— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!..
— До-о-обро, отец, до-о-бро… ох, уж эти дети, будь они неладны!
Женщина входит в дом.
— Дай вам бог здоровья и счастья, — шепчет старик, будто укоряя кого-то, и целует в макушку сперва одного, потом другого.
И пошли опять забавы, смех, песни.
Утомился дедушка. Приостановил игру. Дети стали ласкаться к нему.
Слово за слово — и они «завладели» щеками старика.
— Эта сторона моя.
— А эта — моя!
— Это мой ус.
— А это мой!
Дойдя до бороды, дети стали в тупик. Старик успокоил их.
— Разделите пополам.
Дети так и сделали, но слишком уж рьяно. Старик зажмурился от боли.
— Эта половина моя.
— А эта — моя!
И «разделив» бороду по-братски, дети начали хвастаться.
Мальчуган заявил:
— Мой ус длиннее!
А девочка:
— Нет, мой длиннее!
И мальчик дернул один ус, а девочка — другой, чтобы они стали подлиннее.
У дедушки выступили на глазах слезы, но он молчал; потом, чтобы примирить детей, сказал:
— Они оба одинаковые.
Дети тотчас подхватили:
— Оба одинаковые: и мой и ее!
— Оба одинаковые: и мой и его!
А вот из-за дедушкиных щек ссора разгорелась уже сильнее.
— Моя щека красивее!
— Нет, моя, она белее!
Дедушка улыбался.
— Нет, моя, она теплее!
— Моя, моя, она мягче!
— Нет, моя, потому что она не такая, как твоя!
— Нет, нет, моя, у моей глаз зеленее!
Дедушка едва сдерживал смех. Дети продолжали спорить.
— Нет, моя! — Нет, моя!
И мальчуган, рассердившись, ударил по той щеке, что «принадлежала» девочке.
Девочка вскрикнула, спрыгнула с колен старика, подбежала и ударила по той щеке, что «принадлежала» мальчугану.
А потом мальчуган со слезами на глазах поцеловал ту щеку, что считал своей, а девочка — свою.
Мать вышла на порог и сердито крикнула:
— Что же это такое в конце концов, мучители вы неугомонные!
Щеки старика горели. Но он счастливо улыбнулся и сказал дочери:
— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод М. П. Богословской.
БАБУШКА
Я вижу ее словно во сне.
Она отчетливо представляется мне именно такой, какой была когда-то: сухощавой, с седыми вьющимися волосами, карими глазами, поджатыми губами и с широким шрамом, идущим от носа до верхней губы.
Когда она открывала калитку, я бросался ей навстречу.
Бабушка тихонько засовывала руку за пазуху и говорила мне:
— Угадай!..
— Орехи!
— Нет.
— Изюм!
— Нет.
— Горох!
— Нет.
— Пряник!
— Нет.
И она не вынимала руки из-за пазухи, пока я не угадывал.
А за пазухой у нее вечно было вдоволь всякой всячины.
Я целовал ей руку.
Она убирала мне со лба волосы и тоже целовала меня.
Мы шли с ней вглубь сада и садились под тень шелковицы.
Бабушка, затыкала прялку с льняной куделью за пояс и начинала тянуть и сучить тонкую длинную нить. Я ложился на спину и клал голову ей на колени.
Веретено жужжало у меня над ухом. Сквозь листву шелковицы я смотрел на небо, и мне казалось, что сверху сыплется синий дождь.
— Ну, чего тебе еще хочется? — улыбалась бабушка.
— Расскажи…
Я никогда не мог дослушать до конца ее сказку.
Ласковый голос бабушки убаюкивал меня, веки мои слипались, и я засыпал; иногда я просыпался и спрашивал ее о чем-нибудь; она начинала рассказывать, и я снова засыпал, убаюканный ее голосом.
— Жил-был когда-то царь, великий, великий…
— Очень великий?
— Самый великий. И любил он царицу, и берег ее пуще глаза. А детей у них не было. И очень печалился царь об этом…
— Бабушка, а это плохо, когда нет детей?
— Конечно, плохо. Без детей в доме пусто.
— Бабушка, у меня вот нет детей, а я не печалюсь…
Бабушка оставляла веретено, смеясь раздвигала мои кудри и целовала меня в макушку.
Лист, сорвавшись с ветки, падал, покачиваясь. Я следил за ним не отрываясь и говорил:
— Рассказывай, бабушка, рассказывай.
— Ну так вот… страшно он печалился, что не было у него детей. И… так уж он горевал, так горевал… И вот однажды пришел к нему старец, и такой он был маленький, сгорбленный, что борода его прямо по полу волочилась… уж очень он был маленький…
— Очень маленький?
— Да. Ну, может, он был таким, как ты…
— Значит, он был не очень уж маленьким…
— Да, не очень уж маленьким… И как пришел он к царю, так и сказал: «Ваше величество, в саду вашем растут две яблони, одна подле другой, да так близко, что вы и не знаете, какие ветки одной яблони, а какие — другой; и когда они зацветают, вы не знаете, какие цветы одной яблони, а какие — другой; вот и зеленеют эти две яблони, зацветают, потом отряхивают цвет, а плодов не дают. Так знайте же, ваше величество, что когда в этих двух яблонях завяжется плод, тогда и царица понесет и родит вам сына, который будет весь из чистого золота…» Карлик ушел, а царь побежал в сад и искал, искал повсюду, пока не наткнулся, наконец, на эти две яблони. С яблонь опадал цвет, и вокруг было белым-бело, словно шел снег, но плоды на этих яблонях не завязывались.
