ях должен сидеть смирно или старательно конспектировать лекции, когда те, другие, с важным видом только притворяются, что тоже записывают лекции. На факультете, ты уже находишься в обществе, где о людях судят по внешности. Ни у кого нет времени, чтобы узнать тебя получше, распознать тебя. Эх! Чего бы не отдал Космин, чтобы хоть раз, всего один-единственный раз был для всех устроен конкурс! Но ведь конкурс — это для детей. В обществе все решает внешность, и девиз: «А какое это имеет значение?» становится смешным. Пятьдесят лей в месяц совсем не достаточно для покрытия всех расходов: на квартиру, на питание, одежду, книги.
После двух месяцев пребывания в Бухаресте Космин решил устроиться переписчиком. Но во всех трибуналах и в министерствах — всюду власть имущие смотрели на него пренебрежительно, высокомерно. Он плохо одет, у него нет протекции или хотя бы какой-нибудь визитной карточки, на которой было бы написано несколько строк…
В позеленевшем от солнца сюртуке, в стоптанных ботинках, в брюках, вздутых на коленях, Космин в течение двух месяцев, сгорая от стыда и униженно кланяясь, обивал пороги разных учреждений. Он был готов давать уроки в любом пансионе, даже в женском. Обратился к одной из директрис, которая в течение года давала объявления в поисках учителя, бакалавра, способного преподавать математику и историю в объеме четырех классов гимназии, и грамматику, чистописание и рисование — двух классов начальной школы. Когда же она увидала Космина и пристально оглядела его с ног до головы, то тут же заявила: «Мне очень жаль, сударь, что я вас побеспокоила, но мне, сударь, уже рекомендовали другого молодого человека». После этого визита Космин еще в течение месяца читал в газетах это же объявление. Оно и понятно: «сударь» был плохо одет. Прав был его отец — старый секретарь суда в городе Б.: «Сын мой, даю тебе все, что в силах дать, но все равно тебе этого не хватит. В Бухаресте жизнь дорогая, да и ты уже не маленький. Если ты не против, я могу рекомендовать тебя профессору Паулу Малериану. Я давно знаком с ним. Он и его супруга люди добрые и живут в достатке. Полагаю, что они с удовольствием примут тебя. Будем немного платить, а остальное пойдет на одежду и книги. Ты уже не мальчишка, тебе минуло двадцать лет…» С какой гордостью Космин ответил тогда: «Какое это имеет значение, буду жить, как сумею!»
Через полгода терпеливой борьбы и лишений Иоргу Космин решил попросить у отца унизительное письмо, с которым он должен был обратиться за милостыней к чужим людям, умолить госпожу и господина Малериан, приютить его. Но что это за люди? Добрые? Этого еще недостаточно. Есть ли у них дети? Отец об этом ничего не пишет в письме, которое заканчивалось словами:
«Примут тебя с радостью. Ты не маленький, будь благоразумным. Я уже стар и не нынче-завтра закрою глаза».
Земля кружилась у него под ногами. Космину казалось, что он шагает по дороге, в конце которой зияет пропасть. Сердце у него колотилось, как на экзаменах. Наивная гордость двадцатилетнего юноши была сломлена. В жизни он не сделал ничего выдающегося, кроме получения второй премии в гимназии, и все же ему казалось, что он похож на героя, который теперь протягивает руку за подачкой.
Ох! Первая встреча… Как светло и как все мрачно!.. Вошел во двор. На него залаял мохнатый пес. Собаки всегда не выносят нищих. Сердце заколотилось еще неистовее, потом словно куда-то провалилось. Он взялся за шнурок звонка. Позвонил. Да, в самом деле позвонил. Все кончено. А как он плохо одет! Служанка открыла дверь и спросила, кого ему надо. Что он ей ответил, не помнит. Знает, что сунул ей письмо. Она приказала ему пройти к черному ходу. «Господина Паула дома нет. Госпожа у себя наверху». Сверху послышались два нежных голоса: «От кого это, мама́? Кто тебе пишет, мама́?» Слышит ли он эти слова, или они ему мерещатся? «Старый Космин человек порядочный, он приютил Малериана, когда тот очень болел». — «Когда папа был тяжело болен?» — «А что за болезнь, мама́?» — «Это еще до нашей свадьбы… Теперь старый Космин просит приютить его сына, иначе тот не в состоянии учиться в университете. Он очень беден». Иоргу Космин хотел было бежать, но не мог оторвать ног от пола. «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» — «Бедный старик упоминает даже о плате. Он стесняется… Хочет платить нам что-то… Юноша, наверно, во дворе… Дадим ему заднюю комнатку… его отец оказал большую услугу Малериану».
Нет, бедняга не во дворе, он в передней. Слышал все. Ах! Скоро ли они кончат там наверху!.. Женщина… две барышни… разговаривают… они жалеют его… «Бедняга…» «Задняя комната…» «Мама́, а кушать он с нами будет?» Резкий голос. Конечно, это голос не той, которая говорила; «Примем, мама́». «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной». Какой стыд! Космин едва сдерживал слезы. Он глубоко вздохнул. Кажется, они услышали! Разговоры сразу прекратились. По ступенькам лестницы сходила высокая, стройная женщина, с черными, горящими, как у кошки, глазами. Одна рука ее скользила по перилам лестницы, а другой она придерживала платье, чтобы не споткнуться. Какая элегантная ножка! Туфли цвета крылышек майского жука. Госпожа Саша Малериан. Космин потупил глаза в пол, взглянул на свои башмаки: правый был совсем разорван. Лучше было бы купить пару башмаков, чем учебник римского права. Все равно знанием римского права не залатаешь ботинок. Как странно. Ему хочется смеяться над своей обувью. Когда госпожа Малериан приблизилась, Космин больше не чувствовал ничего.
