Посмотреть бы на письменный стол его, стул,
Прикоснуться бы пальцем к умолкнувшим струнам!
И когда на ветру молодые кусты
Оживут, заслоняя тенями тропинку,
Кто б пылинку смахнул у него с бороды,
С рукава его преданно сдунул соринку?
1996
***
Всё знанье о стихах - в руках пяти-шести,
Быть может, десяти людей на этом свете:
В ладонях берегут, несут его в горсти.
Вот мафия, и я в подпольном комитете
Как будто состою, а кто бы знал без нас,
Что Батюшков, уйдя под воду, вроде Байи,
Жемчужиной блестит, мерцает, как алмаз,
Живей, чем все льстецы, певцы и краснобаи.
И памятник, глядишь, поставят гордецу,
Ушедшему в себя угрюмцу и страдальцу,
Не зная ни строки, как с бабочки, пыльцу
Стереть с него грозя: прижаты палец к пальцу -
И пестрое крыло, зажатое меж них,
Трепещет, обнажив бесцветные прожилки.
Тверди, но про себя, его лазурный стих,
Не отмыкай ларцы, не раскрывай копилки.
1995
***
Сначала ввязаться в сраженье, ввязаться в сраженье!
А там поглядим, - говорил молодой Бонапарт.
Но пишется так же примерно и стихотворенье,
Когда вдохновенье ведет нас и, значит, азарт!
А долгие подступы, сборы, рекогносцировка, -
Позволь мне без них обойтись, отмахнуться позволь:
Так скучно, по пунктам, что даже представить неловко,
Пускай диспозицию Бенигсен пишет и Толь.
Шумите, кусты! Хорошо превратить недостаток
В достоинство. Мчитесь как можно быстрей, облака!
Короче, - твержу я себе. И всегда был я краток.
Тоска обжигала. И радость была велика.
1998
***
Так быстро ветер перелистывает
Роман, лежащий на окне,
Как будто фабулу неистовую
Пересказать мечтает мне,
Так быстро, ветрено, мечтательно,
Такая нега, благодать,
Что и читать необязательно,
Достаточно перелистать.
Ну вот, счастливое мгновение,
И без стараний, без труда!
Все говорят, что скоро чтение
Уйдет из мира навсегда,
Что дети будут так воспитаны, -
Исчезнут вымыслы и сны...
Но тополя у нас начитаны
И ветры в книги влюблены!
1999
***
Верю я в Бога или не верю в бога,
Знает об этом вырицкая дорога,
Знает об этом ночная волна в Крыму,
Был я открыт или был я закрыт ему.
А с прописной я пишу или строчной буквы
Имя его, если бы спохватились вдруг вы,
Вам это важно, Ему это все равно.
Знает звезда, залетающая в окно.
Книга раскрытая знает, журнальный столик.
Не огорчайся, дружок, не грусти, соколик.
Кое-что произошло за пять тысяч лет.
Поизносился вопрос, и поблёк ответ.
И вообще это частное дело, точно.
И не стоячей воде, а воде проточной
Душу бы я уподобил: бежит вода,
Нет, - говорит в тени, а на солнце - да!
1998
***
Это песенка Шуберта, - ты сказала.
Я всегда ее пел, но не знал, откуда.
С нею, кажется, можно начать сначала
Жизнь, уж очень похожа она на чудо!
Что-то про соловья и унылый в роще
Звук, немецкая роща - и звук унылый.
Песня тем нам милей, чем слова в ней проще,
А без слов еще лучше, - с нездешней силой!
Я всегда ее пел, обходясь без смысла
И слова безнадежно перевирая.
Тьма ночная немецкая в ней нависла,
А печаль в ней воистину неземная.
А потом забывал ее лет на десять.
А потом вновь откуда-то возникала,
Умудряясь дубовую тень развесить
Надо мной, соблазняя начать сначала.
1998
***
“И кипарисной рощей заслонясь...”
Тютчев
В Италии, на вилле, ночью зимней,
Бесснежной и нестрашной, на дворец
Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,
В чем жизни смысл и счастье, наконец,
И бог, а он, действительно, на крыше
Стоял средь статуй, предводитель муз,
И всматривался в парк, где жили мыши
И ёж шуршал, - и бог, войдя во вкус,
Мне кое-что поведал: счастье - это
Незнание о будущем, при всём
Доверии к нему; не надо света,
Еще раз луг во мраке обойдем
И удивимся сумрачному чуду
Прогулки здесь, за тридевять земель
От дома, листьев пасмурную груду
Приняв на грудь, как русскую метель.
Всё может быть! Наш путь непредсказуем,
Считай своей миланскую листву.
Мы и слова, наверное, рифмуем,
Чтоб легче было сбыться волшебству,
Найти узор - спасенье от недуга
Топорных фраз и гибельных идей, -
То не твоя, то русских рифм заслуга,
Подсказка живших прежде нас теней,
Судьба петляет, если не стремиться
Речь выпрямлять, как проза ей велит,
И с нами бог: на юге он, как птица,
Живет, вдали от северных обид.
