рвом часу, возбужденный и крепко поддатый. Нил не спал и слышал, как тот, громко сопя, возится с сумкой и достает из нее что-то булькающее и что-то шуршащее.
От экскурсии по городу и окрестностям, устроенной наутро, у Нила остались смутные впечатления, запомнились только синие, в золотых звездах, купола Юрьева монастыря, да всеобщее оживление, когда Олег Иванович, решивший сфотографировать группу на фоне Кремля со стороны Волхова, слишком энергично попятился и с высокого причала плюхнулся в реку вместе с фотоаппаратом, импортным плащом и фетровой шляпой. Но Нила даже это не позабавило. Меланхолию его не сбили ни выступление на послеобеденном конкурсном концерте, где сводный вокально-инструментальный ансамбль с его участием удостоился похвалы авторитетного жюри, в составе которого заседал какой-то хрен из ЦК ВЛКСМ, ни последовавший за концертом роскошный ужин с обильными возлияниями. Под высокими темными сводами детинца средневековые братины и ендовы соседствовали на длинных столах с современными салатницами, графинчиками, литровками и поллитровками, а среди многочисленных блюд предлагались и вовсе невероятные: типа стерляжьей ухи из судака и картофеля по-древнерусски. Их-то Нил из мрачного любопытства и заказал. Как известно, на халяву и уксус сладок. Но оказалось действительно вкусно, а черный квас, которым он запивал трапезу, отдавал медом, луговыми цветами и чуть-чуть мятой. Хотелось бы, конечно, чего-нибудь покрепче, тем более что выбор был богат. Но Нил предпочел не рисковать — нынешнее сумеречное состояние пугало его своей интенсивностью и полной беспричинностью, и алкоголь мог подействовать самым непредсказуемым образом.
Между тем, физиономии набившихся в банкетный зал молодых талантов с каждым новым стаканом делались все румяней и веселей, вместе с несвязностью речей нарастала их развязность, от гама, дыма и недосыпа разболелась голова. Когда же с противоположного конца стола покатилась, множась и крепчая на ходу, сильная идея всей гурьбой двинуть в общий зал, шугануть с площадки местных музыкантов и врезать несколько зажигательных комсомольско-стройотрядовских номеров, Нил окончательно понял, что отсюда пора делать ноги, иначе и его вытянут на сцену на чужом инструменте шибать идейно выдержанной романтикой по подгулявшим душенькам.
Стараясь не привлекать к себе внимания, он поднялся, медленно вышел и по крутой лестнице спустился в общий зал, на ходу полюбовался на эстраду, откуда облезлые молодцы в розовых пиджаках пропитыми голосами призывали город Одессу цвести и процветать, глянул на самозабвенно выплясывающую потную публику, и поспешил дальше — звуки из мерзко хрипящих динамиков молоточками долбили мозг.
Дорогу сюда Нил не запомнил, поэтому дороги отсюда не знал. Вывернув из короткого коридора в узкое помещение, где вдоль одной стены тянулась деревянная стойка бара с высокими табуретками, а вдоль другой расположились столики на двоих, отделенные друг от друга невысокими барьерами, он решил, что забрел не туда, и хотел уже вернуться в коридор…
— Нил?
Растерянно щурясь, Нил завертел головой, но свет в узком зальчике был тусклым, и он не сразу разобрал, что за женщина машет ему рукой с дальнего столика, а, разобрав, обрадовался несказанно.
— Катя! Как ты здесь оказалась?
— На работе путевки в Новгород были. В «Детинец» поужинать зашла. А тебя каким ветром? Да ты садись…
И интерьер, и меню, и публика здесь были попроще, чем наверху. На тарелке перед Катей лежали три бутерброда — один с килькой и яйцом, два с докторской колбасой, — рядом стоял стеклянный кувшин с чем-то темным и пенным.
— Пиво? — поинтересовался Нил, присаживаясь.
— Круче. Медовуха. Попробуй, зашибенная вещь.
— А вот зашибать мне сегодня не хочется. И так башка болит.
— Как раз и пройдет. Ты не бойся, она мяконькая, почти квас.
Не слушая его возражений, Катя направилась к стойке и вернулась оттуда с чистым стаканом для Нила. Честно говоря, возражал он не сильно. Катя была частицей того мира, в котором ему было хорошо, весело, уютно: Мира Линды. Тревожная тоска отступила, и теперь можно было слегка расслабиться не опасаясь за последствия.
— Вкусно, — сказал он, осушив первый стакан. — Мы же с самой весны не виделись. Куда вы запропали?
— Соскучился? Сами вы запропали. После свадьбы к нам вообще не заглядывали, будто дорожку забыли. А потом пошли дела всякие, командировки. Ты же знаешь Ринго, он всегда найдет занятие… Лучше расскажи, как вы с Линдой лето провели.
И он начал рассказывать. Сначала сдержанно, больше отвечая на Катины вопросы, потом все обстоятельнее, откровеннее. Катя несколько раз поднималась, приносила новые кувшины, разливала, чокалась с ним, смеялась своим неподражаемым смехом, на который невольно оборачивались едва ли не все посетители. А Нил этого уже не замечал…
Первое, что он ощутил, еще не разлепив глаз, — трусы. Сползшие на колени, совершенно мокрые трусы.
— Это что же, это я же… — пролепетал он, чувствуя при этом, что пересохли и потрескались губы, а вместо языка во рту — кусок разогретого наждака.
