Но мои наблюдения оказались не очень точными.
— Ты ознакомился с моей фототекой? — спросил меня Аввакум. Он поставил на стол поднос с чашечками кофе. На Аввакуме был элегантный темно-коричневый костюм.
— С какой фототекой? — спросил я, оглядываясь по сторонам.
Он положил мне на плечо руку и со снисходительно-добродушной улыбкой подвел меня к стеллажу. Рядом стоял узкий шкаф, достигавший по высоте верхнего яруса стеллажа. И шкаф и стеллажи были изготовлены из одинакового дерева и выдержаны в одном стиле. Шкаф казался как бы продолжением стеллажа.
Как-никак эту ночь я провел в дороге, и не удивительно, что некоторые мелочи ускользнули из моего поля зрения.
Аввакум стал выдвигать ящики шкафа. Одни были полны фотоснимков, другие — катушек с пленками, каждая частица этого безмолвного мира была снабжена этикеткой, номером и еще каким-то знаком, напоминающим букву греческого алфавита.
Он предложил мне назвать какую-либо букву, любую, какая придет в голову. Я назвал «ф». Вероятно, мне пришло на ум слово «фантазия», так что я выбрал эту букву не случайно.
— Отлично, — кивнул Аввакум.
Судя по всему, моим выбором он остался доволен, я бы сказал, даже очень доволен.
«На какие только фантазии не тратят время незаурядные люди! — подумал я, и в этот момент мой ничем не примечательный уравновешенный характер вызвал во мне чувство истинного умиления. — Правда, у меня тоже есть слабость — сачок для ловли бабочек, но одно дело коллекционировать бабочек и совсем другое — заниматься каким-то фототрюкачеством».
— Тут хранятся снимки лиц, чьи собственные имена начинаются с буквы «Ф». Разумеется, это люди, к которым я испытываю, так сказать, профессиональный интерес. А вот снимок бесшумного пистолета Ф-59 и черепной кости, пробитой пулей из этого пистолета. Посмотри, какая узкая и ровная пробоина. Но есть пленка с еще более любопытными вещами. Она может доставить истинное удовольствие. Минуточку!
Он начал заправлять катушку с пленкой в проектор. Я затаил дыхание. «Должно быть, я сейчас увижу, как такая же пуля поражает что-либо другое, — подумалось мне, — бедренную кость или желудок».
Я даже зубы стиснул от напряжения.
Аввакум опустил шторы, и комната погрузилась в полумрак. Затем он вынул из-под стеллажа магнитофон и принялся его налаживать.
«Чего доброго, я еще услышу хруст пробитой кости, — подумал я. — Ведь это как-никак пистолет специального назначения».
Мои уши улавливали шелест движущейся пленки, затем послышались звуки, которые, казалось, неслись из какого-то сказочного мира, залитого волшебным светом. На стене, служившей экраном, появились дикие скалы, поросшие какими-то уродливыми деревьями, мрак растворился, и я увидел таинственную горную поляну. В вихре танца, словно из небытия, появлялись на ней ведьмы и черти и среди них Ариэль и Оберон, Пук и Прекрасная фея…
А вот «Вальпургиева ночь».
Это было поистине чудесно! Такое я мог бы слушать и смотреть целую вечность. Мне вспомнилась мои студенческие годы, галерка, первые восторги и первые сомнения. Ох, эта беззаботная юность, пора, когда я мечтал исколесить весь мир вдоль и поперек… Первые русые кудри, первая улыбка, первая счастливая бессонная ночь…
Щелкнул какой-то механизм, и от видений «Вальпургиевой ночи» осталось лишь темное пятно. Оборвалась и чарующая музыка. И прозвучал холодный голос Аввакума:
— Вот тебе еще на букву «Ф». «Фауст». Балетный дивертисмент. — Он раздвинул шторы, и комнату снова залил мутный свет дождливого дня. — Сейчас я покажу тебе Прекрасную фею. Вот, смотри. — И он протянул мне продолговатый снимок. — Это уже на букву М: Мария Максимова. Тебе знакомо это имя?
Мне пришлось самому себе признаться, что я впервые слышу это имя. В наших краях обо всем не узнаешь — радио у меня не было, а без него трудно следить за новостями с культурного фронта. Но что касается этой звезды столичного балета, то я, разумеется, не стал особенно упрекать себя в невежестве и промолчал.
Однако, увидев фотографию, я не мог скрыть свое восхищение.
— Вот это красавица! — вырвалось у меня.
В облике «феи» было что-то неземное, особенно глаза; поразительные глаза, они смотрели совершенно беззастенчиво, тая, несмотря на молодость их обладательницы, опыт уже зрелой женщины.
— Нравится? — снисходительно усмехнулся Аввакум, ставя снимок на место.
Я уже овладел собой и, сунув руки в карманы, пожал плечами:
— У нее очень красивое лицо.
Больше к этой красавице мы не возвращались.
Аввакум повел меня в музей, где он по-прежнему работал реставратором. Сквозь сводчатое окно в его мастерскую струился холодный печальный свет. Еще ни разу мне не приходилось видеть у него столько всяких черепков: растрескавшиеся амфоры, раздавленные вазы и гидрии, разбитые статуэтки, мраморные плиты со стертыми надписями — ступить было некуда среди этого кладбища памятников старины.
