Трость, слезы, красные уши. Господин учитель, худой и высокий… Смелость моя мгновенно улетучилась… Я задрожал. А брат, тихо переговорив с учителем, шепнул мне:
— Он тебя выслушает, отвечай громко и внятно.
Брат ушел. Мне хотелось броситься следом за ним. От страха я даже не мог плакать.
Господин учитель посмотрел на меня усталым взглядом. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Когда он открыл рот, мне показалось, что он меня сейчас проглотит.
— Ну… мальчик… сколько тебе лет?
— Восемь… в Петров день исполнилось…
Голос у меня дрожал, будто меня душили.
— Читать умеешь?
— Умею…
— Доставай хрестоматию.
Сую руку о сумку, сшитую мамой из клетчатого полотна, и вынимаю «Волка и Ягненка». Так мы называли хрестоматию, потому что она открывалась этой басней…
Он тоже попросил у одного из учеников хрестоматию и открыл ее.
Книга дрожала у меня в руках; дрожала до тех пор, пока не упала на пол.
Мальчики засмеялись.
Я нагнулся, чтобы поднять ее. Господин учитель так громко закричал: «Тише!», что я так и замер.
— Подыми книгу! Открой ее на пятидесятой странице и читай!
Я поднял книгу. Открыл ее на пятидесятой странице, но она перевернулась на восьмидесятую страницу, на «Чуму при Карадже». А на пятидесятой странице был «Соблазн».
— Читай же, наконец, растяпа!
От страха я выпалил:
— Соблазн!..
Но книга была открыта на восьмидесятой странице, и я начал читать громко и внятно:
— Когда-во-время-чумы-при-Карадже-рассеялись-горожане-по-деревням-а-крестьяне-по-пустынным-местам.
Ученики прыснули со смеху.
— Хватит, вижу, что знаешь, — сказал учитель. — Что ты выучил по арифметике?
— Сложение, вычитание, умножение, деление и еще сложение, вычитание, умножение и деление простых дробей.
— Сколько будет двадцать пять ослов и пятнадцать волов?
Я соображал, раздумывал: на сложение что-то не похоже, потому что брат учил меня складывать только одинаковые предметы и объяснял, что это и есть сложение. Ну, стало быть, это умножение. Но брат был более добрым, он бы мне сказал, сколько стоил один осел и один вол, чтобы я мог сказать, сколько стоят все они вместе. Когда я понял, что выхода нет, я решился ответить:
— Господин учитель, я не могу подсчитать ослов и волов, потому что у моего отца есть только лошади… С лошадьми я бы сообразил…
Я знал, что отец купил лошадь «Малыша» за двести лей.
Господин учитель засмеялся, ученики расхохотались, а у меня слезы брызнули из глаз.
— Ну пусть будут лошади. А вот теперь посмотрим, что ты знаешь.
Я направляюсь к доске, беру мел, трижды роняю его, потом начинаю считать ослов и волов за лошадей и по цене «Малыша», то есть по двести лей. Складываю двадцать пять ослов и пятнадцать волов, умножаю сумму на двести лей и поворачиваюсь к учителю. Он смотрел вниз и вовсе не видел моих подсчетов.
Я откашливаюсь и кричу:
— Восемь тысяч, господин учитель!
Господин учитель разразился смехом и хохотал, хохотал до упаду. Успокоившись, он сказал, глядя в потолок:
— Подумать только, что двадцать пять и пятнадцать могут дать восемь тысяч! Главный староста, возьми его и отведи во второй класс!
Главный староста схватил меня за рукав и вывел вон из класса. По дороге он сказал мне: «Учитель срезал тебя».
Мы несколько раз повернули по коридору, и главный староста открыл дверь. Я вошел во второй класс и встретился глазами с учителем с белой бородой.
— Господин Вуча, его срезал господин Петран.
— Ха-ха, басурман, срезали басурмана… Ха-ха, басурман! Хорошо, басурман!!.
Так я попал в руки к господину Вуче.
