— Только я был таким ребенком, что искренне полюбил ее, хотя она должна была любить меня. И скажу тебе честно, мне нечего стыдиться: она должна была бы нести все расходы.
Космин пристально посмотрел в глаза своему приятелю. Кандиан засмеялся.
— Mon cher ami, — продолжал Кандиан, выпустив изо рта несколько колец дыма, — капитал молодости одним дает женщину, другим — женщину, дом и стол.
Несмотря на бледность, у Космина зарделись щеки; он закашлялся, достал сигарету, поднес к губам пустую кофейную чашку, потом бесцельно пошарил в карманах, достал платок и положил его на стол; смахивая со стола крошки, Космин смахнул на пол и платок и салфетку.
— Mon cher, — развязно произнес Кандиан, опустошив два стакана вина, — одним молодость дает женщину, кров, стол и деньги, другим, гениальным, — женщину, кров, стол, деньги и положение в обществе. Мэнойу достиг богатства. Менее умные удовлетворяются столом. Какое ребячество! Но после женщины, крова и стола ничто уже не может равняться с тем, что мы совершили.
Космин, всматриваясь в острие ножа, пробормотал:
— Да, ты прав… все то, что следует за первым грехом, уж не сравнить с ним…
— И до сих пор, — продолжал Кандиан, — я думал только о честных мужчинах, несчастных стариках, совершивших роковую ошибку, женившись на молоденьких женщинах. Ну, а если идет разговор о тех мужчинах, которые богатеют и делают карьеру за счет подлостей… О! здесь вопрос морали ставится совсем в другом плане. В этом случае грех, совершенный против них, вполне оправдан. Он является расплатой за их грехи. Такой грех лучше добродетели, ибо он карает при обстоятельствах, в которых добродетель и закон беспомощны. Я, Космин, деньги ростовщика утащил бы обеими руками. Он украл, и я ворую. Он остается безнаказанным благодаря несовершенству законов, а я благодаря слабости женщины. Зачем мне подражать фальшивой добродетели, которая преклоняется перед ним и протягивает ему руку? Притом он ворует только для себя, я же сорю уворованным, делюсь со многими: трачу на извозчиков, на рестораны, на театр, на портных, на женщин, на приятелей и даже на бедных, когда мне не лень сунуть руку в карман; и меньше всего ворую для себя. Мэнойу прав…
— У Мэнойу есть деньги… — ответил Космин, попросив вторую бутылку вина.
— И деньги и право на его стороне. Ведь Ксантуп — старый и бессовестный грабитель. Он был крупным оптовиком, но обанкротился. Открыл полотняный магазин и снова обанкротился. Чего только он не натворил! И спасся только по милости одного духовного лица, очарованного прелестями жены Ксантупа. Потом взял в аренду крупное государственное именье, за которое и до сих пор еще не расплатился. Наконец, после третьего банкротства, отсидел год в тюрьме. Сейчас капитал его исчисляется в два миллиона, все переписано на имя жены, кредиторы провожают его долгим взглядом, а некоторые даже с ним раскланиваются. Теперь, когда закон бессилен по отношению к Ксантупу, когда честные люди протягивают руку Ксантупу, а добродетельные приветствуют его, на пути Ксантупа встала более могущественная сила, чем закон, чем честь и добродетель, — Мэнойу. Мадам Ксантуп живет с Мэнойу, а Мэнойу с миллионами Ксантупа.
— Да… но это отвратительно, отвратительно! — горячился Космин, похрустывая пальцами.
Динику наигрывал на найе «Мизерере», и его мастерское исполнение вызвало горячие аплодисменты публики. За одним из столиков послышался хриплый голос известного пропойцы — жалкого отпрыска знатной фамилии:
— Ах! А-а-а-ах! Ну для меня, для меня, Динику!.. Не то я умру, Динику… Еще разок «Трубадура»!
Какой-то изрядно выпивший молодой человек, разразившись громким смехом, закричал:
— Браво, браво, принц, ты бессмертен!
Несколько офицеров, громко смеясь, аплодировали принцу.
Динику снова начал «Мизерере».
— Вот кто в своем роде является непревзойденным артистом, — сказал Кандиан, обращая внимание своего приятеля на принца, над которым смеялась публика. — Он так много пьет, что даже не ест. Две-три маслины, кусочек копченой воблы и весь день цуйка, вино и полынная настойка. Ты спросишь, на что он пьет? Откуда у него деньги? Ведь у него нет ни ломаного гроша, а пьет он беспрерывно. Взгляни только на него, он едва держится на ногах. Посмотри, как он ищет знакомых уже за другим столом. Какой артист, mon cher, какой артист! С каким мастерским притворством он обижается, чтобы вызвать смех и быть вправе заявить: «А, ты смеешься?! Бутылку полынной настойки и никаких, а не то по уху!» Однажды Мэнойу подсыпал ему в стакан соли. Принц выпил, разбил стакан об пол, поднял брови, как актер, исполняющий роль Мефистофеля, по-собачьи оскалил два черных зуба на верхней десне и закричал хриплым дьявольским голосом: «Мэнойу, негодяй, ты испортил мне удовольствие. Человек, подать мне за его счет четыре бутылки полынной настойки… слышишь?.. Марш, марш, а не то по уху!» Мы хохотали, наш кельнер смеялся, а принц обеспечил себя выпивкой на всю ночь. Каков артист, mon cher, какой великий артист!
