Ибо долог в нас еще запас
Прежних грез, что нелегко нарушить.
Новый год… Поклон тебе от всех.
И от тех, кого ты осчастливишь.
И от тех, чьи славу и успех
Ты уже, наверно, не увидишь.
Поседевший, как твои снега,
Я стою, уставший от бессонниц.
Я хочу, чтобы моя строка
При тебе была б еще весомей.
«Когда вам беды застят свет…»
Когда вам беды застят свет
И никуда от них не деться, –
Взгляните, как смеются дети,
И улыбнитесь им в ответ.
И если вас в тугие сети
Затянет и закрутит зло, –
Взгляните, как смеются дети…
И станет на сердце светло.
Я сына на руки беру.
Я прижимаю к сердцу сына
И говорю ему: «Спасибо
За то, что учишь нас добру…»
А педагогу только годик.
Он улыбается в ответ.
И доброта во мне восходит,
Как под лучами первый цвет.
«Я лишь теперь, на склоне лет…»
Марине
Я лишь теперь, на склоне лет,
Истосковался о минувшем.
Но к прошлому возврата нет,
Как нет покоя нашим душам.
Да и какой сейчас покой,
Когда в нас каждый миг тревожен.
Несправедливостью людской
Он в нас безжалостно низложен.
Прости, что столько долгих лет
Мы жили на широтах разных.
Но ты была во мне, как свет,
Не дав душе моей угаснуть.
И как бы ни были круты
Мои дороги, чья-то ярость, –
Я помнил – есть на свете ты.
И всё плохое забывалось.
Чужая осень
Во Франкфурте
Холодно розы цветут.
В Москве
Зацветают
Узоры
На стеклах.
Наш «бьюик» несется
В багряных потемках –
Сквозь сумерки
Строгих
Немецких минут,
Сквозь зарево кленов
И музыку сосен,
Сквозь тонкое кружево
Желтых берез.
Я в эти красоты
Ненадолго сослан,
Как спутник
В печальные залежи звезд.
Со мной переводчица –
Строгая женщина.
Мы с нею летим
Сквозь молчанье
И грусть.
И осень ее
Так прекрасна и женственна,
Что я своим словом
Нарушить боюсь.
Нас «бьюик»
Из старого леса выносит.
Дорога втекает
В оранжевый круг.
Как всё здесь похоже
На русскую осень!
Как Русь не похожа на всё,
Что вокруг!
Крест одиночества
Илье Глазунову
В художнике превыше страсти долг.
А жизнь на грани радости и боли.
Но, чтобы голос Неба не умолк,
Душа не может пребывать в неволе.
Твой перекресток – словно тень Креста.
Пойдешь налево – поминай как звали.
Пойдешь направо – гиблые места.
А позади молчание развалин.
Но ты остался возле алтаря.
И кто-то шепчет: «Божий раб в опале…»
Другие, ничего не говоря,
Тебя давно на том Кресте распяли.
Минует жизнь…
И ты сойдешь с Креста,
Чтоб снова жить неистово в грядущем.
И кровь твоя с последнего холста
Незримо будет капать в наши души.
В художнике превыше страсти долг.
Превыше славы – к славе той дорога.
Но, чтобы голос Неба не умолк,
Душа должна возвыситься до Бога.
Случай на охоте
Я выстрелил. – И вся земля
Вдруг визг собаки услыхала.
Она ползла ко мне скуля,
И след в траве тянулся алый.
Мне от вины своей не скрыться.
Как всё случилось – не пойму!..
Из двух стволов я бил волчицу,
А угодил в свою Зурму.
Она легонько укусила
Меня за палец… –
Может быть, о чем-то, жалуясь, просила
Иль боль хотела поделить.
Ах, будь ты проклята, охота,
И этот выстрел наугад!
Я всё шептал ей: «Что ты, что ты…», –
Как будто был не виноват.
Зурма еще жива была,
Когда я нес ее в песчаник.
А рядом стыли два ствола,
Как стыла жизнь в глазах печальных.
Неосторожны мы подчас.
В азарте, в гневе ли, в обиде –
Бьем наугад, друзей не видя.
