таиту, то есть те обычно маленькие клубни тробрианского ямса, составляющего основу урожая. Занимаются этим очень прилежно, выбирают самые большие корнеплоды, тщательно их очищают и укладывают с внешней стороны кучи. Через две или больше недели хранения ямса в огороде, где им очень восхищаются посетители, владелец огорода созывает группу приятелей или свойственников, которые переносят урожай в деревню. Как уже мы знаем из главы II, этот ямс будет поднесен мужу сестры владельца. Именно в его деревню их и приносят, где их опять раскладывают для показа в конусообразные кучи перед хранилищами. Лишь после того, как клубни полежат здесь несколько дней (иногда даже до двух недель), они складываются в хранилище (см. снимок XXXIII).
И действительно, достаточно увидеть, как туземцы обращаются с ямсом, как они радуются большим клубням, как они выбирают необычные и диковинные экземпляры и выставляют их напоказ, чтобы понять, что существует глубокое, социально стандартизированное чувство, сосредоточенное вокруг основного продукта их огородов. Большие показы продуктов становятся центральной чертой многих фаз их церемониальной жизни. Широкомасштабные поминальные раздачи продуктов, называемые сагали, являются в одном из своих аспектов огромными выставками провизии, связанными с ее перераспределением (см. снимок XXXIV). Во время сбора раннего ямса (куви) первые плоды посвящаются памяти недавно умершего. Во время более поздней, основной уборки таиту (малого ямса) первые выкопанные клубни церемониально приносят в деревню, где ими восхищается все общество. Состязания по добыче провизии, проводившееся между двумя деревнями в период уборки урожая (в старину они зачастую перерастали в настоящую драку), – это еще одна из тех характерных черт, которые проливают свет на отношения туземцев к представленному пищей богатству. По сути, можно даже говорить о настоящем «культе еды» среди туземцев в той мере, в какой пища является центральным объектом большинства их публичных церемоний.
Если речь идет о приготовлении еды, то надо заметить, что с ним связаны многочисленные табу (особенно это касается горшков для готовки). Деревянные блюда, на которых туземцы подают пищу, называются кабома, что означает «табуированное дерево». Сам акт еды, как правило, имеет строго индивидуальный характер. Люди едят в кругу семьи, и даже тогда, когда совершается публичная церемония приготовления пудинга из таро (мона) в больших глиняных горшках, особо табуированных с этой целью (см. снимок XXXV), едят его не все вместе, но в маленьких группах. Глиняный горшок с пудингом проносят по деревне, и сначала, сидя на корточках, из него едят мужчины, а потом женщины. Иногда же пудинг выкладывается из горшка на деревянные тарелки и съедается в кругу семьи.
Я не могу тут входить в многочисленные детали того, что можно было бы назвать социологией еды, но необходимо заметить, что центром тяжести пира является не сама еда, но ее показ и церемониальное приготовление (см. снимок XXXV). Перед тем как заколоть свинью, что всегда является большим кулинарным и торжественным событием, ее сначала приносят и показывают в одной или двух деревнях; потом ее жарят живьем в присутствии жителей этой и соседних деревень, которые наслаждаются зрелищем и визгом истязаемого животного. Потом свинью церемониально и по определенному ритуалу разрезают на куски и делят. Однако само поедание мяса уже не определено ритуальным обычаем: или его едят в хижине, или варят кусок мяса и съедают его по дороге или прогуливаясь вокруг деревни. Однако остатки пира (такие как свиные челюсти или рыбьи хвосты) часто собираются и выставляются в домах или хранилищах ямса[56].
Наибольшее значение туземцы придают количеству съеденной пищи – или съеденной в прошлом или той, что они предполагают съесть в будущем. «Будем есть и есть, пока не стошнит» – такова часто слышащаяся на пирах готовая фраза, целью которой является выразить радость, радость по случаю, причем радость эта аналогична тому удовольствию, которое туземец чувствует при мысли о запасах продуктов, гниющих в хранилище для ямса. Все это показывает, что социальный акт вкушения пищи и связанное с ним гостеприимство чужды сознанию или обычаям тробрианцев, тогда как в обществе принято восхищаться вкусной и обильной пищей и сознанием ее обилия. Естественно, что и тробрианцы, как все живые существа (и люди, и животные, и цивилизованные, и дикие) наслаждаются едой как одной из главных радостей жизни, но она остается индивидуальным актом, и ни сам процесс принятия пищи, ни чувства, с ним связанные, не были социализованы.
Это именно опосредованное чувство, коренящееся, конечно, в реальности удовольствия от еды, которое и придает в глазах туземцев такую ценность еде. Именно эта ценность и делает собранную провизию символом и инструментом власти. Отсюда же проистекает потребность в накоплении и демонстрации. Ценность не является результатом интеллектуально осмысленной полезности или редкости продукта, но результатом ощущений, вызываемых теми вещами, которые, удовлетворяя человеческие потребности, способны вызывать эмоции.
