аба?
— Да.
— Ты совсем о себе не заботишься. У тебя совершенно измученный голос.
— Проклятая простуда, — вздохнул он.
— А доктор Гроссман в курсе, что ты так много работаешь?
— Доктор Гроссман переживает обо мне немного больше, чем нужно, — улыбнулся он.
— Когда у тебя следующее обследование?
— Скоро. Да я прекрасно себя чувствую, Рувим. Ты переживаешь прямо как доктор Гроссман. Подумай лучше о своих уроках. Со мной все хорошо.
— Сколько, по-твоему, у меня отцов?
Он ничего не сказал и только несколько раз сморгнул.
— Я просто хочу, чтобы ты относился ко всему спокойнее.
— Сейчас не время относиться спокойнее, Рувим. Ты следишь за тем, что происходит в Палестине?
Я медленно кивнул.
— Как можно к этому относиться спокойнее? — Хриплый голос отца стал подниматься. — Погибшие ребята из «Хаганы» и «Иргуна»[65] — они спокойно относились?
Он говорил о том, что происходило в эти дни в Палестине. Два англичанина, майор и судья, были похищены «Иргуном» — еврейской террористической группировкой, действовавшей в Палестине, и удерживались в качестве заложников. Дело было в том, что один из членов «Иргуна», Дов Грунер, был схвачен англичанами и приговорен к повешенью — и «Иргун» объявил, что в случае исполнения приговора заложники будут немедленно обезглавлены. И это была только последняя строка растущего перечня актов терроризма против британской армии в Палестине. И если «Иргун» сосредоточился на терроре — взрывал поезда, нападал на полицейские участки, перерезал коммуникационные линии, — то «Хагана» продолжала нелегально переправлять евреев в обход морской блокады, установленной британскими судами по распоряжению британского Министерства по делам колоний, попытавшегося «запечатать» Палестину с целью недопущения дальнейшей еврейской иммиграции. Редкая неделя проходила теперь без актов терроризма по отношению к британцам. Когда мой отец читал газетные сообщения обо всем этом, лицо его принимало мученическое выражение. Он ненавидел насилие и кровопролитие, но запрет британских властей на еврейскую иммиграцию возмущал его еще больше. «Иргун» проливал кровь ради будущего еврейского государства, и моему отцу трудно было осуждать те ненавидимые им акты насилия, которыми пестрели первые полосы газет. И разумеется, газетные заголовки еще подстегивали его сионистскую деятельность и побуждали еще громче, яростнее оправдывать свои усилия по продвижению идеи создания еврейского государства и сбору средств на ее реализацию.
Вот и сейчас он начал заводиться, и я, чтобы сменить тему, передал ему привет от рабби Сендерса и добавил, что рабби удивляет мое долгое отсутствие.
Но отец, кажется, меня совсем не слышал. Он сидел на кровати, глубоко погруженный в свои мысли. Мы долго молчали. Затем он пошевелился и неслышно вздохнул:
— Рувим, ты знаешь, как учат раввины о том, что Господь сказал Моисею перед самой его смертью?
Я уставился на него.
— Нет, — услышал я свой голос.
— Он сказал Моисею: «Ты тяжко трудился. Ты заслужил покой».
Я смотрел на него и ничего не говорил.
— Ты больше не мальчик, Рувим, — продолжал отец. — Твой ум развивается просто на глазах. И сердце тоже, конечно. Индуктивная логика. Фрейд. Экспериментальная психология. Математизация гипотез. Критический анализ Талмуда. Еще три года назад ты был ребенком. Но после того дня, как Дэнни попал в тебя мячом, ты стал настоящим гигантом. Ты этого не видишь, я вижу. И это прекрасное зрелище. А теперь послушай, что я тебе скажу.
Он прервался на мгновение, словно тщательно обдумывая свои слова, затем продолжил:
— Люди не вечны, Рувим. С точки зрения вечности наша жизнь короче мгновения ока. Впору задаться вопросом — чем ценна она для человека? В мире столько боли. Зачем же нужно так страдать, если жизнь не более чем мгновение ока?
Он снова замолчал, глаза его затуманились. Затем он продолжил:
— Я усвоил много лет назад, Рувим, что мгновение ока — это само по себе ничто. Но то самое око, что мигает, — это что-то. Продолжительность жизни ничтожна. Но человек, который проживает эту жизнь, — вот он что-нибудь да значит. Он может заполнить этот крохотный отрезок смыслом, так что его значение окажется неизмеримым, хотя длительность — ничтожной. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Человек должен наполнить свою жизнь смыслом, смысл не вкладывается в нее автоматически. Это трудная работа — наполнить жизнь смыслом. И вот это кажется мне еще недоступным твоему пониманию. Жизнь, наполненная смыслом, заслуживает покоя. Я хочу заслуживать его, когда меня уже здесь не будет. Понимаешь?
Я кивнул, чувствуя, как холодею. Отец впервые заговорил со мной о собственной смерти, и его слова словно наполнили комнату серой мглой, застилающей глаза и запирающей дыхание.
Отец взглянул на меня и вздохнул:
— Я, пожалуй, был слишком резок. Прости меня. Я не хотел тебя расстраивать.
Я не знал, что сказать.
— Я проживу еще много лет, с Божьей помощью, — добавил он, стараясь улыбнуться. — С таким врачом и с таким сыном я, пожалуй, доживу до глубокой старости.
Серая мгла начала рассеиваться. Я глубоко вздохнул и ощутил, как холодный пот струится по шее.
— Ты сердишься на меня, Рувим?
Я покачал головой.
— Я не хотел тебя пугать. Я просто хотел объяснить — я занимаюсь теми вещами, которые считаю очень важными сейчас. Без них моя жизнь не имела бы смысла. Просто жить, просто существовать — какой в этом прок? Муха тоже живет.
Я молчал. Мгла полностью рассеялась. Я обнаружил, что мои ладони тоже покрыты холодным потом.
— Извини, — тихо сказал он. — Кажется, я тебя смутил.
— Ты меня испугал.
— Прости.
— Пожалуйста, сходи проверься.
— Хорошо.
— Ты меня очень напугал такими разговорами. Ты уверен, что с тобой все в порядке?
— У меня сильная простуда. Но в остальном все в порядке.
— Когда ты сходишь провериться?
— Я позвоню завтра доктору Гроссману и договорюсь на следующую неделю. Идет?
— Идет.
— Вот и отлично. Мой юный логик удовлетворен. Хорошо. Давай теперь поговорим о более приятных вещах. Я тебе не успел рассказать, но вчера я встречался с Джеком Роузом, и он дал мне чек на тысячу долларов для Еврейского национального фонда.
— Еще тысячу долларов?
Джек Роуз был другом детства моего отца, они прибыли из России в Америку на одном корабле. Сейчас он стал богатым меховщиком, очень далеким от религии. Но полгода назад сделал моему отцу тысячедолларовое пожертвование на нашу синагогу.
— Странные вещи творятся, — сказал отец. — И это замечательно. Джек вошел в Строительный комитет своей синагоги. Да, представь себе, он ходит в синагогу. Он делает это не для себя, уверяет он, а для своих внуков. Он помогает построить новое здание, чтобы его внуки могли ходить в современную синагогу и получить хорошее еврейское воспитание. И это стало происходить в Америке повсеместно. Это даже стали называть религиозным возрождением.
— Не могу себе вообразить Джека Роуза в синагоге…
Он несколько раз бывал у нас дома. И всякий раз мне казалось, что его открытое неуважение всех еврейских традиций отвратительно. Это был коротышка с розовым круглым лицом, всегда с иголочки одетый и всегда с огромной дорогой сигарой во рту. Однажды я спросил у отца, как они могут оставаться друзьями, ведь их взгляды почти по всем важным вопросам настолько различаются. Он ответил недовольной гримасой. Честное выражение несогласия во взглядах никогда не сможет разрушить дружбу. «Как ты еще не понял этого, Рувим?» Теперь у меня было искушение сказать отцу, что Джек Роуз, возможно, хочет деньгами успокоить нечистую совесть, но я удержался, а вместо этого сказал не без сарказма:
— Не завидую я его раввину.
Отец слегка покачал головой:
— Напрасно. Его раввину можно позавидовать, Рувим: американские евреи начали возвращаться в синагоги.
— Боже, смилуйся над нами, если синагоги заполнятся такими, как Джек Роуз!