Здесь на фоне слишком медленной индустриализации царила полная стагнация и сохранялись полуфеодальные отношения, с тонкой прослойкой помещиков, в целом культурной, сосуществующей со сферами университетской интеллигенции, с одной стороны, и с другой – с массами обедневшего, пролетаризированного крестьянства, едва пробужденного политическими движениями и массовым просвещением, но вынужденного из-за недостатка рабочих мест на своей земле искать ее в далеких заморских краях. Такое положение естественно вызывало социологический интерес, а экзотика Польских Татр в сочетании с былой сентиментальной интеллигентностью побуждала к реалистическим размышлениям об укладе жизни. В конечном счете, это приводило к убеждению, что образ «дикаря», фигурировавший в многотомных трудах эволюционистов, или спекуляции историков из Kulturhistorische Schule, за псевдоученостью которых скрывались пробелы в материальной документации и источниках, могут быть преодолены только через близкое знакомство с экзотическими народностями, условиями их жизни, и к этому должны быть направлены усилия исследователей. Это стало жизненным принципом Малиновского, что видно уже по самым ранним его публикациям. Можно сказать, что именно здесь, между Закопане, Буковиной и Глодувкой, родился Малиновский как полевой исследователь, хотя, понятное дело, для окончательного, углубленного формирования этой установки были необходимы широкие исследования в области социологической теории и методологии, которые он провел позже и в других местах.
Я не стремился в этих кратких заметках рассказать обо всем, что связано с польским периодом жизни Малиновского. Это задача для будущих биографов, которые выполнят ее в более широком объеме. Следовало бы сказать о профессорах Краковского университета и других людях из круга общения Малиновского, таких как философ К. Павлицкий (X. Pawlicki), Кароль Потканьски (K. Potkanski), Лотар Даргун (Lothar Dargun), Станислав Эстрайхер (S. Estreicher), его учителя физики, математики и философии, среди которых я мог бы назвать только скончавшегося несколько лет назад Владислава Гейнриха (W. Heinrich). Это все надо исследовать по документам, сохранившимся письмам и еще живым воспоминаниям[129].
Здесь я не упомянул о ближайших друзьях молодости Малиновского – Станиславе С. Виткевиче (S. Witkiewicz), Леоне Хвистеке (L. Chwistek), Тадеуше Шимберском (T. Szymberski), о закопаньском обществе и, прежде всего, о месте встреч тогдашней закопаньской интеллигенции – доме Ю. Жулавского (J. Zulawski), автора книги «На серебряном шаре». Во время этих встреч пани Казимира Жулавская, мать трагически погибшего в Альпах композитора и музыковеда Ваврыньца Жулавского, пела романсы Мечислава Карловича на слова Тетмайера или Словацкого.
Я позволю себе привести несколько закопаньских воспоминаний о Малиновском, рассказанных мне Казимирой Жулавской. У него была довольно эксцентричная привычка (вообще-то далеко не единственная, он был склонен к эксцентричности) писать химическим карандашом первые варианты своих работ на засаленных клочках упаковочной бумаги. Эти бумаги он потом накалывал на вертикально вбитый в деревянную подставку гвоздь, столь обычное в пору моего детства хозяйственное приспособление, на котором хранились кухонные счета. Малиновскому, с его хрупким от рождения здоровьем, было свойственно укреплять силу и физическую форму, но прежде всего – силу воли, приобретая привычки почти как у йога, чего он достигал, прогуливаясь в одиночку среди небезопасных скал и расщелин. По рассказам пани Жулавской, когда у Малиновского время было отведено для работы, не было такой силы, которая его могла бы от нее оторвать. Навыки, приобретенные в годы закопаньской молодости, несомненно не раз пригодились этнографу во время его экспедиций кула, в которые он отправлялся вместе с туземцами. Их можно также связать с его впечатлениями, когда он лежал на платформе подгоняемого ветром туземного судна.
Несколько подробностей, приведенных мной, это только маленькие штрихи к полной картине польской молодости Малиновского, – к той работе, которую, как я уже сказал, следует побыстрее проделать. Здесь надо было только указать на те факторы, которые в юности могли создать предрасположенность Малиновского к полевым исследованиям, к его эмпиризму, и вместе с тем – исключительной трезвости и исследовательскому реализму, всегда свойственным этому ученому. Поэтому мне кажется неудачной попытка кембриджского профессора Э. Лича, который источник «дерзкого эмпиризма» Малиновского усмотрел в прагматизме Уильяма Джеймса[130]. Это слишком отвлеченный и искусственный ход мысли, но что еще хуже, совершенно упускающий из виду реальные тенденции, сформированные еще в детстве и молодости, хотя, конечно, со временем расширившиеся и углубившиеся.
