Зачем я в окошко зальделое
Взглянул и увидел тебя?
Зачем одинокому узнику
Суровых, насмешливых книг
Такая волшебная музыка
Шагов мимолетных твоих?
И эти озябшие рученьки,
И очи как звёзды во мгле.
Давно уж друзья мои лучшие
Меня ожидают в земле.
Зачем старику окаянному
Метаться, как пламя, в избе
И словно ребёнку желанному
Придумывать имя тебе?
1991
«Ушла, не пощадила…»
Ушла, не пощадила.
А помнишь, ангел мой,
Как весело нам было
Из чаши пить одной?
Услышь мои моленья,
Присутствуй хоть во сне,
Чтоб стало пробужденье
Страшнее смерти мне.
1991
«Печаль души моей безмерна…»
Печаль души моей безмерна:
Старею, близких хороня.
Но мать – сыра земля бессмертна.
И это радует меня.
1991
«О, суровая зима…»
О, суровая зима,
Не своди меня с ума.
В чистом поле, без дорог
Я бреду на огонёк.
Может, я приду к нему,
Всё узнаю, всё пойму.
Может, свет в чужом окне
Негасимым станет мне.
1992
«Первый снег, первый снег на дворе!..»
Первый снег, первый снег на дворе!
И следы птичьих лапок повсюду
Веселят, обращают нас к чуду,
Как когда-то слова в букваре.
1992
«Мы с тобой – огонь и лёд…»
Мы с тобой – огонь и лёд.
Лёд в огне растает.
Но вода огонь зальёт —
Вот что с нами станет.
1992
«Звенят снегири на опушке…»
Звенят снегири на опушке.
Завязли в сугробах дома.
Замёрзла водица в кадушке.
Забава. Забота. Зима.
1993
«Зачем, поэт, словарь толковый…»
Герману Иванову
Зачем, поэт, словарь толковый
Такой большой тебе иметь?
Нужны всего четыре слова:
Земля и небо, жизнь и смерть.
1993
«Опять я взялся за порядок…»
Опять я взялся за порядок,
Опять я жгу свои стишки,
И дым отечества мне сладок,
И краше ягод угольки.
1993
«Отрадная ранняя осень…»
Отрадная ранняя осень.
На утренних лужах ледок.
Но всё ещё пчёлы и осы
Сбирают цветочный медок.
Деревья – одни пожелтели,
Другие – ещё зелены.
И птицы – одни улетели,
Другие – отчизне верны.
«Скажите мне, добрые люди…»
Скажите мне, добрые люди,
А греет ли солнышко вас?
Цветут ли ромашка и лютик,
По-прежнему радуя глаз?
Цела ли природа родная
И после конца моего?
Я умер и больше не знаю
О жизни живой ничего.
1995
«Хорошо бы детишки…»
Хорошо бы детишки
До пятнадцати лет
Не прочли наши книжки,
Наш лирический бред.
Пусть балдеют от жвачки,
Запивая ситром, —
Не от ветреной прачки
С лошадиным бедром.
12февраля 1996
«Скоро третье апреля…»
Скоро третье апреля,
День рождения мой.
До чего постарели
Люди вместе со мной.
Как пергаменты лица,
Как страницы из книг,
По которым молиться
Не придёт ученик.
Сколько гроз пролетело,
Наши кельи круша!
Всё прозрачнее тело,
Всё заметней душа.
1996
Заповедь
Паша, Юра, Костя, Вова,
Надя, Ира, все друзья,
Это письменное слово —
Воля, заповедь моя.
Вот что сделать будет надо.
Надо мой смиренный прах
Возле матушки и брата
Схоронить в Березниках.
Это хлопотно, конечно.
Но ведь там мой край родной.
Там простой восьмиконечный
Крест поставьте надо мной.
И сидите, поминайте
Друга милого вином.
И стихи свои читайте,
Как читали их при нём.
Тот, кто вечной славы ищет,
Возомнив, что он пророк,
Не посмеет, не освищет
Наших выстраданных строк.