— Бабушка, а почему плоды не завязывались?
— Не знаю, милый… Одному богу известно…
Мне было так уютно, так хорошо лежать на коленях у бабушки!.. Легкое дуновение ветерка слегка касалось моего лба… белые облака скользили по синему небу… У меня чуть кружилась голова… я закрывал глаза…
А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, легко и быстро вытягивая длинную нитку из льняной пряжи:
— И призадумался царь, что ему теперь делать, что придумать, чтобы яблони дали плоды. Одни советовали ему все время поливать яблони, и он без конца поливал их; другие говорили, что яблоням нужно как можно больше солнца, и царь вырубил все деревья вокруг. И яблони зацвели, и цвели каждую неделю, и цвет опадал, но плоды все не завязывались. И вот однажды пришла к царю древняя, сморщенная старушка, такая же сморщенная, как я, и маленькая-маленькая, как ты…
— Такая же маленькая, как старик?
— Да, как старик…
— Ну, тогда она была не очень уж маленькая…
— Да, верно, она была не очень уж маленькая. И сказала старушка царю: «Ваше величество, пока не добудете вы кувшин молока у феи цветов, которая спит за долиной слез, на ромашковом поле, и не польете этим молоком яблони, плод в них не завяжется. Но берегитесь, ваше величество, кругом феи растут цветы, и как только почуют они вас, то закачаются, наклонятся к ее лицу и так зашумят, что фея проснется, она ведь спит чутко, как птица; и горе тому, кого она увидит: взбредет ей на ум, и превратит она человека в душистый цветок или в сорную вонючую траву… и уж оттуда ему нипочем не выбраться…»
— Ты что ж это, милый мой, заснул?
Я встрепенулся.
— Нет… я знаю, где ты остановилась… ты рассказывала про фею цветов…
Я все слышал сквозь сон.
Мои отяжелевшие веки лениво опускались. Я блаженствовал. Мне казалось, что я, словно пушинка, скольжу по реке, которая тихо-тихо струится…
А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, а веретено жужжало над моим ухом, как шмель, как те песни лугов, под звуки которых я не раз засыпал.
— И царь сел верхом на своего самого лучшего коня…
— Самого лучшего… — бормотал я, боясь снова уснуть.
— …положил в сумку еду и отправился в путь…
— …и отправился в путь…
— Ехал он, ехал…
— …ехал, ехал…
— Пока не достиг густого, темного леса…
— …темного леса…
— …которому конца-края не было видно. И там он привязал коня к старому дубу, лег, подложив сумку под голову, и закрыл глаза, чтобы немного передохнуть. И… вот, подумай ты, какое чудо… весь лес пел и говорил, ведь он был волшебный… И доносился до царя издали шепот, а вдали-то словно дым по земле стлался. Уснул царь…
— Уснул, уснул…
Когда я проснулся, бабушка уже кончила пряжу.
А как же сказка?
Лежа на коленях у бабушки, я никогда не мог дослушать сказку до конца.
Колени ее точно обладали волшебством, ее голос и жужжание веретена околдовывали меня, и, счастливый, я засыпал под ее ласковым взглядом.
Перевод М. П. Богословской.
ХАДЖИ ТУДОСЕ
За «Каменным крестом», слева от шоссе Витан, возвышается церковь святой Троицы. Великолепная церковь! Как расписана она внутри и снаружи — такая роспись встречается редко, и то лишь в старинных церквах. А послушать прихожан этой церкви, в особенности стариков, когда начнут они превозносить до небес свой храм, так голова пойдет кругом! У них, пожалуй, и пальцев не хватит на обеих руках, чтобы перечислить чудеса, какие заключает в себе эта святая обитель, потому что привыкли они рассказывать об этих чудесах так: размахивают руками перед твоими глазами, суют тебе под нос растопыренные пальцы, а потом при каждой похвале приговаривают: «А вот еще одно», — и при этом всякий раз, загибая палец, слюнявят его; и стоит им только сбиться со счета, как они приходят в ярость, эти старики прихожане, они даже кусают себе пальцы, перечисляя достоинства церкви: в азарте они забывают, что это их собственные пальцы; мало-помалу они начинают раздражаться, разговор переходит в спор, спор — в ссору. Да и как могут они столковаться?.. Каждый ведь хочет восхвалять и перечислять по-своему, не так, как это делают другие.
Если ты нездешний, три-четыре старика, которые обычно слушают, разинув рты и сдвинув на затылок фуражки, песни мальчиков из школы известного псаломщика Никуцы, как только увидят тебя, словно нюхом чувствуют, что ты приезжий и еще не видел их церкви. Они потирают руки, покашливают, потом медленно-медленно, большими и уверенными шагами направляются тебе навстречу, ищут повода для разговора с тобой, причем говорят всегда одни и те же слова, с какой-то особенной медлительностью в голосе, с гордо поднятой головой: