Гости разбились на группы. Одни прогуливались, разговаривая и принужденно посмеиваясь, другие, развалившись на диванах, медленно попивали чай.
Дождь ударял в окна с такой силой, будто кто-то сыпал пригоршнями горох. Ветер завывал по-осеннему.
Усевшись в сторонке, линейный капитан, капитанша и ее сестра Мими, смазливая, пухленькая брюнетка, лениво пили чай и жевали брашовские сухари; каждый был занят своими мыслями, строил планы, которые, может, и осуществились бы, не допусти они того или иного промаха или не торчи у них за спиной, как столб, какой-нибудь болван.
К ним подошел молодой Палидис. Улыбаясь, он опустился на диван рядом с Мими:
— Ах, какая ужасная погода на улице, как грустно завывает ветер!
— Вы правы, грустно проигрывать в карты, — ответила Мими и, усмехнувшись, пригубила чай.
— Пойми, Лина, — бурчал капитан, — я бы и с четверкой выиграл. У понтера была восьмерка и пятерка. Подумай только, дорогая, старик Кристодор… никогда не прикупает к пятерке. В банке стало бы двести пятьдесят… Сдай я еще два раза… и выиграл бы тысячу лей…
— А я, Делеску… Эх, даже говорить не хочу… ты во всем виноват… Вот в последний раз не хотел дать мне пять лей… а я бы ощипала директоршу за милую душу. Я… следила за игрой. Шли пять выигрышей подряд. Я сразу сорвала бы сто восемьдесят лей. И вот тебе истинный крест, больше бы играть не стала. Но что с тобой поделаешь? Ты не хочешь понять. Меня точно осенило… ясно же как божий день…
Делеску закрыл глаза и, наклонившись к жене, что-то тихо прошептал ей на ухо; она успела расслышать только отдельные слова: «Завтра… деньги… ревизия». И, хотя он говорил шепотом, мадам Делеску сердито накинулась на него:
— Тише, какого черта ты так орешь! У меня уши лопнут!..
В углу гостиной младший лейтенант Нику весело болтает с госпожой директоршей. Время от времени он повышает голос, чтобы все присутствовавшие слышали, что он говорит о самых обыденных вещах. Он рассказывает ей о новой оперной труппе, о знаменитой примадонне, которая приезжает специально ради них, румын. А впрочем… Он уже однажды слышал ее… не прошло еще и года с тех пор, как он был свидетелем того, как она положила на обе лопатки мадам Краусс из Парижской оперы… Голос офицера все понижается, переходит в таинственный шепот. Директорша оживляется, она явно чем-то возбуждена, лихорадочным движением поправляет локоны на лбу. Ей хочется коснуться руки Нику, но она не решается… Глаза ее так и бегают по сторонам; она часто моргает и, притворно вздыхая, ласково шепчет: «Нет… ей-богу, нельзя… нет, это невозможно… Ну, ладно. Посмотрим… Да пойми же ты, наконец… Ох, Нику, какой ты еще ребенок!.. Ну, погоди, пока гости сядут за карты… И смотри, чтобы он тебя не заметил… По коридору… вторая дверь… налево…»
Чаепитие подходит к концу.
Стоя около окна, директор министерства финансов разговаривает с госпожой Морой о служебных делах, обязанностях, о продвижениях по службе и об обновлении персонала; он особенно подчеркивает каждое слово всякий раз, когда кто-нибудь проходит мимо них. Его узкие глазки самодовольно поблескивают, лицо багровеет, он то и дело наклоняется к госпоже Морой и бросает игривые словечки, смакуя их, как леденец. Ему не стоится на месте. Он то замолкает, то снова начинает говорить, ловя улыбку госпожи Морой. Они отходят к окну: за портьерой они чувствуют себя куда свободнее. Гости сели за карты. Директора и госпожу Морой уже никто не видит, ими никто не интересуется, никто, даже директорша, которая зачем-то на минутку вышла из гостиной.
— Софи, я исполню всё, что ты у меня ни попросишь… все… — шепчет директор и целует ее руки, когда она поглаживает его длинные рыжие бакенбарды.
— Да!.. А я тебе говорю, что ты меня не любишь… В этом я уверена… и ты прав… Я — всего лишь жена какого-то Мороя… Все напрасно, я так и останусь… женой Мороя…
Софи с грустью высвободила свою руку, опустила глаза и покраснела. В эту минуту она была действительно красива. Зажмурившись, она немного приподнялась на цыпочки, повернулась к окну и тяжело вздохнула:
— Ах!.. Ты не можешь меня любить!
Директор, очарованный этим неверием, которое придавало меланхолическое выражение ее округлому лицу, этой страстностью, которая возвышала ее над теми, кто сидел за карточным столом, очарованный ее гибким станом и соблазнительной грудью, вздымавшейся под светло-желтыми кружевами, поцеловал ей руки и привлек к себе.
Софи повторяла задумчиво:
— Ты меня не любишь…
И директору (который никогда не знал, что такое любовь), охваченному внезапной прихотью, показалось, что Софи сегодня не такая, как обычно; он почувствовал, что сердце его наполняется решимостью… На миг ему показалось, что все, что сейчас происходит, началось давно-давно, еще когда он был молод, и будет продолжаться до конца его дней.
— Софи, ты совсем ребенок… И ты еще сомневаешься?
Прижавшись лицом к плечу Софи, он коснулся губами ее теплой розовой шеи.
