– – тоже и воду, и прибрать все надо.
Осмотрел я стену, исписанную и карандашом и углем и мелом: телефоны, фамилии и всякие «нужные» и так изречения и «на память». И опять к столику, где ночью сидели. Тут и Петров-Водкин поднялся.
– Трубку потерял! – тужил он, никак не мог забыть.
Я взял со стола растерзанную книгу, служившую как отрывной календарь, – и сразу же узнал: это мои «Крестовые сестры».
– «Крестовые сестры»! – показал я Петрову-Водкину.
Но он ничего не ответил.
А я ничего не подумал – а прежде бы подумал, да еще как! – я положил книгу назад на столик.
Хотелось мне списать со стены, а из «Крестовых сестер» выдрать страницу пожалел; на полу валялся примятый листок – на нем Петров-Водкин ночевал, вот на нем —
Яшка Трепач принес что-то вроде кипятку – Яшка Трепач староста! – но пить не из чего было.
– Скажите, пожалуйста, – обратились мы оба к Яшке, – долго нам тут сидеть?
– Если на Гороховую не затребуют, засядете надолго.
– Может, нас, как заложников, тут оставят? – в один голос сказали мы Яшке.
– Заложников? – Яшка окинул нас веселым глазом. – Такую дрянь!
Вошел «китаец» и сказал чистым русским языком:
– Которых привели ночью – —?
Мы с Петровым-Водкиным выступили.
– Заложники! – поддал Яшка. – Ну и народ!
– Нет ли хлебца? – остановил ледящий, которого вчера заставили дрова таскать на 6-ой этаж.
– Хлеб не отдавай? – окрикнул кто-то вдогон. – С Гороховой скоро не выпустят.
А когда мы с «китайцем» выходили из «залы Сологуба», в проходе столкнулись со Штейнбергом и Лемке: они ночевали в «кабинете Сологуба» —
Штейнберг – в женской шубе,
Лемке – с таким вот чемоданом, какие только в багаж сдают.
В СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ
Нас принял тощенький остренький – я сразу его узнал, это тот, что во сне мне приснился: вбежал в камеру и затаратал, как будильник. Он отобрал у нас документы: паспортные книжки и удостоверения на всякие права.
Получить удостоверение – это большая работа, и я очень забеспокоился.
– Прошу вас, не потеряйте!
– Не беспокойтесь: поведут на Гороховую, отдам.
И он стал звонить на Гороховую, ему отвечали и не отвечали.
А он все звонил.
– Товарищ Золотарь, неуёмная головка! – заметил который-то из стражи, ну, конечно, никакой не китаец, а самый наш откуда-нибудь с Трубочного завода.
Мы сидим перед столом в ряд:
Штейнберг в женской шубе,
Петров-Водкин – из шубы,
Лемке – с чемоданом, какие только в багаж сдают,
и я с узелком.
– Шесть месяцев в Кронштадте сидел, – объясняет Лемке, не выпуская из рук чемодана, – знаю по опыту.
На столе у товарища Золотаря огромная фарфоровая голубая лягушка – стоит она на задних лапках, «служит».
Я смотрю на эту голубую, ни на что не похожую, лягушку, и почему-то вспоминается мне такой нравоучительный рассказ из «Азбуки для самых маленьких», и я повторяю слова:
«– – пролил Лука чернила – плакал Лука»;
«– – съел Лука муху – плакал Лука»;
«– – кувыркнулся Лука со стула, стукнулся
головой об пол – плакал Лука»;
«– схватил Лука огонь, обжег пальцы – плакал Лука»;
– – —
А Золотарь звонит.
ПОВЕЛИ НА ГОРОХОВУЮ
«– – окруженный кольцом вооруженных до зубов чекистов – —»
И действительно, стражи набралось что-то немало: и милиционеры, и красноармейцы, и еще с Гороховой какие-то. Но должно быть, все это только для виду – опытный глаз Яшки Трепача не ошибался! – нас посадили в трамвай, на прицепной. И везли до самой Гороховой на трамвае. А от трамвая шли мы врассыпную.
И это совсем не то – не та картина! – и, встретя, никто не сказал бы про нас, как недавно еще говорили про «книгочия василеостровского», встретив его на Большом проспекте, окруженного матросами: вел он матросов показывать Публичную библиотеку:
«Якова Петровича, – говорили с сокрушением, – видели, говорят, на Большом проспекте, борода развевается: вели его, несчастного, матросы расстреливать!»
ПО ЛЕСТНИЦЕ НА ГОРОХОВОЙ
Когда я поднимался по сводчатой лестнице мимо подстерегающих пулеметов, я представлял себе, что может чувствовать человек, никогда не проходивший ни через какие лестницы, ни в какие тюрьмы —
а ведь кажется, никого не оставалось из живущих в Петербурге, кому не суждено было за эти годы пройти через сыпняк или по этой лестнице!
Какие страхи мерещились несчастным, застигнутым нежданно-негаданно судьбою, и какой страх гнался и цапал со всех сторон, и не пулеметы, а сами нюренбергские бутафорские машины и снаряды пыток лезли в глаза, цепляя, вывертывая и вытягивая.
Петров-Водкин догнал меня со своим конвойным.
В ГОРОХОВОЙ КАНЦЕЛЯРИИ
Старичок-«охранник» бритый с зелеными губами – а вот кто, если бы смотрел, сколько бы увидел обреченных человеческих чувств! – или когда такое творится (и эта необходимая лестница и этот неотвратимый «прием»!) и уж не в воле человеческой, а судьба и суд, – и смотреть не полагается?