На всякий случай он пощупал голову. И не совсем напрасно — волосы оказались не суше трусов, стало быть, не осрамился, а всего-то искупался где-то, а вытереться забыл. Интересно, кстати, что еще забыл? А вот все забыл! Между встречей с Катей и мокрым пробуждением у себя в номере (а номер точно его — голубые занавески, на стене «Жнецы» кисти Венецианова) зияет черный провал. Как наркоз…
— Который, однако, час? — вслух произнес он, радуясь членораздельности собственной речи. — Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Не дослушав себя, Нил рывком поднялся и даже сделал два четких шага.
— Тысячелетье не из лучших, а времени десятый час… Гляди-ка, тоже почти стихи получились. Здравствуй, Нил.
— При… Я сейчас!
Нил едва успел добежать до туалета. Вышел он оттуда не скоро, но с приятной улыбкой на зеленоватом лице.
— Извини, я вчера…
— Знаю. Медовуха коварна, как сердце женщины. А пиво, как верный друг, никогда не подведет и никогда не обманет.
Стол был уставлен бутылками пива. Их было не меньше десяти. И две немаленьких воблины.
— Садись, — сказал Ринго. — Будем тебя лечить…
— Эт-то я тебе только как др-ругу… Я гор-ржусь, что у меня есть такой друг, как ты, — втолковывал Нил полчаса спустя. — Ты ведь мне др-руг? Я тебя уважаю, я тебе как другу говорю…
— Ты лучше мне вот что как другу скажи — как оно с Катькой, хорошо было?
— Хорошо… То есть, в каком смысле?
— В самом прямом. Хорошо ее иметь?
— Иметь? Хорошо, наверное, я не знаю… Ринго хмыкнул и произнес устало:
— У тебя вся шея в засосах. Твоя подушка перемазана ее помадой, в ванной на твоей расческе ее крашеные волосы. Но главное — запах. У каждой женщины свой интимный запах… Ты не знал?
Нил закрыл глаза, надавил на них пальцами. В ослепительных оранжевых кругах, как в фотографических вспышках, осветилась картинка: обнаженная Катя в пластикатовой шапочке стоит под душем, его руки касаются ее плеча. Она оборачивается, проводит губкой по его лицу, легонько отталкивает его. «Нилка, отдзынь! Иди спать! Я опаздываю. Повеселились — и будет…»
Повеселились — и будет.
Нил сполз со стула на колени, уткнулся лицом в желтый утепленный линолеум.
— Ринго, я… Бес попутал, понимаешь. Я ничего не соображал…
— Ты сам встанешь, или помочь?
— Прости, если можешь, я подлец, мерзавец… Ринго расхохотался. Это было так неожиданно, что Нил оторвал лицо от пола, перекатился на бок и ошалело уставился на Ринго.
— Тебя бы сейчас сфотографировать — и на обложку «Крокодила»… Нарочно не придумаешь, или из жизни чайников… Поднимайся, попей пивка, расслабься.
— Ты… — недоверчиво начал Нил. — Так ты не сердишься, не обижаешься?
— На сердитых воду возят, а обиженных ставят раком. — Ринго разлил пиво и поднял стакан. — За разнообразие, которое украшает жизнь, и за ту силу, которая позволяет нам этим разнообразием пользоваться… Вот так, молодец… Пора, старик, уяснить некоторые вещи. Катюша — женщина совершеннолетняя и половой вопрос вправе решать самостоятельно. Честно говоря, я даже рад, что она трахнулась именно с тобой — так я хотя бы могу рассчитывать, что в ближайшее время не буду вознагражден какой-нибудь неприличной инфекцией. Жалко, конечно, что ты был в отрубе и ничегошеньки не помнишь. А то бы сравнили впечатления…
— Жалко, — поддакнул Нил, окрыленный тем, что все так удачно разрешилось.
— Ты много потерял, — продолжал Ринго. — Катя по этому делу большая умелица. Самую чуточку не дотягивает до Линды, та вообще профи… На-ка, пососи.
— Что? Что ты сказал?!
— Икру, говорю, пососи. Икра в вобле — самый смак.
— Нет, до того! Про Линду!
— Про Линду?.. Ну, можно и про Линду…
<Хотите верьте, хотите — нет, но я здесь была не при чем. Не имелось никаких резонов форсировать события. Расставание Нила и Линды было делом времени — ни он, ни она не были созданы для семейных идилий. Ринго заложил Линду исключительно по собственной инициативе — должно быть, «сутику» стало кисло без своей дойной коровушки, и он решит вернуть ее. За что вскоре жестоко поплатился.>
IV(Ленинград, 1974)
Зеленые прутики черемши и красные лодочки перца на голубой тарелке. В белой пиале — толченые грецкие орехи, приправленные сметаной и специями, одновременно гарнир и соус. Высокий бокал, на три четверти заполненный темным вином. Сковорода плотно прикрыта крышкой, но по запаху совершенно ясно, что в ней — цыпленок табака, купленный в придворной кулинарии и подогретый на электроплите. Дежурное парадное блюдо дома Баренцевых. В воздухе, напоенным тлеющим сандалом, тихо парит «Magic Woman»<«Волшебная женщина» (или «колдунья») (англ.)> Карлоса Сантаны.
Он не стал садиться за стол. Взял с него откупоренную бутылку «Мукузани», хлебнул из горлышка, отошел с бутылкой к окну, закурил, выжидая.