— Ты один будешь со всем этим возиться? — удивился я.
Аввакум молча улыбнулся. Он показал мне две только что реставрированные гидрии и мраморную статуэтку женщины без головы и без рук высотой сантиметров тридцать. И пояснил таким тоном, как будто решалась судьба по меньшей мере половины человечества:
— Артемида!
Я кивнул, хотя вполне мог и возразить. Скульптура с таким же успехом могла сойти и за Афродиту, и за Афину, и за какую-нибудь древнегреческую гетеру. У нее не было ни головы, ни рук, а ведь в остальном все женщины похожи одна на другую.
— Ее узнают по тунике и по ее позе, — сдержанно улыбнулся Аввакум. — В этом вот месте, у левого бедра, складок нет и на мраморе неровности. Очевидно, тут находился колчан со стрелами. Туника короткая, выше колен, а правая нога и правая рука чуть выдвинуты вперед, будто она бежит или преследует кого-то. Правая рука держала копье, а левая была согнута в локте. А то, что складки на правом бедре более крупные…
Он объяснял, а я думал: «Вот почему здесь, в мастерской, столько всяких черепков! Сначала надо анализировать, строить предположения, выдвигать гипотезы, и лишь после долгих исканий можно устанавливать истину. «Консервация» Аввакума как сотрудника госбезопасности оторвала его от живой жизни, и вот он с головой ушел в другое любимое дело, теперь он разгадывает тайны античного мира, восстанавливает то, что не пощадило время».
Перед тем как нам расстаться, Аввакум сказал:
— Вечером, дорогой Анастасий, мы с тобой пойдем к очень симпатичным людям. Там ты увидишь и Прекрасную фею. Это действительно очаровательное создание, и есть опасность, что ты влюбишься в нее. Смотри не зайди слишком далеко, она помолвлена, а жених ее ужасно ревнив и вдобавок свирепый малый.
Пришлось срочно купить себе новый галстук. Впрочем, я давно собирался это сделать — мой галстук был слишком светлым для моего черного костюма.
3
Так я оказался в доме доктора физико-математических наук профессора Найдена Найденова. Мог ли я предположить, что вскоре после этого посещения судьба сделает меня невольным свидетелем ужаснейшей драмы? Знай это заранее, я, конечно, остался бы в Триграде, охотился бы себе на волков — ведь охота на волков требует большого мужества и находчивости. К тому же я давно мечтал о теплой волчьей шубе. И если бы я повстречался, например, со своей синеокой приятельницей, которая, конечно, уставилась бы на меня с удивлением, я бы сказал: «Эта волчья шуба — сущий пустяк. В эту зиму я перебил столько зверья, что не знаю, куда девать шкуры. Хранить мне их негде! Хочешь, притащу тебе несколько штук — выйдет чудесный коврик. Говорят, в них блохи не заводятся. Удобная вещь». Вот как могло обернуться дело, останься я в селе.
Бедняге профессору Найденову должно было исполниться шестьдесят лет; он был на пенсии и жил в полном одиночестве — овдовел он уже давно, а детей у него не было. Ужасная болезнь — паралич ног — обрекла его на отшельнический образ жизни, он совсем не выходил из дому.
Небольшая вилла, в которой он жил, фасадом своим была обращена к лесу. В нижнем этаже находились просторная гостиная и кухня. Из гостиной витая лестница вела на верхний этаж, в профессорский кабинет. В сущности, верхний этаж был обычной мансардой, потому что только кабинет представлял собой большую и удобную для работы комнату. Вместо окна здесь была сплошная стеклянная стена. А две другие комнатки глядели на лес сквозь круглые зарешеченные оконца.
В кухне жил дальний родственник профессора, бывший кок дунайского пассажирского парохода, в прошлом большой весельчак и гуляка, а теперь старый холостяк — лысый, с мешками под глазами. Он стряпал профессору и исполнял роль сиделки. У него были небольшие доходы, поступавшие из провинции от съемщиков доставшегося ему в наследство дома. Так что толстяк жил довольно беззаботно, весь день напевая давно вышедшие из моды песенки и венские шлягеры тридцатых годов.
У профессора был еще племянник по имени Харалампий, или, как все его звали, Хари. Молодой человек был редким умельцем. Из нескольких соломинок ему ничего не стоило смастерить китайского мандарина, слоника, осла или жар-птицу. Окончив факультет декоративного и прикладного искусства Академии художеств, он прославился как мастер по устройству витрин и выставочных павильонов. Высокий, гибкий, подвижный, он относился к разряду людей, у которых энергия, как говорится, била ключом. Куда бы Хари ни являлся, он всегда находил себе дело, на первый взгляд бессмысленное и бесполезное, — то стол передвинет, то скатерть поправит, то книги переставит, если на глаза ему попадался книжный шкаф. Если ему приходилось сидеть на одном месте, обязательно вытащит этюдник и начнет рисовать или же из позолоченной цепочки у себя на коленях выкладывает разные фигурки.
А когда в ресторане он вставал из-за стола, кельнер подолгу удивленно рассматривал петушков и крохотных человечков, вылепленных из хлебного мякиша, — пальцы Хари машинально лепили их во время паузы между вторым блюдом и десертом.