ерь он заговорит!
Дама прыснула со смеху и тихо сказала:
— Да ты с ума сошел, Поль! Стоит тебе только хлебнуть немного, как ты начинаешь куролесить!
Меня огорчила такая жестокость, и все же я едва сдерживал смех, глядя на отвратительный гуляш, который нес слуга.
Незнакомец пристально посмотрел в тарелку, не выказывая ни отвращения, ни досады. Взяв вилку, он спокойно вынул одну за другой всех мух и молча начал есть гуляш, не обращая внимания на громкий смех соседей.
— Какая злая, дурацкая шутка! — пробормотал я, думая, что никто не слышит моих слов; я был возмущен тем, что капитан и его дама развлекались подобным образом.
А незнакомец, этот одинокий и замкнутый человек, спокойно взиравший и на печаль и на веселье, вдруг поднял голову, и едва заметная улыбка на миг появилась на его равнодушном лице.
— Почему вы негодуете, сударь, — ведь это мне надобно сердиться. Вот у меня есть непослушная собака, и сколько бы раз она ни пачкала мне ботинки, я никогда не бью ее. Люди, как и животные; чаще всего они глупы и грязны, но не злы. Вся разница между ними лишь в том, что если люди глупы, грязны и злы, то они глупее, грязнее и злее всякого животного.
Капитан, услышав эти слова, притих. Взяв папиросу, он сунул ее в рот горящим концом. Я хотел было ответить незнакомцу, но он, допив последний стакан вина, взял шляпу и трость и быстро скрылся из виду. Я невольно вскочил из-за стола, точно так же, как помимо своей воли просыпается человек после страшного сна, и, не расплатившись, бросился вслед за этим странным, необычным человеком, голос которого, холодный и пренебрежительный, но в то же время мягкий и добрый, возбудил во мне такое любопытство, что никто и ничто на свете не могло бы удержать меня на месте. Опрокинув стул, я натолкнулся на старую барыню, которая крикнула мне вслед: «Да что вы, сударь, ослепли, что ли?» — и бросился бежать со всех ног, чувствуя, что какой-то рок влечет меня к этому странному незнакомцу.
Я страшно спешил, сердце мое трепетно билось; образ этого бледного, седого, безмолвного, пренебрежительного и такого одинокого человека неотступно преследовал мое воображение. В ушах не переставая звучал его голос — он глубоко ранил меня, как острие холодного стального клинка. Я чувствовал, что в этом человеке было что-то роковое, гипнотизирующее; я словно был прикован к краю пропасти и смотрел вниз, на ее далекое дно, утопающее в густом тумане; и от этой пропасти веяло красивой и пугающей грустью, эта грусть волновала, потрясала, заставляя забывать все окружающее, пронизывала слепой страстью к неведомому.
Наконец, я догнал его. Засунув руки в карманы и держа трость подмышкой, он шел неслышным шагом, сгорбившись, не глядя по сторонам и время от времени вздрагивая. Но, дойдя до извилистого шоссе, которое вело в Нэмэешть и Рукэр, он ускорил шаги и вынул руки из карманов пиджака. Неожиданно он поднял голову, словно был пленен нежной красотой маленьких домиков, белых и чистеньких, окруженных сливовыми садами и зелеными кукурузными посевами, шелестящими на ветру; его изумленный взгляд блуждал по плоскогорью Буги, по широкому и каменистому руслу Рыу-Тыргулуй.
Дойдя до маленького домика, стоящего немного поодаль от шоссе и окруженного невысоким частоколом, за которым росли фасоль и всевозможные цветы, он свернул с дороги, спустился по тропинке, открыл калитку, не оглядываясь вошел во двор, поднялся на крыльцо и скрылся в доме, захлопнув за собой дверь.
Разумеется, я решил подождать его на шоссе.
Я прохаживался около дома, пока не увидел, что со двора вышла красивая, статная крестьянка; я пошел за ней, и между нами завязался разговор. «Ты куда спешишь?» — спросил я. «В корчму», — ответила она. «Зачем?» — «Да вот хочу купить немного лампадного масла, ведь завтра воскресенье». В корчме я угостил ее сначала рюмочкой, потом другой, третьей, и мы принялись болтать.
— Голубушка, — спросил я, — как зовут того господина, что живет у тебя на квартире?
— Ей-богу, барин, я и сама-то толком не знаю, — ответила она. — К нему и не подступиться; весь день молчит, как в рот воды набравши, только ночью и услышишь, как он что-то про себя бормочет; сидит в комнате один-одинешенек, занавески опустит, дверь запрет. Но уж пожаловаться не могу: человек он добрый и платит хорошо. Вот только не дают мне покоя его книги: нарисованы там черепа какие-то… ноги с ободранной кожей… Вот страсти-то, упаси господи!
Крестьянка была веселая и словоохотливая; она согласилась сдать мне комнату, рядом с комнатой неизвестного мне господина, но «не дешевле, чем за сорок лей»; по ее словам, там «чисто, и можно на славу выспаться. А уж перины-то какие! — прибавила она, — так и утонешь в них! А сад какой тенистый, а сливы — прямо пальчики оближешь! Да и чего только нет у меня, — заключила она, — все есть, что только душа пожелает!»
На другой день в полдень я взял чемодан и водворился на новом месте.