1996
«Птицы не плачут уже, как зимой, а смеются…»
Птицы не плачут уже, как зимой, а смеются.
Вольные льдины бегут по весенней реке.
Скоро с любимой мы сможем раздеться, разуться
И отпечатать себя на прибрежном песке.
1996
«Едет собака в трамвае куда-то…»
Едет собака в трамвае куда-то,
На контролёров глядит виновато.
Где же ей денежек взять на билет?
Может, хозяев давно уже нет?
Имя своё позабыла она,
Чёрную шерсть замела седина.
Ест иногда, что Господь подаёт.
Мечется, ищет, надеется, ждёт.
1996
«Взял я старую холстину…»
Взял я старую холстину,
Кое-как загрунтовал.
И печальную картину
Для себя нарисовал.
Стол в избе накрыт к обеду,
Щи и каша хороши,
Даже штоф стоит. Но нету
Ни одной живой души.
Ни седого ветерана,
Ни золовки молодой,
Ни клопа, ни таракана.
Только этот стол с едой.
Все ушли, исчезли где-то.
Лишь в восточном уголке
С деревянного портрета
Бог глядит в немой тоске.
1996
«Лежит солдат на поле боя…»
Лежит солдат на поле боя,
Пробита пулей голова.
И никого… Лишь вьюга воет,
Как ошалевшая вдова.
1996
«Ночь. Бессонница. Обида…»
Ночь. Бессонница. Обида
На себя, на белый свет.
Невесёлая планида,
Если рядом близких нет.
Даже слесарь с четвертинкой
Не появится теперь.
Даже муза нос с горбинкой
Не просовывает в дверь.
Правда есть любимой фото.
Отыщу и загляжусь.
И до самого восхода
Превосходно продержусь.
1996
«На глазах у меня умирала…»
На глазах у меня умирала.
Уходила на вечный покой.
Край у простыни перебирала
Непослушной прозрачной рукой.
Вот и всё, что осталось от милой,
Только тело, подобное льду.
И стою я над свежей могилой,
Своего подселения жду.
23 октября 1996
«О, как сурова жизнь и коротка!..»
О, как сурова жизнь и коротка!
Но коротка во благо, в утешенье:
Иначе бы не годы, а века
Тянулись наши беды и лишенья.
1996
«Художник может и не рисовать…»
Художник может и не рисовать,
Не прикасаться кисточкой к палитре,
Сидеть себе и водку попивать,
И утверждать, что истина в пол-литре.
Но он художник. Стало быть, должник
Не наш с тобой. Не мэра Иванова.
Но Господа. Он Божий ученик.
Он Божья длань
в известном смысле слова.
1996
«Всю жизнь мы шли по заданному кругу…»
Всю жизнь мы шли
по заданному кругу,
Дыша в затылок стриженый друг другу,
И тяжкий крест безропотно несли.
И слушали полуночную вьюгу,
Единственную верную подругу,
Владычицу и неба, и земли.
1996
Ныроблаг
…И ногу ножкой называть…
Пустой барак, пустая зона.
Ни слёз, ни горя, ни костей.
Глядишь – и вроде, нет резона
Корить за прошлое властей.
И кто мешал поэтам нервным
Их пайку чёрствую жевать.
И ногу с биркою фанерной
Шутливо ножкой называть?..
1996
«Не плачьте обо мне: я был счастливый малый…»
Виктору Астафьеву
Не плачьте обо мне:
я был счастливый малый.
Я тридцать лет копал подземную руду.
Обвалами друзей моих поубивало,
А я ещё живу, ещё чего-то жду.
Не плачьте обо мне.
Меня любили девы.
Являлись по ночам, чаруя и пьяня
Не за мои рубли, не за мои напевы.
И ни одна из них не предала меня.
Не плачьте обо мне.
Я сын «врагов народа»,
В тридцать седьмом году
поставленных к стене.
В стране, где столько лет
отсутствует Свобода,
Я всё ещё живу. Не плачьте обо мне.
1997