Ценность изготовленных предметов может быть также объяснена через эмоциональную природу человека, а не посредством логического умозрения утилитаристского типа. Однако я думаю, что при объяснении нужно принимать во внимание не столько потребителя этих предметов, сколько того, кто их производит. Туземцы трудолюбивы и умелые ремесленники. Стимулом их работы является не необходимость или потребность заработать на жизнь, но импульс таланта и фантазии в сочетании с развитым эстетическим чувством и тем удовольствием, которое доставляет им их искусство, которое они зачастую считают результатом магического вдохновения. Это особенно относится к тем, кто изготавливает имеющие высокую ценность объекты и всегда является хорошим и любящим свою работу умельцем. В наше время эти туземные мастера проницательно оценивают хороший материал и умеют оценить совершенство работы. Когда им попадает в руки особенно хороший материал, им так и хочется приложить к нему творческие усилия и создавать вещи слишком хорошие для повседневного употребления, но оттого возбуждающие еще большее желание обладать ими как собственностью.
Старательность в работе, совершенство мастерства, разборчивость в материале, неиссякаемое терпение, с которым мастер добивается последнего штриха – все это зачастую бросалось в глаза тем, кто наблюдал туземцев за работой. Это было замечено и некоторыми экономистами-теоретиками, но нам необходимо рассмотреть эти факты с точки зрения их влияния на теорию ценности. Имеется в виду то, что отношение любовного восхищения материалом и самим трудом должно вызвать чувство привязанности к редким материалам и к хорошо сделанным вещам, что должно сказаться на их ценности. Таким образом ценность будет приписана редким формам тех материалов, которые обычно используют ремесленники, – то есть некоторым разновидностям редко встречающихся раковин, особенно пригодных для обработки и полировки, некоторым тоже редким видам древесины (таким, например, как эбен) и, в частности, особым разновидностям того камня, из которого изготавливаются инструменты[57].
Теперь мы можем сравнить наши результаты с теми ошибочными концепциями «первобытного экономического человека», которые были вкратце представлены в начале этого раздела. Мы видим, что ценность и богатство существуют несмотря на обилие вещей и что на самом деле это обилие ценится само по себе. Большие количества продукции производятся независимо от той любой возможной полезности, которую они могли бы иметь – производятся просто из любви к их накоплению ради накопления; пище позволяют портиться и, хотя туземцы имеют все необходимое, что они только могут пожелать, они, однако, всегда хотят иметь больше потому, что это считается признаком богатства. И опять-таки среди производимых предметов (а особенно среди предметов типа ваигу’а, ср. главу III, раздел III) создает ценность вовсе не редкость в отношении их полезности, но и редкость в отношении человеческого мастерства, приложенного к обработке материала. Другими словами, ценятся не те вещи, которые, будучи полезными и даже необходимыми, трудно добываются, поскольку все необходимое для жизни легко доступно тробрианскому островитянину. Нет, ценится такая вещь, в которую ремесленник, нашедший особенно красивый или необычный материал, вынужден был вложить огромное количество труда. Тем самым он создает такой предмет, который является своего рода экономическим монстром: он слишком хорош, слишком велик, слишком хрупок или слишком перегружен украшениями для того, чтобы им можно было пользоваться, но именно поэтому высоко ценимый.
V
Таким образом, мы показали несостоятельность первого утверждения о том, что «в туземных обществах нет оснований для возникновения понятий богатства и ценности». Что же можно сказать о втором утверждении, что «не существует потребности в обмене, в том случае, если каждый своим трудолюбием и умением может произвести все, что представляет ценность в количественном или в качественном отношении»? Но и это утверждение может быть опровергнуто, если осмыслить основополагающий факт туземных обычаев и психологии. Это – любовь к дарению и получению ради них самих, активная радость от обладания богатством, хотя бы и передаваемым из рук в руки.
Изучая любые вопросы тробрианской социологии, описывая церемониальную сторону племенной жизни или религию и магию, мы постоянно встречаемся с отдаванием и получением, с обменом дарами и платежами. Я уже не раз имел возможность упомянуть об этой общей черте, и в главе II, в кратком очерке тробрианской социологии я привел несколько примеров этого. Даже и прогулка по острову (такая, какой мы ее вообразили в этой главе) открыла бы наблюдательному этнографу глаза на эту экономическую истину. Он увидел бы направляющиеся в гости группы людей – женщин, несущих на головах большие корзины с продуктами, мужчин с грузами на плечах – и, разузнав, в чем дело, он узнал бы, что это дары, которые собираются преподнести во исполнение одной из общественных обязанностей. Когда созревают манго, хлебное дерево или сахарный тростник, то приношения из первых плодов вручаются вождю или свойственникам. Доставляемые вождю огромные количества сахарного тростника, переносимые бегущими вдоль дороги двадцатью-тридцатью мужчинами, создают впечатление тропического Бирнамского леса, двигающегося сквозь джунгли. Во время уборки урожая все дороги полны большими группами мужчин, несущих пищу или возвращающихся с пустыми корзинами. С далекого севера Киривина людям приходится бежать около двенадцати миль к заливу Туква