Анджей ВалигурскийБронислав Малиновский и его «Аргонавты»
Когда собравшиеся на траурную сессию академии 13 июля 1942 года в Лондонском Королевском Институте представители британской науки и небольшая группа польских ученых, оказавшихся в тот момент на английской земле, в присутствии официальных лиц почтили память проф. Бронислава Малиновского, незадолго до этого скончавшегося в Соединенных Штатах[106], время не благоприятствовало глубокому анализу и адекватной оценке наследия великого ученого и гуманиста. Земной шар сотрясался войной, речь шла о судьбах свободы во всем мире, а 1942 г. был очень тяжелым кризисным моментом для союзников.
По понятным причинам звучали на этом заседании слова о научных достижениях Малиновского так, будто речь шла о заслугах польского летчика, солдата или моряка. Это было тем более понятно, что Малиновский тоже участвовал в этой войне, хотя и не с оружием в руках. Либерал и гуманист, он всегда был непримиримым врагом национал-социализма, выражая свою позицию во многих своих публикациях и выступлениях. Его книги были в геббельсовском списке, а во время Антропологического Конгресса в Копенгагене (1938), как он не без удовлетворения об этом говорил, германские ученые избегали его как прокаженного. В Соединенных Штатах, куда он выехал в конце 1938 г. на свой sabbatical[107], эту деятельность он продолжал и после начала войны, после нападения немцев на Польшу в 1939 г.[108] Таким образом, свой талант, но прежде всего свой огромный авторитет[109], которым он пользовался в интеллектуальных кругах в Штатах, Малиновский посвятил общественным делам. Его выступления и публицистика в США[110] была, как мы теперь понимаем, подготовкой американского общественного мнения к тому, что должно было произойти позднее, ибо хотя неизбежность и важность этого понимали глядевший далеко в будущее президент Рузвельт и определенная реалистически мыслящая часть американской общественности, большинство было настроено в духе изоляционизма и даже, не осознавая этого, поддавалось скрытой гитлеровской пропаганде, чувствуя себя в полной безопасности по ту сторону Атлантики и под защитой доктрины Монро. Поэтому нет ничего удивительного в том, что после смерти Малиновского одна из американских газет (цитирую по памяти) писала, что не было поколения, в котором поляк не вошел бы в первую десятку самых знаменитых и наиболее прогрессивных мировых умов.
Но для нас, небольшой группы собравшихся в зале учеников Малиновского, были особенно близки и волнующи слова Рэймонда Фёрса, который, сам явно волнуясь, горячо говорил о Малиновском как об учителе «сократовского типа».
Я позволю себе привести выдержки из речи Р. Фёрса. Малиновский, говорил он, «не только читал обычные лекции, хотя умел прекрасно пользоваться своим красноречием в официальной обстановке, его излюбленной формой обучения был семинар, неформальная дискуссионная группа, когда кто-либо из ее участников читал свой реферат. Склоненный над своими заметками, низко опустив над столом голову или поглубже усевшись в большое кресло, он ничего не пропускал, ничто не проходило мимо его внимания – каждое неточное выражение, путаница в мыслях, тонкость. Брошенным вскользь вопросом, ироничным замечанием или блестящей остротой он обнажал ошибки, обнаруживал ложность рассуждения, добивался понимания или давал собственное, оригинальное объяснение того, что было сказано. Закрывая дискуссию, после того, как в ней уже выступили участники семинара, он подытоживал все высказанные идеи, поднимая их на более высокий теоретический уровень и открывая более широкую перспективу, связывая их с другими проблемами. Он был конструктивен. Одним из его дарований было умение реконструировать высказывания участников так, чтобы выявить в них все ценное и показать их вклад в дискуссию. Это давало каждому из участников семинара ощущение, что, как бы беспомощны и несовершенны ни были их высказывания, Малиновский схватывал скрытые в них идеи и придавал им правильное значение – часто более полное, чем оно было в действительности. Он хорошо умел вдохновлять людей своими выступлениями. Он редко ссылался на какой-то общий принцип или уже установленные законы; скорее он говорил как искатель знания, как коллега или сотоварищ, приглашая своих учеников сотрудничать в решении общей проблемы. Он любил спрашивать: «В чем действительная проблема?». А проблему он всегда видел не в форме отвлеченных академических утверждений или теорий, но всегда как нечто такое, что возникает в поведении обычных людей… Социальная антропология для Малиновского была не только изучением «дикаря», но практикой исследования, благодаря которой лучшее понимание примитивного человека дает нам возможность лучше понять самих себя»[111].
