Он также подчеркивает необходимость наблюдать за обычными действиями, кропотливость которых часто непонятна именно из-за того, что они составляют повседневную рутину, как правило, мало заметны, в отличие от явлений исключительных, часто драматических, сенсационных. Сам Малиновский редко делал подобные упущения, но это замечание имеет дидактический характер. Наконец, он подчеркивает, что нельзя закрывать глаза на недостаточность каких-либо количественных данных или хотя бы примерных оценок. Позднейшие исследования примитивной экономики полностью подтвердили его правоту. Это свое требование автор иллюстрирует обширным перечнем отсутствующих конкретных сведений о положении дел на Тробрианских островах.
Он как бы вводил читателя в тайны исследовательской работы функционалиста, что совсем не было пустой тратой времени. Строгое соблюдение требований конкретного антропологического анализа было всегда одним из исходных принципов Малиновского, и это не противоречило его же принципиальной установке на теоретическое построение этнографической работы. В следующем разделе мы увидим, как оба эти принципа совместно работают в «Аргонавтах», где все данные полевых исследований, преподнесенные читателю в законченном виде, предстают в виде научного построения, стоящего на фундаменте теории, но в то же время сохраняющего связь с конкретным материалом, включая полную документацию фактов, даже если при этом снижается уровень обобщений и исчезает видимость их однозначности. Эта проблема со всей силой выявилась уже в послевоенной дискуссии, когда так называемые «структуралисты» из Британии попытались, отправляясь от образцов, заданных Дюркгеймом и получившим новую популярность благодаря модификациям проф. Рэдклифф-Брауна (Radcliff-Browne), возвести антропологию на высшую ступень абстракции. «Антропология, как всякая иная наука, – верно заметил Ф. Каберри (Ph. Kaberry), – и в том числе всякая гуманитарная дисциплина, должна в определенной степени конструировать абстракции, но вопрос в том, до какой степени эта абстракция может быть доведена»[119]. Это очень существенная дилемма в методологии гуманитарных наук, но сейчас мы не будем останавливаться на ее разборе.
Наконец, я должен затронуть еще одну проблему, хотя и не без некоторого замешательства. Если даже есть доля истины в том упреке, который часто адресуют функциональному методу, а именно, будто следование этому методу влечет за собой ненужный переизбыток материальной документации, то несомненно гораздо большей и непростительной ошибкой либо недоразумением было бы игнорирование материальной базы в применении этого метода. Здесь речь идет о том, что анализ (и критика) функционализма часто направляются в адрес нескольких теоретических формул, цитат из высказываний Малиновского, кстати сказать, не всегда самых удачных. Примеров, к сожалению, столь многочисленных и в польской, и в мировой литературе, здесь приводить не стоит. Иногда это вырванная из контекста цитата, согласно которой функционализм якобы предполагает принцип гармонической взаимосвязи всего со всем и не замечает случаи функциональной дисгармонии (дисфункции). Это, кстати, опровергается самим же анализом материала, собранного на Тробрианских островах. Иногда этот метод упрекают в том, что он якобы аисторичен или даже антиисторичен, что он просто дает старым, уже давно известным вещам новые названия[120].
Прежде чем закончить эти замечания о функциональном методе, мне бы хотелось воспользоваться личными воспоминаниями, чтобы перенести читателя в атмосферу семинара Малиновского. Он проходил в Лондонской школе экономики раз в неделю по три часа, с обязательным часовым перерывом на чай. Я участвовал в нем в 1935/36 и 1936/37 учебных годах, а также летом 1934 г. Темы, конечно, менялись, но я хорошо запомнил дискуссии по общей теории культуры, религии и магии, экономической антропологии и проблемам контакта культур в Африке[121].
О том, как Малиновский руководил семинаром, о его манере ведения дискуссии и об отношении к каждому из участников я уже говорил, когда цитировал Р. Фёрса. Семинар был по проблемам полевых исследований, то есть здесь разрабатывались методологические основы исследований в примитивных обществах, методы анализа, классификации и построения научных описаний, основанных на материалах полевых исследований. Это делалось всегда под углом зрения существующей антропологической теории, которую эти материалы подтверждали либо определенным образом дополняли. Семинар поначалу главным образом опирался на результаты Малиновского, полученные на Тробрианских островах[122], и, в какой-то мере, также на другие материалы старшего поколения учеников и сотрудников Малиновского, собранные ими в Океании. Однако в период, который я помню, преобладала заинтересованность Африкой. Черная раса стала основным предметом и полем для испытания теории и методов этнографии. В это время уже работала заметная группа африканских ученых, которая благодаря финансовой поддержке Фонда Рокфеллера уже провела полевые исследования в разных регионах Африки. Малиновский, у которого для всего были особые названия, называл их мандаринами или супермандаринами. Поскольку их материалы уже были в основном обработаны, естественно, что их сообщения были в центре внимания участников семинара, однако Малиновскому всегда хотелось обсуждать именно те доклады, которые еще находились в стадии подготовки, чтобы дискуссия помогла придать им законченную форму, в то же время выявляя путь теоретической реконструкции.