Не глядя, поставил он нас – Петрова-Водкина одесну́ю, меня ошу́ю – раскрыл книгу и под каким-то стотысячным №-ом стал записывать одновременно и мое и Петрова-Водкина.
и кем был и чем есть и откуда корень и кость и много ль годов живу на белом свете?
Потом отобрал документы, уже прошедшие через Золотаря, и велел подписаться в книге каждому порознь под своим №-ом.
И поддавшись всеобщему чувству – перед судьбой и судом! – я, как когда-то на вступительном экзамене в приготовительный класс под диктовкой – «коровки и лошадки едят траву» – вывел нетвердо, но ясно вместо «Алексей Ремизов» —
Алекей Ремзов
КАМЕРА 35-ая
КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ И САБОТАЖ
– «Алекей Ремзов»?
– Я.
– «Петр Водкин»?
– Тут! – отозвался Козьма Сергеевич.
Все тут были: и Штейнберг в женской шубе, и Лемке с чемоданом, какие только в багаж сдают. И еще незнакомые: одни сидели, других сажать привели —
баба с живым поросенком: шла баба по спекуляции, попала на обыск и угодила в контрреволюцию;
дама с искусственными цветами: «дверью ошиблась» и попала в засаду;
балт-мор: наскандалил чего-то;
красноармеец из «загородительного отряда»: бабу прикончил, загорождая;
человек с огромными белыми буквами на спине – как слон! – беглый из германского плена; да два «финляндца»: перебегали границу – прямо с границы.
Всякий рассказал другому свои происшествия: как и почему попал и попался. Но больше некому рассказывать.
– И долго ли нам еще тут томиться?
И наползают всякие страхи: за окном автомобиль стучит – «пары выпускает» – и я вижу, как прислушивается баба с поросенком и поросенок не пищит.
– Автомобиль пары выпускает, известно: расстреливают!
ОБЕД
Немножко поздновато, ну, когда целый день пост, тут, хоть и в полночь, а все обед будет, не ужин! Поставили миску на стол и ложку:
– Обед.
– Спасибо.
У Штейнберга ложка, а у Лемке в его чемодане целая дюжина, да вынул он одну (по опыту знает, больше не стоит!), да казенная. Сели мы вкруг миски и чередом в три ложки принялись за суп.
И поросенок оживился: хрючит, к лычки скалит, хвостиком поддевает – ну, ему баба кусочек хлеба в пятачок сунула:
– Кушай!
Так всю миску и подчистили.
Унесли пустую миску, убрали ложки.
– И долго ли нам еще тут томиться?
А говорят:
– Подожди – следователь вызовет!
Первым вызвали Лемке.
Взял Лемке свой чемодан, и повели его с чемоданом куда-то в коридор. И пропал Лемке.
Пропал Лемке! – – а за окном автомобиль стучит – «пары выпускает» – —
– И есть тут, сказывали, – шепчет баба с поросенком, – находится надзиратель, петухом кричит: расстреливал и помешался – петухом кричит.
ДОПРОС
Что подумает баба с поросенком, когда придет и ее черед и ее введут в следовательскую к товарищу Лемешеву!
Не следователь – Лемешов свой человек, баба это сразу сообразит по говору с его первых слов! – нет, а эти вот машины: телефонные коммутаторы и аппараты и синий свет от абажура, от чего машины еще стальнее. И из тьмы, куда не попадает этот свет, почудится ей, как прорезывается решетка тюремного окна, а за словами допроса стук автомобиля и из стука петушиный крик расстреливающего надзирателя.
Штейнберг дописывал свои показания, а мы с Петровым-Водкиным начинали.
И как там на «приеме», так и тут один запев:
чем был и что есть и какого кореня и кости и
много ль годов живу на белом свете?
– – —
– – —
Я писал завитущато – и перо хорошее, и сидеть удобно, и свет такой, не темнит и не режет! – ив конце подпись свою вывел:
с голубем, со змеей, с бесконечностью —
с крылатым «з», со змеиным «кси»
с «ѣ» – в Алексее
с «ижицей» – в Ремизове
и с заключительным «твердым знаком»
Штейнберга отправили назад в камеру, а нас с Петровым-Водкиным – в коридор.
Лемешов с бумагами проскочил наверх в «президиум».
ПРЕЗИДИУМ
Что такое президиум? Но этого никто не скажет – что такое президиум! – потому что никто его не видел и ничего не знает. И одно знаем, что там решается наша судьба —
это зубы и пилы и крюки и ножи и стрелы и глазатые уши и зубатые лапы, это нос пальчетовидный и пальцы с зубами – синее, желтое, красное и черное, это – судьба!
Мы сидим в коридоре на чемодане Лемке – сам Лемке в камере – и очень хочется пить и еще такое, как бывает после допроса: как будто кто-то там внутри по внутренностям провел посторонним предметом – «механическое повреждение».
Ни к обыскам, ни к допросам не привыкнешь – я не могу привыкнуть! – и мне всегда чего-то совестно и за себя, и за того свидетеля моих слов, кто меня допрашивал. И это не только в тюрьме, айв жизни – на воле!
– Нельзя ли сорганизовать чаю! – взмолились мы к служителю.
Служитель шмыгал по коридору без всякой видимой причины.