1998
***
Дети в поезде топают по коридору,
Или входят в чужие купе без разбору,
Или, с полки упав, слава богу, что с нижней,
Не проснувшись, полночи на коврике спят;
Плачут; просят купить абрикосы им, вишни;
Лижут скобы, крючки, все железки подряд;
Пятилетняя девочка в клетчатой юбке
Мне старалась понравиться, вся извелась,
Извиваясь, но дядя не шел на уступки,
Книгой от приставаний ее заслонясь,
А поддался бы, дрогнул – и всё: до Тамбова,
Где на дождь, наконец, выходила семья,
Должен был бы подмигивать снова и снова…
Там, в Тамбове, будь умницей, радость моя!
Дети в поезде хнычут, смеются, томятся,
Знать не знают, куда и зачем их везут;
Блики, отблески, пыльные протуберанцы,
Свет, и тень, и еловый в окне изумруд;
Но какой-нибудь мальчик не хнычет, не скачет,
Не елозит, не виснет на ручках, как все,
Только смотрит, к стеклу прижимая горячий
Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!
2000
В ОТЕЛЕ
В вестибюле прохладном отеля,
В вертикальных его зеркалах
Шли, стояли, сновали, сидели
Незнакомцы на разных ролях
Европейцев, приехавших к морю,
Кто с любовницей, кто без нее,
Кто с женой и детьми, кто в задоре
И расчете налечь на питье,
Бильярдисты, любители спорта,
Преферанса, что, впрочем, старо,
И прислуга, и разного сорта
Групповоды, агенты бюро,
Снимок смазан, зато моментален:
Немцы, шведы - особая стать,
И, конечно, наш брат россиянин,
Как его среди всех не узнать?
Неуверенность в каждом движенье,
Неулыбчивость, пасмурный вид,
Зависть, трусость, и хамство, и жженье
Настоящих и мнимых обид, -
Эй, не бойся, попавший впервые
В рассекреченный ихний эдем:
Кто дает, не скупясь, чаевые,
У того не бывает проблем!
Между тем в Вавилоне зеркальном
Я арабов еще не назвал
И в цивильном, и в национальном
Оформленье природных начал,
То есть царственной скуки и лени,
Общеюжной тоски вековой,
Лесбиянок: одна на колене
У присевшей на кресло другой,
А еще полицейских, швейцаров,
Молодых, в униформе, портье,
И кого-то в больших шароварах,
Ослепительных по красоте;
И когда у цветной оттоманки
Я увидел тебя - не узнал:
Никогда бы к такой англичанке
Подойти не рискнул, сплоховал,
А себя я и вовсе не сразу
Обнаружил - вот этот, увы,
Рядом с ней, мрачноватый, гримасу
Скорчив, ниже на полголовы.
1999
***
Посчастливилось плыть по Оке, Оке
На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,
И, представь себе, пели по всей реке
Соловьи, как в любимых стихах точь-в-точь.
Я не знал, что такое возможно, - мне
Представлялся фантазией до тех пор,
Поэтическим вымыслом, не вполне
Адекватным реальности, птичий хор.
До тех пор, но, наверное, с той поры,
Испытав потрясенье, поверил я,
Что иные, нездешние, есть миры,
Что иные, загробные, есть края.
И, сказать ли, еще из густых кустов
Ивняка, окаймлявших речной песок,
Долетали до слуха обрывки слов,
Женский смех, приглушенный мужской басок.
То есть голос мужской был, как мрак, басист,
И таинственней был женский смех, чем днем,
И, по здешнему счастью специалист,
Лучше ангелов я разбирался в нем.
А какой это был, я не помню, год,
И кого я в разлуке хотел забыть?
Назывался ли как-нибудь пароход,
<Композитором Скрябиным>, может быть?
И на палубе, верно, была скамья,
И попутчики были, - не помню их,
Только путь этот странный от соловья
К соловью, и сверканье зарниц ночных!
2001
***
Подсела в вагоне. "Вы Кушнер?" - "Он самый".
"Мы с вами учились в одном институте".
Что общее я с пожилой этой дамой
Имею? (Как страшно меняются люди
Согласно с какой-то печальной программой,
Рассчитанной на проявленье их сути.)
Природная живость с ошибкой в расчете
На завоеванье сердец и удачи,
И господи, сколько же школьной работе
Сил отдано женских и грядкам на даче!
"Я Аня Чуднова, теперь узнаете?"
"Конечно, Чуднова, а как же иначе!"
"Я сразу узнала вас. Вы-то, мужчины,
Меняетесь меньше, чем женщины" - "Разве?"
(Мне грустно. Я как-то не вижу причины
Для радости - в старости, скуке и язве.)
"А помните мостик? Ну, мостик! Ну, львиный!"
(Не помню, как будто я точно в маразме.)
"Не помните... Я бы вам все разрешила,