В первую ночь я не мог заснуть. Сосед мой долго расхаживал по комнате; потом я услышал, как он осторожно запер дверь на засов, а около часу или двух ночи с таким облегчением вздохнул, словно вырвался из рук душившего его человека. Признаюсь, меня охватил страх, когда я услышал, что он заговорил; сначала он пробормотал какие-то неразборчивые слова, потом произнес целые фразы, и, наконец, мне показалось, что он начал читать. Все это было непонятно, странно. Потом раздался такой шум, что я вскочил с постели. Должно быть, он швырнул на пол книги.
Я снова лег, устремив широко открытые глаза во мрак комнаты. Все затихло. Я слышал только печальный рокот реки.
Прошло немного времени, и в соседней комнате опять послышался шум, и на этот раз мне показалось, что моего соседа охватило просто неистовство. Он кричал, бранил кого-то, то и дело вздыхал, произносил невнятные слова, разрывал и комкал бумагу, вероятно это были листы, вырванные из книги. До меня явственно донеслось, как он чиркнул несколько раз спичкой и поджег что-то, и это что-то быстро загорелось. Потом я услышал, как загудело пламя в печи.
Через несколько минут огонь погас, и сосед мой снова начал метаться по комнате, яростно крича:
— Да, да, очень хорошо! Еще один! Еще один! Еще один глупец, который не понимает, что говорит! Так им и надо. Шарлатаны! Боже, как глупы люди!
В эту ночь я в первый раз в жизни понял, что такое смертельный ужас. Сосед мой плакал. Я не мог сомкнуть глаз. Разумеется, он был сумасшедший. Если бы в тот миг в его комнате щелкнул засов, нечаянно им задетый, я бы, кажется, не сдвинулся с места и так бы и оцепенел, как лежал: прижав одну руку ко лбу, а другую стиснув в кулак. Мне чудилось, что все вещи в комнате — стол, занавески, стулья, печь — шевелились, словно какие-то чудовища, страшные звери; их образы мелькали в моем помутившемся от страха разуме, плясали, скакали и кривлялись вокруг меня, будто бы дух сумасшествия, витавший в соседней комнате, вселился в них и повелел им вовлечь меня в свой фантастический вихрь.
Сердце мое неистово колотилось, дыхание замерло; не знаю, откуда у меня взялись силы, — я резко повернулся и уткнулся лицом в подушку. На рассвете сон, благотворный сон, окутал меня своими ласковыми объятиями.
Я проснулся после полудня. Страха моего как не бывало. Ко мне вернулись силы. Я был совершенно спокоен и чувствовал, что меня, как и прежде, неудержимо влечет к незнакомцу.
— Нет, он не сумасшедший… не может быть… Сумасшедший не был бы так рассудителен… мне стыдно перед самим собой…
Пробормотав эти слова, я схватил со стола ножницы, тихонько вошел в соседнюю комнату и прорезал в занавеске два кружка, через которые я мог смотреть внутрь комнаты, как сквозь стекла очков.
Весь день я бесцельно бродил по окрестностям. Я играл в кегли у Красана, взбирался на плоскогорье Буги, дошел, наконец, до Мэцэу. Все то, чем я восхищался еще два дня тому назад, теперь утратило для меня всякое очарование. Красота природы уже не привлекала моего внимания, и я с нетерпением ждал, когда ночная тьма поглотит эти прелестные виды; мысль о незнакомце неотступно преследовала меня.
«Кто он? Откуда он явился? Какой образ жизни он ведет? Днем он спокоен, а ночью так страдает… Кто же он, этот несчастный?»
Около полуночи, увидев, что сосед мой зажег свечу, я тихонько вышел во двор.
Точно назло сияла полная луна, было светло, как днем.
Я на цыпочках подошел к окну незнакомца; взобравшись на завалинку, которая окружала дом, и едва сдерживая волнение, я приблизил глаза к кружкам, прорезанным мною в занавеске.
Я прекрасно видел все, что творилось в его комнате. Вдруг я закрыл глаза.
Поведение мое преступно! — подумал я. — Шпионить за таким добрым и спокойным человеком — это все равно, что вскрыть письмо, полное тайн, письмо, адресованное не мне! Я как вор прокрадываюсь в душу человека, замкнутого и несчастного.
Но когда я открыл глаза, все мои сомнения, все мои высокие и чистые думы в миг рассеялись. Сила, более могучая, чем мои воля и честь, словно пригвоздила меня к окну.
Незнакомец снял пиджак и жилет. Потом раскрыл на большом сосновом столе два толстых иллюстрированных тома. Я не мог разобрать, что было изображено на картинках.
В печке виднелась груда бумажного пепла.
Незнакомец мельком взглянул в одну из книг. Потом, спокойно прочитав страницу, он начал ходить по комнате; шаги его становились все шире, все тяжелее. Бледное, безжизненное лицо прояснилось, озарилось каким-то внутренним светом, немного порозовело, но так быстро, что я понял: это состояние было чуждо его природе; он был объят несвойственным ему пылом, словно подошел к раскаленному очагу, точно его хватил солнечный удар. Глаза его, потухшие и сонные, темневшие под белым, большим лбом, вдруг расширились, загорелись, засверкали, забегали по сторонам; губы приоткрылись, задрожали, он произнес какие-то слова, которых я не расслышал.
Незнакомец яростно метался по комнате и всякий раз, круто поворачиваясь, чуть не ударялся головой о стену.