Кому поведаю беду — мне выпавшую долю мук?
Я с ношей горестей бреду, и гнет ее жесток, увы.
Участья не найдешь ни в ком, я с равнодушием знаком,
Рок меня сделал бедняком — я сир и одинок, увы.
Да будь я даже хуже всех, но ведь и я не без утех,
И юность мне не ставят в грех, что я от всех далек, увы!
Приди ко мне, открой чело, вся моя жизнь — твоя отныне,
Огнем меня дотла сожгло — разлукой сломлен я отныне.
О, как, друзья, спастись от мук? Печален я и бесприютен,
Неисцелим мой злой недуг, и нет мне бытия отныне.
О, многим на земле невмочь от тягот и невзгод разлуки!
Душа исходит горлом прочь, но не со мной друзья отныне!
Боль о тебе — мою беду кому я выплачу в рыданьях, —
В могилу скоро я сойду, боль сердца не тая отныне.
Что ж ты, Машраб, так изнемог, снося лишения разлуки?
Терпеть тебе твой тяжкий рок, не зная забытья, отныне!
К кому в слезах припасть, сказав о ней — мне приносящей муки,
Про все крушащий ее нрав, враждебно мне сулящий муки?
Я душу отдал ей мою — все сердце, а она лишь мучит,
И вот о ней я слезы лью — неверной, мне дарящей муки.
Вот жизнь прошла, я ж не найду и праха от следов любимой, —
Кому я выплачу беду все сердце мне губящей муки?
Скитаясь у чужих ворот, все сердце сжег я пылом страсти, —
Страдальца только и поймет страдалец, сам терпящий муки.
Не стерпит даже небосвод рассказа о моих страданьях,
Не каждый все слова снесет о сердце мне разящей муке.
Влачащего свой век в глуши, бедой томимого
Меджнуна
Поймет лишь знавший боль души и сам в душе таящий муки.
О, нет, невежду никогда, Машраб, не тронешь добрым словом:
Известна тех мужей беда, что знали боль палящей муки.
Приди, красавица, тебе всю боль разлуки я открою, —
Да внемлешь ты моей мольбе — позволишь мне дружить с тобою.
Забыл я дом свой, все мечты, лишь о тебе твержу я речи, —
Никто не знает, знай лишь ты: твоею жертвой быть я стою.
Мне все чужды, кроме тебя, — клянусь, поверь же этой клятве:
Других гнети, карай, губя, но только будь добра со мною!
Что Сулейманов мне чертог, что кубок Джама!
Мне дороже
Мой разубогий черепок с моею нищенской клюкою.
Твой камнесердный нрав жесток, сурова ты, лукава, злобна, —
О, кто ж, красавица, помог тебе неверной стать такою?
Святоша, поученья брось, ступай, в михрабе проповедуй, —
Мне в жизни видеть не пришлось ханжей, столь низменных душою.
Все злые сплошь посрамлены тобою: ты их злу обучишь,
Все лицемеры и лгуны тебе завидуют с тоскою.
Порой ты днем оставишь ложь, с притворным видом присмиреешь,
Потом — себя же превзойдешь и ночь затмишь своею тьмою!
Что мне с живой моей душой и с бренным телом делать?
Когда любимой нет со мной — что с миром целым делать?
Без друга, без вина ковшом зачем идти мне в Мекку?
Что с этим миром — торгашом, столь застарелым, делать?
Хоть рай дадут мне — мол, живи, — все восемь рвов отвергну:
Что мне два мира без любви — что с тем уделом делать?
Когда, везде разглашена, суть сокровенной тайны
Как бы лучом освещена, — что с этим делом делать?
Покинув свой предел, проник я в глубь небесных высей, —
Я беспредельности достиг, — что мне с пределом делать?
Пойду я к жилищу моей дорогой,
С собачьею сворой затею там вой.
Любимую гостьей узреть хоть бы раз
В убогой лачуге моей горевой!
Нет, лекарь, не вылечить раны любви —
Не сыщешь лекарства от болести той.
Слезами я весь небосвод сокрушу:
Текут мои слезы бурливой рекой.
Мечом твоей злости меня обезглавь, —
Пред кем я еще преклонюсь головой!