Госпожа Морой чуть отстранилась и, вглядываясь в ночную тьму, провела рукой по лбу и томно ответила:
— Да… я сомневаюсь… Ты никогда не говоришь мне о наших планах на будущее… Я ждала… думала, ты мне хоть слово скажешь… Если бы ты знал, как я страдаю!
Она закрыла лицо руками и некоторое время молчала; плечи ее нервно и часто вздрагивали.
— Софи, проси у меня все, что хочешь… Чем я могу доказать тебе свою любовь?.. Ну, пойдем в другую комнату… поговорим…
— Не пойду! — отрезала Софи, отнимая руки от лица.
Глаза ее блеснули.
— Не пойду. Ты сказал мне, что разведешься с ней. Что же тебе мешает? Детей у тебя нет… Приданого ты за ней не брал… Никуда не пойду!
— Я сделаю все, все, что ты хочешь, — твердил директор. — А как же быть с Мороем? Как же ты…
— Я?! Я?! — воскликнула Софи, скрестив на груди руки. — Да разве другая женщина могла бы сделать больше, чем сделала я? Ты не видишь, до чего он дошел? Если он стал похож на тень, то это только из-за меня… понимаешь? Я страстно люблю тебя… а его ненавижу и мучаю… Бедный Морой! Что еще могу я требовать от него? Он беспрекословно исполняет любой мой каприз… В чем его можно обвинить перед судом?.. Ну говори, ты разведешься?.. А то… Отвечай же немедленно, или ты никогда больше меня не увидишь!
Ее напряженные движения, блестящие глаза, голос свидетельствовали о такой твердой решимости, что директор затрепетал. На миг ему показалось, что он действительно любит Софи, что он весь во власти этой гибкой, влекущей к себе женщины.
— Хорошо, Софи… Пойдем в другую комнату и поговорим… Моя жена такая глупая и некрасивая, а ты… Ну пойдем, пойдем! Уже поздно… Сейчас гости начнут расходиться… Софи!..
Он хотел броситься перед ней на колени, но Софи вовремя остановила его.
— Я пойду по коридору, а ты выйди в другую дверь, — хрипло сказала она и вышла из комнаты.
Мужчины и женщины, сидя за столом, продолжали игру. Их безжизненные лица ничего не выражали, Они походили на мертвецов. В каждом их движении чувствовались отвращение, усталость, желание забыться. Души их были опустошены.
Старик Кристодор заснул, сидя в кресле, и храпел, засунув руки в карманы и свесив голову на грудь. Палидис пускал клубы дыма. Капитан что-то ворчал себе под нос. Дамы шумели. То за одним, то за другим столом раздавалось:
— Восьмерка!
— Пятерка!
— Карту!
— Девятка!
— Ва-банк!
— Ну, ставишь или нет?
— Вот не везет!
— Весь вечер вы мне покоя не даете! Как только сдам вам карты, так сразу проиграю. Вот нечистая сила…
— А где же директор?
— Припрятывает наши денежки!
— Он-то всегда выигрывает…
— Сейчас, наверно, явится…
Бедняга Морой, гонимый судьбой и людьми, вышел из гостиной; дождь лил как из ведра; частый, сильный ливень шумел протяжно, печально. Молнии извивались во тьме, как огненные бичи.
Когда он очутился на галерее, свежий воздух, сверкание молний и грохот грома словно воскресили в нем почти уже угасшую жизнь.
Его мысли, скованные до этой минуты, теперь прояснились; общество, выбросившее его за дверь, предстало перед ним во всей своей бесчувственности, беспощадности и бесстыдстве. Он понял, что жена, которую он боготворил сам не зная почему, — это змея, пригретая им на груди.
Морой немного прошелся по застекленной галерее, которая выходила во двор. К нему вернулись силы. Головокружение мало-помалу прошло, мысли стали отчетливее; во мраке ночи перед ним ярко вырисовывались картины прошлого: он словно вновь пережил последние шесть лет своей жизни, эти годы, проведенные в каком-то оцепенении. Его охватило горькое сожаление о бесплодно растраченных силах, подорванных бессонными ночами, вечными ссорами с женой, заботами, службой в канцелярии.
Он содрогнулся; сердце его учащенно забилось, потом замерло. В горле он почувствовал какой-то горький привкус, что-то соленое, едкое вдруг обожгло пересохший рот.
Морой судорожно стиснул горло обеими руками, пытаясь задушить себя; ему казалось, что жизнь уже покидает его. Но вдруг его охватил страх: как это навсегда расстаться с канцелярией (с затхлым запахом бумаг, папок и архивных дел), с домом, с новой крытой галереей, с кроватью, на которой только во время болезни и мог он отдохнуть, с обществом, хотя и ненавистным ему, однако обладающим какой-то прелестью, поскольку он все же вращался в нем… Ему стало мучительно больно, когда он представил себе, что глаза его закроются навеки и он уже никогда больше не увидит Софи, которая так терзала его… Ужас объял его при мысли о том, что он будет лежать в гробу… и глыбы земли, предвещающие вечную тьму, упадут на сухие сосновые доски… Морой содрогнулся, из груди его вырвался стон, заглушенный печальным, диким завыванием ветра, наполнявшим галерею.
Он болезненно закашлялся и снова почувствовал во рту привкус ржавчины. Пальцы его еще крепче впились в горло, напряглись, как стальные пружины. Он задыхался.