Во всяком случае это были поучительные дискуссии, в особенности для автора этих заметок, тогда еще молодого адепта антропологии, как и дебаты в другой группе, посвященные теории культуры.
Вернемся к «Аргонавтам» и ближе рассмотрим теоретическую структуру этой книги. Вначале в нескольких словах введем читателя в ситуацию, в какой тогда находилась этнология. Остановимся также на том, какие течения и тенденции в ней могли сформировать интеллектуальную ориентацию автора. Для этого, однако, нам придется перенестись примерно на полвека назад. Книга вышла в 1922 г., когда автору было 38 лет. Ее родословная, однако, значительно старше.
Эволюционизм, с таким успехом развивавшееся в прошлом столетии направление в этнологии, прежде всего англосаксонской, к порогу ХХ века подошел уже совсем «истощенным». Характерное для него усиление тенденции к атомизации, разложению целостной картины культуры на отдельные свойства и элементы, из которых затем схематически реконструируются стадии развития даже тогда, когда никакие источники не подтверждают эти схемы, – все это противоречило достижениям науки в других областях человеческого знания.
В естественных науках, лидировавших в XIX веке, ситуация в начале нашего столетия основательно изменилась. Уверенность в непреложности детерминистских законов, неизменных во все времена и при всех условиях, была подорвана Махом и Пуанкаре. Эти проблемы не могли пройти мимо внимания молодого Малиновского, который изучал физику и математику в Краковском университете.
Теперь все большее значение стали придавать эксперименту и все больше ограничивать полномочия теории. Законы, если вообще можно говорить об их существовании, действуют в рамках определенного пространственно-временного диапазона, в определенном историческом контексте. Это находит свое отражение и в гуманитарных науках. Быстро прогрессирует историография, которая вскоре достигает зенита своих успехов.
На руинах потерявших свою продуктивность эволюционистских спекуляций о современных устройствах человеческих обществ начинают все чаще возникать исторические исследования, опирающиеся на источники, характеризующиеся методологической строгостью и выдержанностью, прибегающие к индуктивным синтезам. Этим достижениям современных историков немногое могли противопоставить эволюционистские авторы, бравшие на себя задачу писать историю человечества с древнейших времен. Говоря о достижениях историков, я имею в виду работы, которые инициировал Моммзен, методологический ригоризм Фюстеля де куланжа (Fustel de Coulanges), остроумие Генри Мэйна (Henry Maine), но сюда также относится вся плеяда крупных национальных историков, которых дала почти каждая страна. Те занимали университетские кафедры, а создавая истории своих стран, они задавали тон современной гуманистике. Все это не могло не оказать влияния на впечатлительного молодого Малиновского, воспитанного в среде, в которой тогдашняя польская национальная историография переживала блестящий период расцвета.
Англосаксонская этнология, в особенности английская, после расцвета на рубеже столетия переживала кризис. Хотя и далее одним из наиболее продуктивных и популярных авторов был эпигон эволюционизма XIX века сэр Джеймс Фрэзер, сегодня его работы уже являются историей этнологии. Но в то время его фигура была так важна, что именно его работы вдохновили и направили молодого Малиновского, делавшего свои первые шаги в этнологии[126].
Поскольку, с одной стороны, эволюционизм все больше терял почву под ногами, в этнологии – в особенности в таких странах, как Англия, Соединенные Штаты или царская Россия, в которых происходил непосредственный контакт с экзотическими племенами, – набирали силу новые тенденции. Это было нарастающее эмпирическое движение, часто продиктованное практическими потребностями, предметом интереса которого являлись населяющие эти страны народности с их специфическими потребностями и проблемами. Тогда начали интересоваться экзотическими народностями как таковыми, трактуя их как самостоятельный предмет исследований, а не как иллюстрацию к теориям о более ранних эпохах цивилизованного человечества. Стали наблюдать их жизнь, исследовать обычаи, способ мышления. И хотя эти тенденции нарастали медленно, движение постоянно углублялось и имело большое значение для научной ориентации Малиновского. Так, для получения более полных полевых данных организуются экспедиции, например, американская экспедиция к Земле Баффина (1883–1884), в которой участвует тогда еще молодой Боас (Boas), или английская экспедиция к проливу Торреса (1899), или более поздняя немецкая экспедиция в Центральную Африку, антропологические и этнологические исследования которой проводит Ян Чекановский (Jan Czekanowski). Все больше индивидуальных исследователей, а среди них много миссионеров, таких как Кодрингтон (Codrington), Спенсер (Spencer) и Гиллен (Gillen), Жюно (Junod), Ховит (Howitt) исследуют племена Меланезии, Австралии, а также с момента открытия внутренних районов Африки и этой части света. Здесь не обошлось и без поляков, если вспомнить хотя бы только о Яне Серошевском («Двенадцать лет в стране якутов») как об одном из большой группы исследователей природы и народностей Сибири, где он находился не по своей воле[127].
