О! Почему ветер не швырнул меня тогда в пасть акулам! Жизнь моя не умерла бы, а последний трепет моей любви, заснув на волнах, как на мягкой постели, вечно бродил бы, подобно лучу света, который обходит бесконечную вселенную, никогда не угасая.
— Принесите кианти, красного как кровь! Налейте бароло[30], что кипит как страсть!
Так кричали мои друзья, когда я выпрыгнул из лодки на берег.
И вместе с падшими женщинами мы опустошали бутылку за бутылкой, пока на темных волнах залива не зажегся, как золотой язык, маяк Триеста.
Когда я возвращался домой, мрачная ночь поглотила сверкание звезд, но еще более глубокая тьма окутала мой рассудок. Я пытался вообразить себе Челлу на пороге нашего жилища, но в моей голове, словно скованной свинцом, этот образ, на который я молился, расплывался и исчезал. Если я представлял себе ее золотистые волосы, то все лицо ее рассеивалось, как легкий дым, а если я видел ее румяные щеки, то глаза ее потухали.
Дважды ярость охватывала меня, и я вскакивал на ноги. Я протягивал руки к явственно встававшему перед моим взором очагу, где ждало меня счастье, и словно пытался бросить его в пучину…
Буря вздымала темные волны, похожие на холмы из черного мрамора, яростно несла их, пока они не разбивались о берег, оставляя горькую, бешено клокочущую пену.
Уже далеко за полночь я отодвинул засов и открыл дверь. Челла плакала, стоя на коленях перед иконой мадонны.
— Откуда ты пришел? — крикнула она мне, захлебываясь в рыданиях, — какие темные страсти погасили свет очей твоих?
Она исчезла в ночной мгле.
Я бросился за ней. Мои глаза, пылавшие страданием, впивались во тьму. Боль испепеляла меня, но я застыл на месте… Слева от Вултори, в ночной тьме белела человеческая фигура, и голос Челлы смешивался с воем моря.
— Фанта! Фанта! Кто любит, тот не умирает!
Раздался шум падающего тела, заглушенный яростным ревом морских волн.
На следующий день я взобрался на утес Вултори, откуда море казалось гладким, как зеркало. Нигде не было и следа могилы моего вчерашнего счастья.
Вы, моряки, побеждающие бурю, бегите подальше от Триеста! Рассекайте горы и прячьте в их сердцевине самое сокровенное для вас. Только там вы, дети моря, спасетесь от людей города!
Старик Фанта замолчал, насупив брови. Рыбаки шептали, крестясь: «Бедняга не в своем уме!» Уходя, старик выпустил из волынки воздух, и раздались жалобные, пронзительные звуки, резавшие слух, как визг тонкой пилы. Солнце закатилось, и тишину нарушало только бормотанье Фанты:
— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев… И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…
Перевод М. П. Богословской.
ДЕД МОРОЗ
О те времена, когда святые еще ходили по земле, и небо разверзалось в праздник крещения, и чары замораживали реки, а крылатые кони мчались по воздуху…
Трава вдруг сделалась густой, как щетина, словно наступил март с легкими ветрами, с теплым светом, с россыпью подснежников и со стаями птиц, гонимых зноем из жарких стран и пустынных мест, о которых человек и не ведает.
Пшеница поднялась над землей, и, если бы жаворонки нырнули в нее, она укрыла бы их маленькие головки, ненасытные клювики и пятнистые хохолки, словно разрисованные рукой человека. Деревенский скот с жадностью жевал сочную траву, свиньи, хрюкая, с пеной у рта, шумно щелкали желуди, уткнув рыла в землю и помахивая коротенькими, закрученными веревочкой хвостиками. Черные, блестящие, как деготь, вороны на лету опускались им на спины, долбя их клювами, а довольные свиньи лениво поднимали веки с желтыми ресницами и веером топорщили щетину. Одни собаки, расположившись на солнышке, лаяли сквозь сон, а другие лениво потягивались, опираясь на задние лапы.
И крестьяне были веселы. На святого Игнатия они закололи свиней, опалили их горящей соломой, оскребли кирпичом, вымыли теплой водой с дубовыми листьями и, как подобает добрым христианам, отправились в корчму. А там — пропустили кто по рюмочке простой цуйки, кто подсахаренной и подогретой, кто по стаканчику вина, кто по два, а кто и по двадцать два. А где вино, там и пир горой, там и танцы и шумное, задорное веселье разгорается. Но сперва хоровод что-то не ладился. После двух кругов он распался. Потом мужики, сплетя покрепче руки, пустились в веселый пляс, то быстро и сильно притоптывая, то подскакивая, словно собираясь перепрыгнуть через плетень. И так до самой ночи они топтали землю, пока не стала она ровной, как ладонь.
А в сочельник в стальной синеве неба зародилась метель. Промчался ледяной ветер, опрокидывая старые деревья, срывая и разбрасывая во все стороны крыши, сложенные из камыша и стеблей кукурузы, наводя ужас на животных, укрывшихся где попало. Мелкий частый снег носился по ветру, стуча в окна и обрушиваясь на дымоходы. К полдню совсем стемнело.
А когда ветер немного утих, снег повалил крупными хлопьями. За час его навалило по щиколотку, через два часа — выше колен.
Потеплело, но снег все продолжал падать густыми, частыми хлопьями и поднимался все выше и выше, пока не засыпал завалинки. Часам к четырем он доходил до дверных ручек. Тяжело дыша и низко согнувшись, крестьяне отгребали снег от дверей, прокладывая узкие глубокие тропинки кто к родным, кто в церковь, — поп-то все о своем пекся, зазывая к службе, — а кто и в корчму: корчмарю-то ведь тоже надо было заработать.
Снегопад утих, но начался такой трескучий мороз, что у людей зуб на зуб не попадал. Старик поп частенько забегал в корчму, чтоб согреться, а прихожане за ним: каков поп, таков и приход. Окоченевший поп за разговором пропускал рюмочки, одну за другой, и прихожане, окружив его плотным кольцом, не отставали от батюшки.
— Все на свете от бога, мы ни в чем не властны, но в этом году что-то неслыханное творится. Такого снега я еще ни разу не видывал на своем веку, — говорил поп, потягивая водку.
Пропустив еще одну рюмочку, он добавил:
— Так сама в рот и просится. О боже мой, если снег снова повалит, пропал я совсем: завтра-то рождество, останусь я без приношений на праздник.
— Вам-то, батюшка, жаловаться нечего, — заметил пухлый, румяный мельник, — а вот что мне делать? Кто в такую погоду приедет молоть зерно?
Вмешался и рыбак:
— Батюшка, если тебе не повезет в сочельник, значит хороший улов будет в рождественскую обедню. И у мельника — сейчас жернова отдыхают, зато потом вдвойне заработают. Душа просит утешения, а утроба — пищи. А мне вот придется с голоду помирать, река-то ведь крепко-накрепко замерзла.
А бедная, нищая вдова, у которой было пятеро детей, стояла в сторонке, совсем позабыв, зачем она пришла, и все думала над словами старика попа, мельника и рыбака: она твердо знала, что они богаты, очень богаты. Потом и она заговорила, вытирая нос рукавом рубахи:
— Не знаю, батюшка, верно ли, но мой оборвыш, тот, что стережет деревенское стадо, говорит, что в самой чаще леса объявился Дед Мороз с белой бородой до колен и дрожит там, трясется, прислонившись к четырем деревьям. Пока не прогоним его, не будет нам спасения, засыплет он нас снегом, и помрем прежде сроку.
Поп почесал бороду и сказал:
— Как знать?.. все может быть… иногда такое бывает… что и в голову не придет…
А мельник потер руки и сказал:
— Пойдем-ка в лес, батюшка, да всыплем ему как следует!
А рыбак, встряхнув курчавыми волосами, предложил:
— А давай-ка, батюшка, поднимем всю деревню и изобьем его до полусмерти, чтоб он убрался восвояси!
И побежал поп, спотыкаясь на ходу, а за ним мельник, а за мельником — рыбак, а за рыбаком — вдова; и вмиг собралась вся деревня: тут были и мудрые старики, и веселые парни, и болтливые женщины. Потрясая лопатами, вилами, дубинами, они толпой хлынули к лесу; впереди всех шел старик поп, неся под мышкой евангелие, а крестьяне так его подталкивали сзади, что он едва касался ногами земли.
Хвастливым речам не было конца. Со всех сторон только и слышалось: «Ну, теперь Деду Морозу несдобровать, пришел ему конец!» — «Попадись он нам только в руки, не поздоровится ему!» — «Кубарем полетит!» — «И волоска в бороде не останется, придется ему в руках бороду нести, как моток ниток!» — «И не пойдет уж он по большой дороге, а пустится наутек, продираясь сквозь лесную чащу!»
Наконец, достигли они опушки леса. И такой стоял здесь трескучий мороз, что зуб на зуб у них не попадал, казалось будто журавли клювами щелкают. Вошел народ в лес.
Старик поп все повторял:
— Вперед, дети мои, вперед, с богом! Это все он, Дед Мороз; как дыхнет, так все нутро и коченеет. Бейте его, не щадите!
Но как забрались крестьяне в самую гущу леса, у всех поджилки затряслись и выпали из рук топоры, вилы, дубины.
— Свят-свят, да можно ли с ним бороться?!
Дед Мороз — огромный старик, дремал, опершись на четыре дерева, каждое толщиной с бочку, и они трещали, сгибаясь под его тяжестью. Ему стоило только шевельнуть одной рукой, и он уложил бы всех наповал. А борода у него была такая густая, словно шерсть с целой отары овец пошла на нее. Борода и усы его спускались волнами ниже колен и утопали в снегу. И были они такие длинные, белые и замерзшие, что казалось, будто кто-то пролил несколько ведер молока, которое превратилось в глыбы льда. Копна волос покрывала его плечи и окутывала спину, как бурка.
— Ну, батюшка, — сказал один храбрец, — как же нам с ним расправиться? Добром или силой взять?
И поп ответил ему таким голосом, точно ему конец пришел:
— Лучше добром.
А женщины зашептали:
— Выйди вперед, батюшка, и прочти что-нибудь, из евангелия, глядишь и избавимся от него.