«Аргонавты» были первой большой полевой работой Малиновского, где отчетливо проявилась вся позднейшая линия его развития. Ранним летом 1914 г., незадолго перед началом первой мировой войны, которая застала его в пути, Малиновский выехал в Австралию как один из участников научной экспедиции, получивший стипендию Роберта Монда. После начала боевых действий ему как австрийскому подданному грозило интернирование, однако благодаря вмешательству лондонских профессоров, а в особенности К. Г. Зелигмана, он получил согласие австралийских властей на проведение научных исследований, а позже – даже финансовую поддержку от них. Благодаря этой помощи Малиновский смог провести полевые исследования на Новой Гвинее.
В целом Малиновский совершил три экспедиции в район полевых исследований. Первая из них (август 1914 – март 1915), инициированная проф. Зелигманом, ставила целью изучение племени маилу[131], населяющего южные берега Новой Гвинеи, в частности остров Тоулон (Toulon). Только две следующие экспедиции (май 1915 – май 1916, ноябрь 1917 – ноябрь 1918) на архипелаг Тробрианских островов с выездами на близлежащие острова позволили Малиновскому найти себя и свой район полевых исследований. Они имели особенное значение для «Аргонавтов» и для позднейших его работ, основанных на полевых материалах.
Прежде чем перейти к теоретическому анализу «Аргонавтов», нужно кратко напомнить о предыдущих работах Малиновского, в особенности о двух его книгах.
Первая из них «The family among the Australian aborigines» (1913), выполненная под руководством проф. Вестермарка и предложенная в качестве докторской диссертации в Лондонском университете, интересна как по своему содержанию, так и по примененному в ней методу. В ней Малиновский доказывает, вопреки еще распространенным в западной науке взглядам некоторых эволюционистов (например, Макленнана [MacLennan]), существование индивидуальной семьи у примитивных племен Австралии, а также развивает тезис о всеобщности института семьи и его историческое первенство по отношению к роду. Сформированный еще так рано тезис о фундаментальной роли примитивной семьи в системе родства должен был затем стать каноном всей науки о родстве, и лишь позднее некоторые «структуралисты», в связи с африканским материалом, внесли в него некоторые дополнения и поправки[132].
Но эта работа молодого, еще не достигшего тридцати лет ученого, интересна еще и в другом отношении – своими методологическими основаниями. Это исторически документированная, опирающаяся на существующие письменные свидетельства, то есть этнографические труды Спенсера и Гиллена, правительственные отчеты, административные доклады, заметки миссионеров, материалы местной прессы и тому подобные документы. Этот материал был исключительно добросовестно собран, проверен и критически оценен, в соответствии со всеми канонами исторического метода[133]. Лишь после этого автор приступает к выводам, чрезвычайно осторожно и с большим чувством реальности.
Я вспоминаю об этой подробности, поскольку мы увидим, что исторический метод является одним из самых существенных элементов так называемого функционального метода. Здесь следует серьезно задуматься над тем, был ли Малиновский на самом деле «аисторичным» или «антиисторичным», «лишенным исторического чувства»[134]. Не была ли его осторожность следствием того, что исторические реконструкции современных ему эволюционистов, не имевшие опоры в источниках, без применения археологического метода, без знания законов развития были на самом деле ненаучными, были просто сфабрикованной историей[135].
Вторая книга Малиновского, предшествующая его полевым исследованиям, – «Wierzenie pierwotne i formy ustroju spolecznego» [Примитивные верования и формы социального устройства], написанная на польском языке и изданная Академией наук (Краков, 1915). Большую любезность автору оказал Станислав Эстрайхер, который в тот период, когда Малиновский уже вел полевые исследования, сделал основательную редакционную правку рукописи[136].
Эта работа, ценная сама по себе, и, кроме того, – одна из немногих работ этого периода, написанная на польском языке, связана с ранней проблематикой Фрэзера. Автор в ней критически оценивает взгляды Дюркгейма и в меньшей степени – Вундта. Оперируя богатой библиографией, Малиновский здесь дает свидетельство своего совершенного знания этнологической литературы. Это касалось как религии, магии и мифа, так и проблем семьи и родства, с которыми он познакомился по изданным недавно исследованиям австралийской семьи.
Таким образом, отправляясь на полевые исследования, Малиновский уже имел основательную подготовку в области современных ему этнологических теорий, а разработка оснований и методов полевой этнографии, то есть эмпирической науки, занятой исследованиями ныне живущих обществ, должна была в значительной мере стать именно его личным вкладом в социальную антропологию.