Полевые исследования, выходя из-под пера часто талантливых, но теоретически не подготовленных наблюдателей – миссионеров, путешественников или представителей колониальных служб – стали ценными, но дилетантскими этнографическими опытами. В связи с этим следует напомнить о большом значении теории и научного метода в этой сфере, о чем уже мы подробно говорили ранее.
Для создания такой теории, выработки научных оснований и определенного метода в этнографических исследованиях, большое значение имела французская социологическая школа. Эта школа не проявляла интереса к полевым исследованиям, но благодаря Дюркгейму и группе талантливых теоретиков, сгруппировавшихся вокруг «L’Année sociologique», в антропологические работы проникал социологический метод или более специальные теории социальных структур, права и морали, религии и магии и др. Дюркгейм оказал сильное влияние на Рэдклифф-Брауна, который его концепциям, только частично адаптированным к потребностям антропологии, оставался верным всю жизнь. Влияние великого французского социолога на Малиновского было вначале также очень сильным, но Малиновский вскоре от него освободился[128]. Я думаю, что мы не далеко уйдем от истины, если скажем, что принципиальная разница между позициями Дюркгейма и Малиновского сводилась к тому, что, хотя оба вполне сознавали, что современная этнология зашла в тупик из-за недостаточной материальной базы, они искали разные пути разрешения этой трудности. Дюркгейм – на пути метода, Малиновский – в непосредственных полевых исследованиях. Дюркгейм довел до рефлексии метод и построил его философское обоснование, Малиновский сделал следующий шаг, хотя, быть может, снизил философский полет Дюркгейма.
Сам по себе метод, даже весьма совершенный, не имеет цены, пока антрополог, соответственно подготовленный теоретически и методологически, с помощью этого метода не добудет собственный материал. В этом состоит принцип, последовательно реализуемый Малиновским: социальная антропология должна выработать собственный метод, отличающий ее от других наук, метод интенсивных полевых исследований. Лишь на его основе может возникнуть каркас собственно антропологической теории.
В то же время немецкий диффузионизм [dyfuzjonizm], получивший развитие в исследованиях материальной культуры, никогда не привлекал Малиновского. Это направление, подобно эволюционизму, разбивало культуру на разрозненные, атомизированные элементы, всюду усматривало взаимовлияния и контакты, и хотя не было подкреплено археологическими данными, оперировало псевдоисторическими формулами сомнительной научной ценности, развиваясь так, будто речь шла об изучении музейных экспонатов, а не объектов полевой этнографии. Это не привлекало Малиновского, и хотя он признавал значение исторической этнологии – вопреки тому, что сам часто писал или говорил, – он полагал, что только методологически адекватная история могла бы стать основанием для этнологии. Из немецких ученых в то же время на Малиновского большое влияние оказали Карл Бюхер и Вильгельм Вундт, у которых он учился в Лейпциге, в меньшей степени – Макс Вебер. Это влияние главным образом сказывалось на некоторых экономических формулировках, а также на теории религии, магии и мифа Малиновского.
Наконец, нельзя не вспомнить о влияниях, которые еще в детстве сформировали научный профиль будущего ученого. Воспитанный в университетской среде, Малиновский свое детство и молодость провел между Краковом, Закопане, Буковиной и его любимой Глодувкой. Он был знаком с этнографической реальностью еще ребенком, тем более что его отец Луциан Малиновский, профессор Ягеллонского университета, был выдающимся диалектологом и этнографом. После его безвременной смерти в 1898 г. воспитанием 14-летнего мальчика со слабым здоровьем, но очень впечатлительного и с недюжинными способностями, занималась мать, урожденная Ланцкая, из помещичьей семьи. Таким образом, Малиновский с детства был знаком с несколькими социальными слоями или группами, с ярко выраженными специфическими характеристиками, мало общающимися, относительно изолированными друг от друга. Он сам писал о себе в одной из своих позднейших публикаций (1937), может быть слишком «педалируя» это различие в расчете на мало сведущего в этих делах западноевропейского читателя: «Я с детства жил в разных культурных средах – среди карпатских горцев и балтийских баронов…». Впрочем, даже будучи несколько преувеличенной, эта картина общественных отношений в тогдашней Галиции не далека от истины.