Твой локон я вспомню — и буквы нижу
Рейханным узором — строку за строкой.
И если любовь мое сердце сожжет,
Сокрыть ли в груди мне мой пыл огневой!
Она светом лика убила меня, —
Я в теле любимой хочу стать душой.
Машраб, я обрел свою каплю вина,
Я всем одержимым готов быть главой.
В степи любви я ночью брел, увы, не ведая дорог,
Но путь в отшельнический дол меня неудержимо влек.
Я одержимо шел с клюкой, едва прикрыт — и наг и бос,
И на огонь я всей душой летел стремглав, как мотылек.
Сей мир, красуясь и дразня, и призывая, и маня,
Зазвал и заманил меня, и позабыл я свой зарок.
И что за диво; в тот же миг во все пределы я проник,
И, как сорока, — прыг да прыг, скакал я вдоль и поперек.
О, нет, неверен мир земной! Я понял, сколь изменчив он, —
Конь вечности, оседлан мной, помчался.
Путь его далек.
И понял я: сей мир лукав, враждебной хваткою он лих,
И, лик ногтями истерзав, себя я каяться обрек.
Господни люди говорят: «Сколь горек хмель мирских утех!»
И я, чтобы познать сей яд, вкусил той горечи глоток.
Потом, не зная забытья, в себе я своеволье бил,
И саблей отрешенья я себя казнил, как только мог.
И жарко-огненным копьем я миру выколол глаза,
И сабли хладным острием соблазнам голову отсек.
Безумец, не в стихе ль твоем, Машраб, — спасение от мук:
Ведь этим словом, как огнем, сердца влюбленных ты прожег!
О чаровница, с тех времен, когда дружить с тобой я стал
И любоваться, восхищен, твоею красотой я стал,
Я жемчугом из жемчугов прослыл на весь базар любви,
А для соперников-врагов ракушкою пустой я стал.
Когда ж настали дни разлук, я и метался и стенал,
И за позор от этих мук ославлен всей толпой я стал.
Когда я клятвою своей связал себя с одной тобой,
Для всех собратьев и друзей тогда совсем чужой я стал.
Любовь меня совсем сожгла, Машраб, все сердце — как зола,
Все тело сожжено дотла, — исчез я, сам не свой я стал!
Мне ныне только и к лицу стенать, томясь разлучным роком, —
Припасть бы с жалобой к творцу и небо пристыдить упреком!
И если молния блеснет — огонь любви придет на помощь,
Я опалю весь небосвод — сожгу его в огне жестоком.
Спаси от мук меня, собрат, спаси хотя бы на мгновенье,
Я этим мигом буду рад утешиться хоть ненароком.
Влюбленным станет меня жаль — они от скорби зарыдают,
Когда я выскажу печаль моих невзгод хотя б намеком!
Любовь — что океан большой, и ты, Машраб, увяз в пучине, —
О, мне и телом и душой страдать в унынии глубоком.
Когда я в этот мир пришел и в бездне мук его погряз,
Лекарств не ведая от зол, взывал я к небу — сколько раз!
И видел я: трясина мук — губитель тела и души,
И метил я, нацелив лук, в два круга нечестивых глаз.
Пил в кабачке я, не тужа, — и я познал в себе огонь,
Пошел в мечеть — и, как ханжа, заледенел я и угас.
С ханжою — пост, со мною — хмель, и я вовеки не отдам
За сотни праведных недель бутыль вина, что я припас.
Хмель единения себе из рук наставника я брал,
Встречал на висельном столбе я, как Мансур, свой смертный час.
Моей безумной головы молвой не пощадил весь мир,
Я ж за единый звук молвы пыль двух миров от ног отряс.
И не корите, о друзья, Машраба за его недуг:
Познать юдоль небытия ему начертан был наказ.
О шах мой всевластный, я умер от страсти,
Души светоч ясный, я умер от страсти.
Так мучить меня у кого ты училась?
К тебе, сладкогласной, я умер от страсти.
Две брови твои — словно вздетые луки,
Прицел их — опасный, — я умер от страсти.
Я, словно бы Феникс, сгорев — воскресаю,
Сгорел я, несчастный, я умер от страсти.
Помилуй и сжалься, взгляни хоть украдкой,