И Пушкиным быть тоже не успею.
Но ждет Пророка все века Расея
И верит в гений, как солдат в устав.
А гении, пророки не родятся
Из чрева лжи, на простыни из роз.
Они как язвы старые гноятся
На теле Правды, вставшей во весь рост,
И этим гноем исцеляют раны
И, умирая, дарят Правде жизнь…
Пророком быть во все века – не рано,
Но в свой короткий век поторопись,
Пока еще тебе отпущен срок
И не нажат судьбы тугой курок,
И друг, что секундантом быть обязан,
Остановить тебя еще не смог.
Я дружбою, как пуповиной, связан
Со светом белым, с родиной моей…
Космополитство чувств, души пристрастья,
Постелью ограниченное счастье
Здесь ни при чем, я – не о том, ей-ей!
Мужская дружба – разговор особый,
Здесь друг пред другом равноправны оба.
И тут взаимность, право, не во вред.
Сильнее кровного по сердцу братство,
Плечо, к которому могу прижаться,
Покинув тесный круг житейских бед…
И я, в плече таком еще уверен,
Перед самим собой не лицемеря,
Страшусь пред другом вдруг предстать
как тать.
И кажется сильней любви все это,
И даже самой лучшей, мной воспетой,
Что настоящей принято считать…
Но вот вселенская завыла вьюга,
И с другом мы не поняли друг друга,
И стала ощутимее черта,
Та, за которой, мелочи итожа,
Мы целим в то, что нам всего дороже,
Доверье распинаем, как Христа.
Испытывая дефицит доверья,
Мы выпускаем из подкорки зверя,
Способные уже на беспредел,
Из первобытного изыдя леса,
Когда впервые в друге я Дантеса,
Словно в себе, отчаясь, разглядел…
И кто виновен, если все одно?
Иль женщина, как кошка промелькнула,
Иль истина в бокале утонула,
Разбавленная импортным вином,
Иль закружил мозги нам принцип ложный,
Но примиренье стало невозможно,
И выбора – не встать под выстрел – нет:
Зрачком ознобным смотрит пистолет.
Кровь горяча и чуть заметна ранка…
Меня на шубе друг относит в санки
И мчит куда-то, чая довезти…
Я выстрелил «на воздух», не жалея,
Что так и не назвал любовь моею.
Вчерашний день, за все меня прости!
За то, что был порой в чужой личине,
Что не к лицу поэту и мужчине,
За то, что быть пророком захотел
В отечестве своем неименитом,
Предпочитая слыть космополитом,
Все ж не пропил его и не проел.
В угоду моде, что у нас настала,
На лоскутки не резал одеяло
И не тянул за угол на себя,
Внимая иноземному совету…
В Россию верил, в нынешнюю, в эту,
В ней ту святую женщину любя,
Которая, даря мне жизнь, кричала
И будет для меня всегда причалом
И здесь, и за границей бытия.
Где есть надежда все начать сначала,
Пока храню любовь души кристаллом,
Покуда сам храним любовью я.
Я обещал поэму о любви
Да не одной – двум женщинам, мне милым…
Обет исполнить недостало силы
И буйства, что безумствует в крови.
Хотел о главном,
Да вмешались тут
Политика, иные катаклизмы…
А что любовь?
Она идет от жизни,
А жизнь туда идет, куда ведут.
Я доброю цензурою ведом
Прекрасных глазок, внемлющих мне ушек,
Готов не слышать залпы правых пушек,
Стреляющих в совсем не правый дом,
Поверив, что Гоморра и Содом
Есть порожденье нашего былого…
Я милым ушкам дал недавно слово
Все ж до любви поэму довести.
Любовь одна достойна интереса,
Но в ней постскриптум – миссия Дантеса,
А он в России до сих пор в чести.
Царская фамилияБудничная повесть
Василию Ивановичу
и Зинаиде Петровне посвящаю
В краю вечнозеленых помидоров
Дитя казенных, длинных коридоров,
Я вырастал из френча своего,
До времени не ведая, в кого.
