— Да, да, — ответил я ей, удивляясь такому глубокому уму у такого несведущего существа.
— Доктор, вы тот самый человек, о котором я мечтала и которого боялась искать… Если вы думаете, что я буду жить, то любите меня… любите, но только, если вы уверены, что я буду жить… Ах, как бы я хотела жить!.. Как бы я хотела жить!.. Теперь бы я хотела жить!..
Она тихо заплакала, словно вспомнила о давно забытом счастье. С ее ресниц скатывались слезы и текли по щекам. Я целовал ее руку и все повторял:
— Вы будете жить!.. Вы будете жить!..
Потом она тихонько отняла свою руку и сказала:
— Уйдите, прошу вас, мне хочется уснуть… Сон успокоит меня, и мне будет казаться, что все это я вам говорила еще год назад… Иначе мне будет стыдно смотреть вам, в глаза…
Старик ждал меня на пороге.
Не успел я выйти, как он схватил меня за руку, потащил к себе в комнату и, усадив в кресло, поспешно спросил:
— Что с ней? Она тяжело больна? Что с ней? Вы ведь знаете: она у меня одна на всем свете! Что с ней?
— Ничего… Она здорова. Даже если бы она и была больна, то ни один доктор не мог бы выписать ей рецепта, и ни один фармацевт не мог бы приготовить лекарство, если бы даже доктор выписал рецепт.
— Значит, это очень опасно! — воскликнул старик, устремив на меня испуганный взгляд.
— Да, потому что она любит…
— Кого? — вздрогнул старик.
— Пусть лучше она сама вам скажет…
Старик посмотрел мне в глаза.
Когда я уходил, он три раза прощался со мной, три раза провожал меня до двери и, наконец, еще раз заставив меня вернуться, прошептал:
— Мне бы хотелось, чтоб это были вы…
Я ушел. Идя по улице, я спотыкался о камни, хотя все время смотрел под ноги. Придя домой, я застал у себя пациента, который хотел со мной посоветоваться. Я выписал ему рецепт:
«Ах! я уже не буду одинок! Я уже не буду одинок!»
Господин взял рецепт и, взглянув на меня с удивлением, ушел, но, выйдя на улицу, он разорвал его и выбросил. Клочки бумаги, покачиваясь, летели по воздуху. Пациент еще раз обернулся. Наверно, он подумал, что я сошел с ума. Я захохотал и, повалившись на диван, тотчас уснул.
Тут незнакомец остановился. Допив холодный и желтый, как янтарь, чай, он провел рукой по вспотевшему лбу, вздохнул и, пробормотав свое обычное: «гм-гм-гм», покачал головой.
— Сейчас меня даже пугает это счастье, длившееся ровно год! Когда я вспоминаю, что она, такая спокойная и кроткая, умерла, я чувствую жгучую боль, горечь во рту, словно желчь разлилась, дрожь охватывает меня, кажется будто скользкая змея ползет по спине.
Как мучительно сознавать, что тебя навсегда покидает единственное существо, которое тебя любило, понимало, лелеяло! Этого нельзя забыть! Я все время слышу ее голос, вижу перед собой ее образ, ее синие глаза, закрывшиеся навек, чувствую последнее прикосновение ее холодеющих рук, и гляжу ли я на горы, слушаю ли игру музыкантов, мчусь ли по железной дороге — я все время слышу ее последние слова, полные тоски: «Ах, как я хотела бы жить!..» Скажите мне, вправе ли я требовать отчета у бога и обругать его, как пса, — ведь это он создал мир только для того, чтобы удовлетворить свою вечную злобу. Скажите, может быть, я должен был ослепить себя, чтоб не видеть, как закрылись навеки ее прекрасные глаза!
Отерев лоб и виски, покрытые каплями пота, он что было сил стукнул кулаком по столу. Стаканы зазвенели.
Я испуганно вздрогнул. Воспаленные глаза моего собеседника, казалось, готовы были вылезть из орбит. Вскочив со стула, он зашагал по комнате, тяжело ступая.
— И вот, сударь, — заговорил он не своим голосом, — я был с ней в Италии, в Пизе. О, как прекрасна Италия, ее бездонное синее небо, ее солнце — этот поток жизни и света, как прекрасна эта страна виноградников, цветущего жасмина, апельсиновых деревьев, страна, опьяняющая ароматами вин, цветов и плодов! Италия, ее серебристые ночи, фантастические здания, ее певцы и трагические актеры, мятущиеся, бессмертные; счастливая Италия, сад человечества, мечта северянина, сказка народов, — для меня эта страна — могила, в которой я похоронил навеки свою большую мечту, первую счастливую мечту человека, несчастного и разочарованного в жизни с самого дня своего рождения! Ни воздух, чистый и свежий, ни безмятежное тепло, напоенное жизнью, ни бесподобная красота природы, способная воскресить угасающую жизнь, не могли излечить ее от мрачного увядания. Она побледнела, потом в лице ее не осталось ни кровинки. Щеки покрылись синевой. Она страдала спокойно, молча и только кротко глядела на меня без сожаления, без страха перед смертью, которая все приближалась, разрушая сердце и мозг — эти два основных жизненных центра… Мне бы хотелось, чтоб она рыдала, восстала против бога и против науки… Мне хотелось, чтоб она сказала, что у нее болит, прокляла бы меня, возненавидела, отвернулась бы от меня, чтобы я больше не видел ее кротких глаз, в которых светилось безграничное страдание.