Красивая госпожа обратилась к нему ласково. Однако ее взгляд словно резал его. Он ничего другого не отвечал ей, кроме: «Да, нет, да». Красивая госпожа подала ему руку и повела наверх по лестнице. На последней ступеньке он споткнулся. Какой богатый зал! Цветы с широкими листьями. Горшки с гиацинтами, два портрета в натуральную величину — она и, конечно, он — господин Паул Малериан. Каким старым и уродливым выглядит он по сравнению с ней!
— Валерия, Джелина! — крикнула госпожа Малериан.
Холодный и резкий голос, словно чей-то чужой, вовсе не принадлежащий этой женщине с такой нежной, розовой и округлой шеей.
С правой стороны тихо растворилась дверь. Они. В ушах у него прозвучали их слова. Кто из них сказал: «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» и кто — «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной»?
— Мои дочери, господин Космин, Валерия и Джелина, так мы зовем Анджелину.
Валерия как две капли воды похожа на мать. Такие же глаза, такой же тонкий нос с нервными ноздрями, такие же черные волосы, такая же фигура и такой же холодный и резкий голос. Конечно, его не посадят за стол с ней рядом. Джелина — блондинка, с пепельными волосами, бледненькая, худенькая, очень худенькая и легкая, как ее вуалевое белое платье с черными пуговками. А какие чудные голубые глаза, томные и грустные. Конечно, Джелина сказала: «Примем беднягу…» и слово «бедняга» освободилось от той противной снисходительности, с которой оно звучало, произносимое другими. Он тоже мог бы сказать ей: «Бедненькая, какая ты малокровная! Бедные глаза, как они грустно смотрят!»
А дальше что было?..
Космин вытер вспотевшее от духоты лицо. Он дошел уже до епископии. Цинизм Кандиана перевернул в нем все вверх дном, зажег воображение и пробудил сознание. Космин остановился и стал пристально рассматривать кареты, фонари и прохожих, гулявших после дневного зноя. Ему хотелось смотреть и смотреть, вбирать в себя как можно больше впечатлений, лишь бы прервать тяжелые думы. Тщетно.
Не вернуться ли ему в ресторан? Это — мысль. Сел бы за столик и напился бы в одиночестве, хотя не имел пристрастья к спиртным напиткам.
Да, он избавился от старой, жалкой одежды. Паул Малериан не взял с него ни гроша. И почему он печется о нем, как о родном сыне? Об этом он узнал позже. «Ты, уже не маленький, будь благоразумным…» Кажется, все письма отца заканчивались такими словами. Он действительно был уже взрослым, но благоразумным… Что значит быть благоразумным.?.. С каким благоразумием он ласкал в своем, воображении лицо Джелины, когда гасил свечу? С каким благоразумием он всматривался, в ее таинственные голубые глаза? А приходилось ли вам слышать голос, ласкающий каждым произнесенным им словом? Притом красота живет в нас самих, а не помимо нас. Достаточно одного взгляда, робкого приподнятая платья, одного слова, одной улыбки, и мы убеждаемся, что нос стал лучше, красивее, глаза и волосы ярче, тело прелестнее… Мы издеваемся над своими глазами и над совершенством статуй. Уродлива? Красива? На это отвечают собственные иллюзии каждого из нас. Здесь не глаза виноваты. Да и никто не виноват. Даже и теперь, когда он чувствует себя во власти другой, что может он сказать о тех голубых искрах? Что они холодны? Может быть, но в них глубина и таинственность пропасти.
Ах, господи, почему она ничего не сказала ему, ни одного намека… абсолютно ничего…
Вместо нее говорила другая, Ты состоишь из плоти и нервов, чувств и страстей, да притом тебе уже двадцать лет… и ты невинен!.. Никто не отдает себе отчета в роковой силе невинности… Достаточно шепнуть тебе: «Что это должно быть… ты не знаешь, а другие счастливы…» Любопытство — злой ангел невинности. Саша Малериан дунула и погасила те две искорки голубых глаз… Она говорила так, что его невинность шепнула ему: «Какое счастье!..» Кто же мог противиться счастью? В ее глазах зеленые огоньки, как у алчной кошки.
Сначала было как при любом начале… Рука, которая прижимается к твоей руке и приводит тебя в трепет… Непонятная, но теплая и многообещающая улыбка… Дуновение дыхания у твоей щеки… Она, как будто случайно, облокачивается грудью на стол именно там, где лежат твои руки… и ты чувствуешь на руке округлую упругую грудь… «Ах! Простите!..» — восклицает она. А затем на ее губах появляется хитрая, лукавая улыбка, которая ясно говорит тебе: «Какой ты наивный! Не видишь, что ли, что это не случайно, что сделала я это намеренно». Потом урок вальса, три шага… Вновь случайная ошибка. Снимая корсет, она забыла закрыть дверь, грудь ее бурно трепетала, наверно опять случайно. Наконец (так как невинность всегда бывает робкой), разговор… один лишь единственный разговор… Те два огонька голубых, грустных глаз шестнадцатилетней не осмелились сказать этого. Потом слезы… поцелуи… Страх быть застигнутыми врасплох придавал им очарование и прелесть, неведомые людям, свободным в своих поступках…