Он поставил стаканчик на глиняную тарелку и подлил в него воды. Масло перелилось в тарелку, и в стакане остался только тончайший слой его.
Хаджи нырнул под одеяло. Лампада шипела и трещала. В полудремоте он ворчал себе под нос:
— Почему же она трещит? Плохая примета! Я ведь налил достаточно лампадного масла… Почему же она все-таки трещит? Не сгорела бы моя мастерская!
Так и прошла жизнь Хаджи до старости. Это была нескончаемая вереница счастливых мук: он с радостью отказывал себе во всем — и в пище и в одежде. Он жил в холоде, голодая, никого не любя, пугаясь собственной тени и запираясь в доме на засов даже днем. Словно иссохший призрак копошился он по ночам в своей комнате с сальной свечой в руке.
Когда он состарился, басонная мастерская перестала приносить доход. Он сбыл ее. Продал все.
— Ну теперь у меня есть кусок хлеба на черный день, но это после собачьего труда с восьми до шестидесяти лет!
Лишь единственная забота омрачала счастье Хаджи, которому деньги, с трудом приобретенные и тщательно припрятанные, заменяли друзей, жену, детей.
— Бог видит все… воздает по заслугам за все… все видит! Видит ли?.. Я не украл ни у кого… не отнял ни у кого денег!..
«Видит все, воздает за все». И он вспоминает лики святых и слова церковного богослужения. Чем плох немилосердный богач, коли он никого не обкрадывает и никого не обижает? Если бы богачи подавали каждый день милостыню беднякам, бедняки разбогатели бы, а богачи разорились. Чем это было бы выгоднее богу? Хаджи никогда не желал женщины, он никогда не целовал детей; он никогда не был чревоугодником — и вот целую вечность не видеть светлого лика своего божества!
Однажды старик, измученный этими мыслями, решился:
— Да, да, хорошо бы задобрить бога… Походить по святым местам! Какая жертва превзойдет тогда мою жертву?
Святые места… священное древо… не все ведь пойдут туда, им-то и можно будет продавать святое древо… Да в тех местах все леса, должно быть, святые…
И старик пошел на богомолье и возвратился «святым» паломником, святым, но еще более грязным, чем прежде.
И сколько бы раз его ни спрашивали, каково было в тех местах, он неизменно говорил об одном и том же: о чудесах, творимых святым древом. Он своими глазами видел прокаженных, исцелившихся… от прикосновения к этому древу. Стоило только приложить к их ранам маленький, совсем крохотный кусочек, как там, где была раньше открытая рана, кожа сразу срасталась. Один отшельник ничего не брал в рот в течение десяти лет, вдыхая лишь аромат священного древа. К одному сумасшедшему вернулся рассудок, когда к его лбу приложили кусочек священного древа.
Повествуя так о чудесах, крестясь и шепча молитвы, Хаджи продавал кусочки дерева старикам, старухам и вдовам.
И довольный тем, что заслужил милость бога и не только вернул деньги, израсходованные на паломничество, но вдобавок получил еще и прибыль. Хаджи не раз бормотал, озираясь по сторонам:
— Ну и торговля, ну и дела! Сколько денег можно было бы заработать! Да, торговля священным древом идет как по маслу! Сорок лет тому назад такая лавка, где продавалось бы священное древо, озолотила бы хозяина. А теперь мир полон зла, вера оскудела… Боже!.. Боже!..
И Хаджи крестился при мысли о том, что мир идет к гибели.
Тяжела проклятая старость. Приступы кашля становятся все чаще, все сильнее. Старик уже не переносит мороза. Слабеет память. Все чаще он спорит сам с собой:
— Восемь тысяч…
— Нет, десять!
— Как десять?
— Тогда там восемь!
— Не может быть! Вечером я пересчитывал.
И слух уже начал изменять ему. Когда он говорит громче, то слышит свой голос и испуганно оглядывается по сторонам:
— Вот Хаджи, безмозглая голова, кричишь во все горло, как будто бог знает какой богач! Запомни: нет у тебя ничего, нет у тебя ничего, ты нищий!
Однако про себя он думает: «Кое-что у меня все-таки есть, но лучше буду говорить, что у меня нет ни гроша».
До восьмидесяти лет ничего особенного не случилось с Хаджи. Даже зубы у него никогда не болели. Они у него просто выпадали от старости, застревая то в корке, то в мякише хлеба.
В тот год стояла суровая зима. Трещали деревья в садах. Окна домика Хаджи покрылись плотными ледяными узорами. Напрасно пыталась его племянница проделать глазок в заледеневшем окне. Бедная девушка, вытянув губы, старательно дула — обрисовывался маленький кружочек, но тотчас же снова затягивался льдом.
— Дуй сильнее, Ляна! — кричал Хаджи, съежившись в углу кровати.
— Дую, дядюшка Хаджи, дую, но мороз обжигает мне губы и перехватывает дыхание, — отвечала племянница, дрожа и кутаясь в одеяло. — Надо дров купить, а то совсем замерзнем до завтра.
— Как?.. Дрова, сейчас?.. В такой холод? Да в этакую-то стужу за тележку дров надо отдать золотой… целый золотой!
Ляна, ворча, уходит в соседнюю комнату. Хаджи остается один. Кругом тоскливо, темно и холодно. Ледяной ветер гуляет в дымоходе. В очаге ни углей, ни золы. Хаджи, дрожа, жует кусочек хлеба. Холодные мурашки пробегают у него по спине. Ноги у него онемели от холода.
Снежные сугробы подымаются до самых окон. В округе не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.