Кроме того, здесь всегда присутствовало несколько колониальных чиновников, обладающих достаточным научным кругозором, чтобы понимать обсуждавшиеся проблемы. Всегда было несколько американцев и представителей доминионов. Отдельную группу составляли африканцы – в мое время среди них выделялся Йомо Кениатта, любимец Малиновского, писавший в то время свою монографию «Facing mount Kenya» (1938). Для них, как я неоднократно убеждался, эти воспоминания все еще живы.
Семинар Малиновского был как бы оплотом либерализма, где освободительные мотивы и стремления африканцев могли найти понимание. Этот семинар был также опорным пунктом для многочисленной в то время группы эмигрантов из Германии, прежде чем они вошли в английское общество или нашли себе место в Америке. Вклад этой группы в работу семинара был важным, они имели в целом прекрасную философскую и общесоциологическую подготовку. Общение с теми из них, кто стоял на позициях марксизма и научного социализма, не прошло бесследно для автора «научной теории культуры»[123]. Частыми гостями здесь были широко известные этнологи и африканисты, такие как Вестерманн (Westermann), Лобуре (Lobouret), Копперс (Koppers), проф. Ву (Wu) из Китая, языковеды, такие как проф. Я. Курилович (Kurilowicz), тогда доктор (теперь профессор) Станг (Stang) из Осло. Промелькнула также группка поляков, помимо уже упомянутых проф. К. Добровольского и проф. Я. Куриловича, проф. Станислав и Мария Оссовские (Ossowcy), д-р Обреньбский (Obrebski), д-р Ф. Гросс (Gross).
Стиль работы семинара очевидным образом вытекал из особой психофизической конституции Малиновского, ученого, одаренного исключительными умственными способностями, быстротой речевого рефлекса и слуховой памятью, натренированной еще в то время, когда его, гимназиста, под угрозой утраты зрения, к экзаменам готовила мать, читая ему вслух. Кроме того, Малиновский имел исключительную способность подхватывать часто беспомощные, хотя и интересные, мысли участников, которым он в конце концов придавал законченную и литературно совершенную форму. Так здесь появлялись более емкие формулировки и обобщения как важный вклад в этнографическую теорию, тем более что, работая в коллективе, составленном из достаточно большого числа полевых исследователей и информаторов, знакомых с разными культурами, Малиновский мог оперировать обширным материалом для сравнения.
Так, обсуждая лобола (брачный выкуп, имеющий место в Африке), или, например, какой-либо аспект системы землевладения, он мог сразу же сопоставить его с теми формами, какие подобное или идентичное явление имело у восточноафриканских пондо (Monica Hunter), у нйакуса (G. Wilson), Кикуйу (J. Kenyatta), банту пулн кавирондо (G. Wagner), свази (H. Kuper), бемба (A. J. Richards), западно-африканских талленси (M. Fortes), ашанти (Kobinekesi и, насколько я помню – Fadipe), нупе (S. Nadel), сравнивать с ситуацией у южных славян (J. Obrebski), с существующими разработками (Junod), со своими собственными океаническими материалами, а также данными, собранными на островах Самоа (Тикопиа) Р. Фёрсом. Были ли выводы Малиновского дедуктивными гипотезами, нуждавшимися в проверке непосредственными полевыми исследованиями, или, напротив, это были индуктивно выведенные заключения – сегодня трудно сказать. Наверное, было и то, и другое. Но во всяком случае так и родилась теория современной этнографии и множество ее методик и других инструментов исследования.
Дополнительной к семинару формой работы были дискуссионные группы, либо официально организованные для обсуждения некоторых проблем, либо неформально собиравшиеся в доме Малиновского (6 Oppidans Road, Primrose Hill)[124]. Такой дискуссионной группой был, например, лингвистический семинар, проводимый в Школе восточных исследований (Лондонский университет в I и II триместрах в 1935 г.). Здесь Малиновский противопоставил свою этнографическую теорию языка официальному языкознанию, причем очень ценным был вклад в обсуждение этой проблемы проф. Я. Куриловича, принимавшего в нем участие. И хотя споры были жаркими и дело доходило до стычек, ибо проф. Курилович оценивал прагматическую теорию языка скорее как имеющую отношение к сфере человеческой деятельности, чем собственно к языкознанию, эти попытки и инициативы Малиновского считал интересными и плодотворными