И почти во всех выступлениях на этой сессии, а также в некрологах, которые появились в специальных этнологических журналах, постоянно повторялась мысль о том, что Малиновский, скончавшийся на 58-м году жизни, ушел преждевременно, в расцвете творческих сил, не сказав своего последнего слова в науке, оставив множество неоконченных рукописей на рабочем столе, ушел как раз перед концом войны, когда мир остро нуждался в мудрых советах, чтобы построить новый справедливый, опирающийся на науку, порядок[112].
Более глубокая и спокойная, учитывающая историческую перспективу, оценка наследия Малиновского, прежде всего в области антропологических наук, пришла позже. Она была сделана в специальной работе, посвященной Малиновскому, «Man and Culture, an Evaluation of the Work of Bronislaw Malinowski» (L., 1957). Эта книга, подготовленная его учениками, была издана под редакцией Рэймонда Фёрса, преемника Малиновского на кафедре социальной антропологии Лондонского университета (Школа экономики). Книга должна была появиться к десятой годовщине со дня смерти Малиновского, но вышла несколькими годами позднее. В ней опубликованы исследования его учеников, тогда уже ведущих британских антропологов, и американского социолога Т. Парсонса, по предметам и проблемам, входившим в сферу основных интересов Малиновского, в которой его вклад был особенно значим. Здесь был дан анализ концепции культуры Малиновского (A. I. Richards), его теории семьи и родства (M. Fortes), примитивной экономики (R. Firth), закона (I. Schaper), религии и магии (S. Nadel), теории этнографического языка (J. R. Firth), концепции изменения культуры (L. Mair), теории потребностей (R. Piddington), отношения Малиновского к теории социальных систем (T. Parsons), его вклада в теорию и метод полевых исследований (Ph. Kaberry) и др. Кроме того, в книге дана полная биографическая документация (R. Firth) и подробный перечень работ Малиновского, а также тех работ, которые так или иначе были связаны с его личностью. Широкий диапазон тем позволил одному из американских рецензентов назвать эту работу неофициальной историей современной антропологии, сосредоточенной вокруг фигуры, которая с 30-х годов определяла собой мировой уровень этой науки.
Надо подчеркнуть, что эта работа о Малиновском не была «памятной книгой» (Festschrift) – в стандартном академическом смысле этого слова – какую группа учеников посвящает заслуженному ученому и педагогу. «Эти очерки – не похвалы, но оценки (not eulogies but evaluations)» – было сказано в ней, и эти оценки, добавим мы, часто были очень строгими и критичными, педантичными в своей почти филологической точности. Не было пропущено ни одного методологического промаха, ни одной логической некорректности или неосторожно брошенной метафоры. Особенно строго обошлись авторы с так называемой «функциональной школой», неразрывно связанной с именем Малиновского с 30-х годов. Любые школы рано или поздно неизбежно сужают свою исследовательскую проблематику, что в конце концов может вести к застою. Они вносят в науку нездоровый элемент рекламы или саморекламы – слабость, которой не могли избежать многие исследователи. Такие школы, наверное, нужны, и даже в некотором смысле необходимы, в тот период, когда научное движение находится в самом начале, особенно в некоторых научных средах, но их влияние должно быть вовремя ограничено. Хорошо, что покончено раз и навсегда с тем, что было второстепенным, не необходимым, а иногда даже нездоровым – это помогло увидеть подлинный масштаб личности Малиновского. Сегодня созданное им направление эмпирической этнографии, основывающееся на полевых исследованиях и адекватной теории, занимает прочную позицию в мире и распространяется во все новых странах.
Я начал с позднейших этапов жизни и научного творчества Малиновского, поскольку они наиболее важны, и кроме того, связаны с часто обсуждаемой и актуальной проблемой отношения социальной антропологии к социологии. Работы Малиновского последних лет его жизни имеют обобщающий характер, они посвящены разработке теории культуры, которой он пытался придать более широкое, философское значение. Возможно ли подлинно научное гуманитарное знание – вот вопрос, который задавало и продолжает задавать почти каждое поколение исследователей. Но в то время как прежние поколения искали ответ на него в истории, понимаемой как historia magistra, Малиновский искал его в широко понимаемой гуманистической Науке о Человеке, сосредоточенной вокруг понятия «культура» […].
Концепция культуры Малиновского главным образом возникает на основе этнологических традиций, но значительно углубляет и расширяет их. Культура, трактуемая в ранних работах Малиновского как племенной микрокосмос, как некоторая система деятельности или функций, отличается от тех понятий, которые ранее были развиты в исторических науках. Как известно, эти концепции на почву этнологии перенес Э. Тайлор, придавший им теоретическую форму. Она также отличается от концепции культуры, трактуемой как «со