Хаджи засыпает, сокрушаясь, что зима может продержаться еще долго и тогда уж ему не обойтись без дров. А как дороги, должно быть, сейчас дрова… Этак, пожалуй, после такой зимы и нищим останешься! Наконец, он уснул. Во сне он мечется, ворочается с боку на бок. Всю ночь ему снится, что он греется у ярко пылающего очага.
На следующий день племянница нашла Хаджи почти окоченевшим от холода. Он едва мог выговорить: «Ляна, огня… умираю…» — и протянул ей золотую монету, закрывая глаза. Ему было стыдно перед этим золотым оком, укоризненно глядевшим на него. С какой легкостью бросает он его в безжалостные людские руки! Хаджи тяжело вздыхает.
Огонь пылает в очаге. Груда раскаленных головешек сверкает, вспыхивает и бросает на противоположную стену отблеск, жаркий и багровый. Потолок потрескивает, стены запотели. Ляна с голыми до колен ногами греется у печи. Старик вылез из-под одеяла, его кидает то в жар, то в холод. Ноги его дрожат. Он изголодался. Никогда в жизни он так не хотел похлебки.
— Зачем кладешь столько дров? Слишком много! Ляна, не слышишь, что ли? И все-таки мне холодно… Слишком много дров! Я голоден… Ты сожжешь дом! Ах! Одного хлеба мне уже мало!.. Ноги меня больше не держат!
— Может быть, ты болен? — спросила Ляна. — Надо бы позвать кого-нибудь. Возле аптеки живет доктор…
— Никому не позволю войти в мой дом! — закричал Хаджи. — Доктор такое понапишет, что всю жизнь не расквитаешься. Я совершенно здоров, силы у меня сейчас хоть отбавляй!..
Он хотел сделать несколько шагов, но тут же упал, бормоча: «Ох! Никогда я не чувствовал себя так хорошо!»
Три дня пролежал Хаджи в лихорадке. Исхудавший, пожелтевший, встал он с постели; глаза его ввалились, длинные волосы были всклокочены. Ляна кротко спросила его, не хочет ли он чего-нибудь.
— Я хотел бы, — ответил Хаджи, — куриную похлебку… и немножко туда лимону… Лимон дорогой… Несколько крупинок лимонной кислоты… И смотри, чтобы курица не была слишком большая… Пусть маленькая, да упитанная…
Вечером Ляна разложила посредине кровати полотенце. На полотенце — миска с куриной похлебкой. Пар поднимается из миски; в супе, усеянном блестками жира, виднеется желтое крылышко, у края миски оловянная ложка. Рядом бутылка с бумажной пробкой — вина в ней на донышке. Хаджи смотрит с жадностью. Проводит рукой по лбу и говорит с невыразимой досадой:
— Что за ребячество!..
Ему казалось, что это не суп, а золото, которое он сам расплавил, налил в миску и должен теперь хлебать.
Хаджи подошел к кровати. Начал есть, чавкая и захлебываясь от жадности. Потом нахмурил брови, прикрыл глаза и закричал на Ляну, отшвырнув ложку:
— Дай деревянную… эта ржавая!
Ляна, которой очень хотелось есть, вышла, глотая слюну, и принесла ему деревянную ложку.
Хаджи снова начал шумно хлебать. Вдруг он затрясся и плюнул.
— Убери отсюда похлебку. Я наелся… Чувствую в горле какой-то привкус… Кислый… Соленый… Невыносимый запах. Возьми ее… Убирайся… что, не видишь?.. Я жизнь свою пожираю!
Ляна взяла миску и вышла.
Хаджи повалился на подушку, набитую соломой. Тело его пылало. Он весь дрожал! Под ним как бы разверзлось бездонное море, и он погружался в него все глубже и глубже. А в горле вкус золота, живая кровь золота! Несчастный родитель, он вкусил мясо детей своих! Похлебка пахла золотом!
Когда Ляна вошла в комнату, он приподнялся на локтях и закричал:
— Потуши огонь!.. Верни золу и угли!.. Вылей похлебку!.. Отдай обратно перья и кости! Пусть мне вернут хоть часть денег!
И он зарыдал.
— Убийца, безумец! Преступник!.. Во век тебе не насытиться.
Ляна, остолбенев, глядела на него. Как раз в это время послышалось под дверью мяуканье кота. Это было единственное существо, разделявшее с нею голод и холод, существо, которое она ласкала и которое ласкалось к ней.
Ляна приоткрыла дверь. Хаджи испуганно оглянулся и, увидев крадущегося кота, закричал:
— Отруби ему хвост!.. Отруби ему хвост!.. Один хвост на целую сажень!.. Пока он войдет, остудится комната. Для него я, что ли, тратил деньги?.. Где топор?.. Я сам отрублю!..
Он встал. Ноги его дрожали, подгибались, трещали в суставах. Хаджи согнулся, широко раскрыл воспаленные глаза, судорожно глотнул воздух и упал на спину.
Испуганная Ляна выбежала вон, крестясь.
Смеркается. Она выжидает у двери, дрожит, сердце ее испуганно бьется. Она хотела бы войти, но страх, что найдет его мертвым или сумасшедшим, сковывает ее. Ветер свистит, снаружи дверь занесло снегом. В сенях холодно и темно.
В полночь Ляне почудилось, что в комнате Хаджи кто-то ползает по полу. Она прислушалась и ясно различила звон монет.
— Это дядюшка Хаджи… Значит, жив еще, — прошептала Ляна, — деньги продлевают ему жизнь. Бедный!..