Космин закрыл глаза, и перед ним снова замелькала прежняя картина: голова впавшего в детство старика на засаленной подушке, воровские ласки той же женщины… и те два грустных и укоризненных голубых глаза…
Начался ветер. Широкие листья срывались с веток тополей и, дрожа, медленно падали на землю.
— Жаль, что с нами не было Мэнойу. Вот уже два месяца, как я не видел его. А через два-три дня я, быть может, уеду…
— Далеко?
— В Кымпулунг.
— Один?
— А мадам… Саша Малериан… остается в Бухаресте?
Космин крикнул кельнеру:
— Думитре, счет!
— Ты не пойдешь со мной в «Новое поколение»?
— Нет, я там никогда не был и никого не знаю.
— Ну и что же, что никого не знаешь? Во-первых, там все смотрят лишь на того, кто мечет банк… а ты еще красная девица… Ничего, вскоре ты убедишься, что годы скромности — это потерянные годы…
— Десять семьдесят пять, господин Космин, — доложил кельнер, быстро подсчитывая на красном картоне. — Десять бань[21] — цуйка, двадцать — хлеб, один лей пятьдесят бань — белое вино, пятьдесят бань — суп, семьдесят — антрекот, три пятьдесят — красное вино, и…
— Хорошо, хорошо, — прервал его Космин, бросив на стол бумажку в двадцать лей.
Гитарист, запрокинув голову, наигрывал «Любил я чудные глаза», а принц, качая головой, вторил ему: «Один кривой, с бельмом другой…»
На улице приятели расстались.
— Когда встретимся? — спросил Кандиан.
— Не знаю, — ответил Космин. — Желаю удачи в «Новом поколении», если ты пойдешь туда.
— Не думаю, сегодня нам предстоит спартанское сражение.
Карточную игру в кругу женщин Кандиан и Мэнойу называли «свободной академией», «Палестрами» или «спартанским сражением».
— Такой же циник, такой же циник, — шептал Космин, сворачивая на улицу Академии.
Небо было чисто, золотыми огоньками сверкали звезды; легкий ветерок освежал душную июльскую ночь; дышали теплом раскаленные за день каменные стены. Космин шел, сам не зная куда. В голове — полная неразбериха. В ресторан он зашел, чтобы рассеяться от множества впечатлений, а уходил еще в большем смятении. Вся его жизнь раскрылась перед ним с неумолимой ясностью. Картины жизни казались ему настолько живыми, что он мгновенно снова пережил все то, что длилось когда-то долгие дни и ночи.
Когда Космин приехал из города Б. и поступил на юридический факультет, он был беден, плохо одет и твердо намерен хорошо учиться. Как прекрасна была его первая мечта: терпеть лишения, бороться и победить, а перед победителем люди ломают шапки. Теперь же горькая бедность прошла, но вместе с ней улетучились и прежние иллюзии.
Когда Космин переступил порог юридического факультета, одет он был хуже всех. А какое это имеет значение? Он будет первым на экзаменах. Сначала его девиз: «А какое это имеет значение?» был для провинциала лучшим утешением, но через несколько недель он начал утрачивать свою прелесть. Однажды, возвратясь в свою убогую каморку, Космин раскрыл учебник римского права, но после нескольких минут чтения черные строки учебника начали сливаться у него перед глазами. Ведь на однокурсниках Космина всегда были чистые сорочки, костюмы, сшитые по заказу, и начищенные башмаки. У всех у них были золотые часы с золотыми цепочками. Все они щеголяли в перчатках, носили портфели. Он же ходил в старом, когда-то черном сюртуке, в потертых брюках, в стоптанных, башмаках и в помятой, неопределенного цвета, рубашке. На этот раз излюбленное выражение: «Какое это имеет значение?» его опечалило. Строки учебника римского права начали прыгать, глаза полузакрылись, и вокруг букв закружились фантастические голубые искры. Почему, когда однокурсники начинают спорить по тому или другому правовому вопросу, как это обычно бывает на первом курсе, почему никто из них не обратится также к нему и не спросит и его мнения? Почему, когда они выходят с занятий, то идут все вместе, споря, а он остается один позади, держа в руке конспекты, завернутые трубкой в дешевую синюю бумагу. И почему они толпятся вокруг какого-нибудь ничтожества, затянутого в новенький сюртук из тонкой материи? А преподаватели? Один спотыкается в латинских цитатах, всегда путает времена, другой читает лекции, пользуясь пожелтевшими шпаргалками двадцатилетней давности; даже и они не обращают на него внимания, как будто не замечают его присутствия в аудитории. Ах! Это совсем не ребяческая обида. В гимназии было то же самое. Чем хуже ты одет, тем суровее и несправедливее к тебе относятся. Семь лет он получал вторую премию только потому, что первая незаслуженно доставалась его богатому однокласснику, сыну вице-президента торговой палаты. Да это и не удивительно, ведь тот приходил в лицей разодетый как кукла, с прилизанными на прямой пробор волосами. «Какое это имеет значение?» — повторял Космин семь лет. А здесь, на факультете, он разочаровался в своем девизе уже через несколько недель, как разочаровываются какой-нибудь игрушкой в определенном возрасте. В гимназии выражение: «А какое это имеет значение» было сильно, как иллюзия для ребенка. Никто не мог быстрее Космина решить на доске алгебраическую задачу. Никто лучше него не умел правильно нарисовать любую модель на уроке физики. И кто лучше всех отвечал на любые вопросы, как не Иоргу Космин? Теперь же все не то. В университете верховодили глупцы; глупость роскошно одета, имеет влиятельных родичей, а ты в своих лохмоть