Мой рост под микроскопом изучая,
Бог, головой обкуренной качая,
Меня хранил, пока я молод был,
И не пустил нечаянно в распыл.
Знать, для иного приберег сюжета,
Благословив на крестный путь поэта.
Была ко лбу на долгие года
Пришпилена антихриста звезда,
И все ж в душе моей, как вера в чудо,
Жила надежда в то, что всходы будут…
Я, так случилось, медленно взрослел
И, постигая бытия законы,
В науках разных много преуспел,
Набором догм на целый век подкован.
Но бабушкин хранился образок
В моем кармане рядом с партбилетом.
И по ночам ко мне являлся Бог —
К нему я обращался за советом.
Когда вдруг сердцу становилось тесно
От всех моих сомнений и тревог,
В казарме сонной, там, где потолок,
Сиял лучами нимб его чудесный…
Не знаю, он помог иль не помог?
Но голоса не слышал я другого,
Влача вериги тяжкие дорог,
В конце которых все равно Голгофа.
А где-то посредине – Божий храм,
Привал, где мне обещано спасенье…
Я этот день запомнил – воскресенье,
Когда я в тридцать шесть крестился там.
Вот тут и зарождается сюжет…
Со мной крестилась дядина супруга.
Меж нами – где-то двадцать с лишним лет,
Но очень уважали мы друг друга.
О родственнике – ниже, а пока
О тетушке… Она – из молокан,
Из тех, кто со Всевышним напрямик
Общается, но на Христовый лик
Не крестится и не кладет поклоны,
Уверенный и, может быть, резонно,
Что вера – это вовсе не иконы…
А дядя мой – полковник-отставник.
Директор оборонного завода.
Безбожник, матерщинник, озорник,
Ну, в общем, квинтэссенция народа
Советского… И тетя потому,
Не то, чтобы перечила ему,
Но потихоньку к Богу приближалась,
К советскому испытывая жалость…
И вот, когда полвека за спиной,
От молоканства дабы отрешиться,
Она в воскресный день пошла со мной
В московский храм окраинный креститься.
Родню пора представить… Дядя мой —
Чапая тезка и, как он, герой!
А тетю звал я просто «тетей Зиной».
И, коль мы вместе приняли крестины,
Считал своею крестною сестрой.
Она в повествованье – персонаж,
Поскольку с ней вдвоем виток сюжета
Распутывать крещеному поэту,
Коим является слуга покорный ваш.
Покорный… Тут я, право, перегнул —
С покорностью всегда дружил не очень,
За что и схлопотать не преминул
От девушек десятка два пощечин.
И от начальства – грамот, в полный рост…
И на погоны – много разных звезд.
Вот только на последней оступился…
Служить бы рад, но тут земляк явился
И президентством все перевернул,
И зашатался мой казенный стул…
Я дядиной стезей шагал упрямо,
Хоть – озорник (куда мне до него!)…
Но слово «честь», оно почти как мама.
И офицер почти как сын его.
За то мы с дядей тосты поднимали,
Когда крестины наши обмывали.
Был дядя пьян, и я навеселе —
Подыгрывал ему на балалайке,
А тетя Зина, славная хозяйка,
Закуски обновляла на столе.
У нас в России отыскать бы повод,
А дальше – лишь в стаканы наливай…
За Родину! За Рождество Христово!
За армию!.. А ну-ка, запевай!
Слыла непобедимой,
Считалась легендарной
По молодости лет и в зрелые года…
Мой дом – не хата с краю —
Курсантская казарма.
Хэбэ – моя одежда.
Щи с кашею – еда.
Суворовская школа —
По жизни – альма-матер.
Отцовские советы – наряды старшины.
Мужская грубоватость
С изрядной долей мата,
С которым, между прочим,
наряды не страшны.
Ах, как судьбой гордился!
Ведь было чем гордиться…
Погоны и петлицы,
На брюках – алый кант…
Служил, как нас учили,