Иногда она шептала:
— Ну зачем же ты полюбил меня, зачем… ведь твой опыт подсказывал тебе, что я не буду жить… я же тебе говорила тогда… помнишь?.. Я не могу спать. Ночью мне становится жаль тебя, когда я думаю, что опять ты будешь одинок на свете… Я, кажется, больше ничего и не чувствую… Я так слаба, что у меня уже нет сил любить, я даже не отдаю себе отчета, люблю ли я…
В ответ я лишь молча целовал ей руки. Я изнемогал от дум, рассудок мой был как в тумане.
В тот день, когда она родила, я испытывал неимоверные страдания. Я замирал от ужаса, глядя на муки, ниспосланные природой, муки, в которых она производила на свет новую жизнь. Три дня и три ночи она не открывала глаз. Дыхание ее ослабевало, сердце билось медленно, с перебоями, порой же пульс бешено учащался; руки ее дрожали; лишь по временам лицо ее прояснялось и она пыталась открыть слипшиеся губы. Я решил посоветоваться с одним из самых знаменитых итальянских врачей — добрым стариком ученым, улыбка которого обнаруживала, что перед лицом великих проблем, от которых зависели жизнь и смерть, он был скептиком и фаталистом, как самый смиренный неуч.
— Сударь, — сказал он мне, внимательно осмотрев больную, словно произведя взглядом настоящее вскрытие, — вот случай, который заставляет меня вновь думать, что, по мере того как медицина все более приближается к положительным наукам, по мере того, как она хочет все больше осязать, видеть, испытывать и выслушивать человеческий организм, по мере того, как она хочет свести все к анатомии и физиологии, она выигрывает и теряет одинаково много. Я не хотел бы, чтоб ученые верили в сказку о существовании души, таящейся в человеческом теле, как и в сказку о мировой душе, витающей в пространстве; но так же не хотел бы, чтобы они с легкостью пренебрегали тем тонким психологическим состоянием, которое так трудно изучить и понять. Это психологическое состояние, по-видимому, является причиной заболевания, а физиологическое — результатом. Я считаю, что во многих случаях здоровый организм бывает расшатан, ослаблен каким-то скрытым отвращением к жизни, болезненным и неодолимым, часто даже выходящим за рамки сознания самого больного. И вот многие ученые этим пренебрегают. Ваша жена родилась от больных родителей; если бы природа изначально не вложила в нее способность размышлять, анализировать, то жизнь ее не была бы испепелена мыслью. То, что теперь, потеряв столько крови, она еще жива — это чудо нервной системы. Будьте мужественны. Я не верю в спасение. Вашу жену следовало бы не лечить, а влить в нее новую жизнь, ей надо было бы, если так можно выразиться, родиться вторично. Попытайтесь, если хотите, сделать переливание крови. Чистая кровь могла бы сотворить чудеса, но это должна быть кровь здорового человека, не зараженного никакой болезнью, кровь, унаследованная от многих здоровых поколений, животворная кровь, способная возродить жизнь там, где смерть уже начала свое дело. В нашем городе, как и во всяком древнем, культурном городе, вряд ли вам удастся найти такого человека.
Старик посмотрел на меня поверх очков, сморщив свой белый широкий лоб, потом, потрепав меня по щеке, пристально взглянул на меня и прибавил печально:
— Не знаю, разумеется, решитесь ли вы сами… если хотите, если считаете нужным… если очень любите свою жену…
— Доктор, я люблю, люблю, люблю ее! Она подарила мне иллюзию счастья, мне, который испытывал отвращение ко всему. Я отдам ей всю свою кровь с великой радостью!
Я быстро сбросил пиджак и жилетку. Пощупав мои мускулы, старик собрался уходить, чтобы принести инструменты, необходимые для операции, от которой зависело все мое счастье, висевшее на волоске; уже стоя на пороге, он пробормотал:
— У вас такая кровь, которая могла бы воскресить даже мертвеца… это хорошо, очень хорошо…
Вернувшись, доктор застал меня плачущим у ее изголовья. Она была в обмороке… Очнется ли она? Слезы застилали мне глаза. Она лежала, вытянувшись, прозрачная, как воск, на губах ее застыла улыбка.
Ах! Какое дикое наслаждение испытал я, когда доктор вскрыл мне вену у локтя.
Едва только моя кровь проникла в ее маленькое, обессиленное тело, как губы ее дрогнули, она порозовела, ожила. Веки ее приподнялись, блеснули полоски синих, влажных глаз, потом глаза эти широко раскрылись и наполнились слезами. Ее неподвижный взор выражал, удивление, страх, желание узнать, что творится с ней самой и вокруг нее. Она часто заморгала, в ее теперь уже живом взгляде светилось что-то новое, чувствовалось, что она возвращается к жизни, вновь жаждет счастья, ощущая в себе столь непривычное для нее тепло и блаженство. Руки ее согрелись, лицо прояснилось, засветилось радостью. Я был счастлив и не сдвинулся бы с места ни за что на свете из страха, как бы резиновая трубочка, по которой моя кровь проникала в ее вены, не лопнула или не шелохнулась. Если бы хоть пузырек воздуха проник в кровь, он убил бы мой бедный идеал, уже начавший оживать.
Когда же она с благодарностью взглянула на меня, пытаясь что-то сказать, лицо ее внезапно побледнело, верхняя губа вздрогнула, глаза закатились, губы стали влажными, по щекам потекли слезы. У нее начался эпилептический припадок, рвота. Доктор прервал операцию.