— Утрата, сударыня, одинаково велика и для вас и для страны. Великие люди, — вмешался инспектор, повышая голос, — являются для народа тем, чем являются родители для своих детей.
— О, как вы правы, сударь, — подтвердила Саша, даже не разобравшись толком, кто это великие люди и кем они являются для народа.
— Разрешите мне, сударыня, — промолвил инспектор, — изложить вам в нескольких словах план моей надгробной речи. Считаю за высокий долг познакомить вас с содержанием того, что я буду иметь честь произнести перед преподавательским составом, перед учениками и друзьями великого профессора.
— Пожалуйста, сударь, сделайте одолжение, — ответила Саша, сделав знак старухе с пучком чебреца, чтобы та продолжала обмахивать желто-синее лицо Малериана.
Инспектор начал с первой части. Человек. Характерная черта — добродетель; дом — древний храм; вывод: во славу и величие страны, такими должны быть все дома. Когда он дошел в своей надгробной речи до главного: «Вы, его друзья, скажите… вы, дети его великодушия, скажите…», — Саша начала плакать, упала на стул и попросила стакан воды. В комнате никого не оставалось, кроме старухи, охранявшей покойника. Инспектор предвкушал в восторге завтрашний успех. Саша поздравила оратора, уверяя, что усопший достоин такой речи. Однако попросила разрешения сделать маленькое замечание в связи с присутствием «высокопоставленных духовных лиц». Оратор выразил радость, почтительно пробормотав: «О сударыня, конечно… прошу. Нет ничего совершенного…»
— Я хотела бы, чтобы вы отказались в надгробной речи от Брута…
Инспектор заимствовал эту фразу из статьи Лудовяну: «Убедившись, что нации нечего больше ждать от него, он, как Брут, пронзил себя револьверной пулей!»
— …Признаюсь вам, что я не знаю жизни этого великого человека. Очень жаль, что он застрелился, но эта история вызовет недовольство епископа и архиерея, которые хотят верить, что муж застрелился нечаянно, иначе закон запрещает священнослужителям совершать обряд отпевания.
Инспектор пристально посмотрел на Лудовяну, как бы говоря ему: «Этот образ остался только твоим, и он гениален». Затем обещал Саше сравнить старика с другим римлянином, а от Брута отказаться. Лудовяну подал тут же замечательную идею: выпустить научный труд, о котором он только что говорил, и «классическую» речь своего друга отдельной, красиво оформленной брошюрой.
— Это будет вам стоить максимум тысячу лей.
Саша Малериан, восхищенная, поблагодарила их, едва сдерживая свою радость. Проводив обоих до дверей, она попросила их сдержать слово, «чего бы это ни стоило».
— Красивая женщина! Женщина без возраста! — заявил Лудовяну.
— Гениальный типограф! — заметил инспектор. — Тысяча лей за пятьдесят страниц!
И они расхохотались.
Возвратились с кладбища.
В своей каморке Космин упал на кровать и неподвижно лежал вверх лицом. Печальный свет проникал через окна — последние бледные лучи заходящего солнца. На его уставших веках поблескивали две слезинки. На губах застыла грустная улыбка… Ах, если бы задержали обед… Только бы никого не слышать… Только бы никто не открыл его дверь… Ему хотелось бы лежать вечно, неподвижно, как теперь!.. Бывают минуты, когда уставшие души не желают больше никого видеть… Каждое слово могло бы нарушить это душевное равновесие, это грустное спокойствие, при котором он ясно различал все то, что произошло за сутки… Факты остаются фактами, никакая иллюзия не способна их приукрасить. Но перед его неподвижным взором потолок уплыл ввысь, в бездонное небо, а события словно удалились во времени, будто все это происходило двадцать лет тому назад, а не тому два часа… Комедия была еще более жестока, чем он ее себе представлял.
В церкви св. Георгия один профессор истории полчаса разглагольствовал о том, когда родился «старый наставник молодого румынского народа». В одной книге «Наши первые ученые», малоизвестной и бесцветной работе, говорилось, что Паул Малериан родился в деревне Мэлэерец в 1815 году, а историк, ссылаясь на документы, на заметки старой прессы, на указания Елиада, Арическу и Лауриана, доказывал, что «он не мог родиться раньше 1817 года». Публика, собравшаяся в церкви, вполголоса толковала совсем о других вещах. «Представь себе, — говорил один студент своему соседу, — что он родился в 1815 году, знаешь, что произошло бы?» — «Нет». — «Малериан не был бы теперь мертв». — «Почему? — «Если он родился в 1815 году, он не умер, ибо умер тот, который родился в 1817». — «Господи, — шептала заскучавшая дама своей соседке, — видно, этот человек ведет летопись от самого архангела Михаила». Когда оратор дошел до оценки научных трудов покойного — разных географий, священных историй, национальных и всеобщих историй, грамматик и хрестоматий, — епископ спросил, долго ли он еще будет продолжать. На пути к кладбищу чего только не наслышался Космин от собравшейся толпы! Зачем только люди тянутся за погребальной колесницей, если они говорят только о туалетах, о торговле, о политике и скандалах? Впереди покойника казенное пение, позади шутки и смех. Самые почтительные это те, которые отстают от шествия и потихоньку скрываются за первым же углом.
На кладбище пришла очередь говорить инспектору. Он взобрался на свежий бугор земли, и его маленькая голова выросла над толпой зевак и школьников. В поисках героического и в то же время благословляющего жеста он торжественно вытянул вперед руку и начал первую часть своей речи. Никто не плакал, только Саша держала платочек у глаз. Даже и тогда, когда оратор дошел до главного: «…скажите вы… скажите вы…» — это не произвело никакого эффекта. Может быть, поэтому или по другой причине, но он не отказался и от образа Брута и заявил, что усопший покончил жизнь самоубийством. Это вызвало оживление. Епископ и архиерей забеспокоились. Саша Малериан отняла от глаз платочек, хотя видно было, что она очень сожалеет об этом. Однако напрасно ее глаза метали молнии на оратора. Последний заявил во всеуслышанье, что «ветеран, как новый Брут, пронзил свой череп револьверной пулей». После Брута последовал длинный перечень других мужей глубокой древности. Даже и Ганнибал не миновал этой участи, ибо и он в «решающий час вкусил отраву героев». А тот, на которого падали комья земли, стуча по крышке гроба, искупал одну-единственную ошибку, до которой никому из этих комедиантов не было дела. Из-за жары, пыли, длинной обратной дороги публика расходилась уныло… Здесь случилось то, о чем Космину теперь страшно подумать. Что за каприз появился у Саши — на обратном пути посадить его в карету рядом с Джелиной?! В пути он ничего не чувствовал — ни жалости, ни раскаянья, ни стыда, ни прежней борьбы в душе. Недалеко от дома он осмелился взглянуть на Джелину. Ее мертвенно бледное лицо закрывала черная вуаль. Настоящая статуя из синеватого мрамора. В этот момент, она, не сделав ни одного движения, начала плакать. Космин невольно спросил у нее: «Вы плачете, мадемуазель Джелина?» И она со сверхчеловеческим спокойствием тихо ответила: «А что вы хотите, чтобы я смеялась?» И этот ответ пробудил его, словно во время операции прекратилось действие хлороформа. Ах да, ведь он является автором этой омерзительной комедии. Он увенчал добродетель в древнем храме под современным небом! Какой стыд!
Космин вскочил с кровати и запер дверь. Когда его будут звать к обеду, он не подаст ей руки… Конечно, она поспешит прийти за ним… Так и есть… Послышался знакомый шорох платья… Хотя бы сегодня следовало послать кого-нибудь другого…
Стук в дверь.
Космин сжал кулаки и, процедив сквозь зубы: «Какая мерзость» — ответил ей:
— К столу? Хорошо. Сейчас приду.
— Жорж…
— Да, да, слышу, уходи, пожалуйста, я раздет.
Некоторое время он чувствовал, что она стояла у двери, держась за ручку, потом шорох платья удалился. Удивительно, что она не ответила ему: «Ты раздет? Неважно, открой, mon ange». Неужели ей не слышатся слова священников: «Вечная память! Вечная память!» Они звучат у него в ушах, как звуки трубы… Какие странные у нее глаза, когда она ласкает, — сверкают, как у кошки. Одно ему непонятно, почему это со вчерашнего дня он смотрит на нее совсем иначе… чувствует ее, понимает ее совсем не так, как раньше… Что изменилось в ней?.. Что изменилось в нем?.. И о старике совсем другие мысли… Другие?.. Но ведь несколько последних дней он совсем не думал о нем… От возмущения и злобы того вечера в летнем ресторане «Констандин» до сегодняшней беспредельной жалости — бесконечно длинный путь… Когда он преодолел его?..
За обедом Саша посадила его справа от себя. Слева от нее сидела ее сестра, мадам Фирика Гимбаву, вдова бакалейщика. Рядом с ним сидела Валерия, напротив — Джелина. Вначале все ели молча. Джелина, не мигая, смотрела в тарелку. Саша беспрерывно подливала вина в стакан Фирики, которая пила и после каждого стакана, вздыхая, повторяла: «Бедный дядя Паул! Прости его, господи!» За жарким Фирике пришла охота поговорить:
— Ах, Саша, милая, как вспомню все, что говорил этот инспектор, то мне становится… Бедный дядя Паул! Это верно… трудился… нельзя сказать, чтоб оставил он вас под открытым небом… именье… дом… виноградник… деньги… Бедный дядя Паул!.. Царство ему небесное!.. Там в этой речи о добродетели и храме получилось просто замечательно!
И после того как Фирика осушила еще один стакан вина, она добавила:
— Саша, дорогая, а кто же были те, которых упомянул инспектор: Брут, Чинат, Ланибал, — видно, тоже профессора, вроде дяди Паула, прости его, господи! Дрожь пробирает, как только вспомню. Подумать только! Если бы он не застрелился, жил бы и сегодня. Порадовался бы и он замужеству дочерей. Не довелось ему, бедный дядя Паул!
Она начала плакать, громко всхлипывая. Высморкавшись, выпила еще один стакан вина. Космин опустил голову. Джелина вышла из-за стола, жалуясь на головную боль.
— Ты права, Фирика, — подтвердила Саша, — инспектор оказался на высоте. Жаль только, что он упомянул о Бруте. Епископу это не понравилось. А в остальном все было прекрасно! Не правда ли, господин Космин?