И боль потом находит нас.
«Левитановская осень…»
Левитановская осень.
Золотые берега.
Месяц в реку ножик бросил,
Будто вышел на врага.
Красоту осенней чащи
Нанести бы на холсты.
Жаль, что нету подходящих
Рам для этой красоты.
А холодными ночами
Истерзали лес ветра.
Всё у нас с тобой вначале,
Хоть осенняя пора.
Встреча пушкина с анной керн
А было это в день приезда.
С ней говорил какой-то князь.
«О боже! Как она прелестна!» –
Подумал Пушкин, наклонясь.
Она ничуть не оробела.
А он нахлынувший восторг
Переводил в слова несмело.
И вдруг нахмурился.
И смолк.
Она, не подавая вида,
К нему рванулась всей душой,
Как будто впрямь была повинна
В его задумчивости той.
– Что сочиняете вы ныне?
Чем, Пушкин, поразите нас? –
А он – как пилигрим в пустыне –
Шел к роднику далеких глаз.
Ему хотелось ей в ладони
Уткнуться. И смирить свой пыл.
– Что сочиняю?
Я… не помню.
Увидел вас –
И все забыл.
Она взглянула тихо, строго.
И грустный шепот, словно крик:
– Зачем вы так? Ну, ради Бога!
Не омрачайте этот миг… –
Ничто любви не предвещало.
Полуулыбка. Полувзгляд.
Но мы-то знаем –
Здесь начало
Тех строк,
Что нас потом пленят.
И он смотрел завороженно
Вслед уходившей красоте.
А чьи-то дочери и жены
Кружились в гулкой пустоте.
«Сандаловый профиль Плисецкой…»
Сандаловый профиль Плисецкой
Взошел над земной суетой,
Над чьей-то безликостью светской,
Над хитростью и добротой.
Осенняя лебедь в полете.
Чем выше – тем ярче видна.
– Ну как вы внизу там живете?
Какие у вас времена? –
Вы Музыкой зачаты, Майя.
Серебряная струна.
Бессмертие – как это мало,
Когда ему жизнь отдана!
Во власти трагических судеб
Вы веку верны своему.
А гения время не судит –
Оно только служит ему.
Великая пантомима –
Ни бросить, ни подарить.
Но всё на Земле повторимо,
Лишь небо нельзя повторить.
Сандаловый профиль Плисецкой
Над временем – как небеса.
В доверчивости полудетской
Омытые грустью глаза…
Из зала я, как из колодца,
Смотрю в эту вечную синь.
– Ну как наверху Вам живется? –
Я Лебедя тихо спросил.
«Зураб сказал…»
Зурабу Церетели
Зураб сказал:
Металл проснуться должен,
Чтоб музыку отдать колоколам.
А до того он, словно царь, низложен,
И ждет мелодий молчаливый Храм.
Зураб сказал:
Нет ничего прекрасней,
Чем сумеречный звон колоколов,
Когда закат под эти ноты гаснет,
И всё понятно, и не надо слов.
И вот над возродившимся собором
Поплыл впервые колокольный звон.
И тихо замер потрясенный город,
Как будто исповедовался он.
Минует всё. Останется искусство
И к Богу устремленные глаза.
Металл проснулся от чужого чувства,
Как в небе просыпается гроза.
И я стою, как пушкинский Евгений,
Пред новою загадкою Петра,
Вновь убеждаясь – всё, что может гений,
Понятно только гениям добра.
Кабинет Лермонтова
Старинный стол. Свеча. Свет из окна.
Бумаги лист. И кожаное кресло.
Гусиное перо. И тишина.
И профиль, вычерченный резко.
Стою благоговейно у дверей.
И вновь хочу представить те мгновенья,
Когда он назначал свиданье Ей.
Она являлась – Жрица вдохновенья.
И если оставалась до утра,
Ее уста таинственно вещали…
И взгляд Ее на кончике пера
Старался удержать он на прощанье.
И засыпал внезапно у стола,
Едва Она исчезнет простодушно.
И снова ждал, как и Она ждала,