Через месяц я постиг всю мудрость обучения и отлично узнал господина Вучу.
Долго он мне потом снился. Даже и теперь он стоит как живой у меня перед глазами.
Невысокий, толстенький, с редкими и седыми волосами, с острой бородкой, аккуратно подстриженной ножницами, белой-пребелой как снег, особенно на конце, с зеленоватыми глазами, маленькими и быстрыми, с лицом желтым, чистым и без малейшей кровинки. Зимой он кутался в мохнатую меховую шубу, летом — мы невольно заглядывались на него, так красиво он был одет: синий пиджак, черные панталоны, тиковая, светло-желтая жилетка, выглаженная и блестящая, золотая цепочка, толщиной в палец.
И какой он был опрятный! Он вытирал ботинки носовым платком, беспрерывно стряхивал с одежды пылинки щелчками, а после этого дул три раза коротко и быстро, а потом откашливался: хэ-хэ.
Ходил господин Вуча вовсе не так, как ходят все люди. Мы следили за ним издали. Он двигался быстро, мелкими шагами, легко как мышь, и, проходя мимо кучи мусора, всегда, бывало, сплевывал через плечо, а когда дорога была грязная, он перепрыгивал с камня на камень, отряхивая ноги, как кот лапки. У двери учительской он, обхватив бороду правой рукой, поглаживал ее, оскаливаясь, как собака, которая собирается зарычать, захватывал кончики усов пальцами, затем разжимал руку, сдувал с нее что-то, откашливался и входил в дверь тихо, неслышными шагами.
Уроки проходили гладко. Никто ничему не учился.
В классе было шестнадцать парт; на партах было шестнадцать «первых» и шестнадцать «старост»; над старостами — три «главных»: двое наблюдали за занятиями и один — за порядком. Старосты отвечали урок главным, первые — старостам, а рядовые ученики — первым. Рядовые ученики «подмазывали» первых, первые — старост, а старосты — главных; главный же, наблюдавший за порядком, не ставил отметок, а только отмечал одним, двумя и тремя крестиками тех учеников, которые не сидели смирно, когда ему хотелось, чтоб «была мертвая тишина»; он брал все что мог и от старост, и от первых, и от рядовых учеников. Главные били всех; старосты — начиная от первых и кончая рядовыми школьниками; первые тузили рядовых, рядовые — друг друга.
За отметку «плохо» не полагалось давать ничего, за «посредственно» — хлеб, сыр, маслины; за «хорошо» — половину пирога и пряника, за «очень хорошо» — кроме всего этого, надо было отдать еще бабки и новую металлическую ручку; за «отлично» — несколько мелких монет, преимущественно из новых денег, которые тогда только что были выпущены. Отметка «превосходно» — п (малая) и П (большая) — стоила пятьдесят бань.
Главные указывали старостам, что надо учить «отсюда и досюда», старосты в свою очередь указывали первым, первые — рядовым ученикам.
Обычно, когда господин Вуча входил в класс, мы все сидели, не поднимая головы и не отрывая глаз от книги, а он начинал проверять отметки. Получивших «посредственно» он таскал за уши, получивших «плохо» бил по ладоням широкой линейкой, тростью, а когда приходил в ярость, то пускал в ход даже четырехгранную линейку.
О! Тогда он был очень жесток! Он быстро теребил бороду, так что только пальцы мелькали, и безжалостно приказывал:
— Всыпь ему, басурману, десять ударов, всыпь ему десять!.. Ха!.. басурман!.. Десять!.. Пять как придется и пять — ребром линейки!
Главные били немилосердно. Сколько раз я слышал звуки: «Ж-ж-ж» и вслед за тем: «О-о-ой». Мы трепетали от страха, дыхание у нас замирало.
Я помню, как однажды у меня скопилось пятьдесят бань — я собирал по копейке деньги, которые мне давала мама. Две недели подряд я получал только «посредственно» и «плохо». Господин Вуча драл меня за уши, бил по ладони, а когда пришел черед четырехгранной линейки — «пять как придется и пять — ребром», я отдал старосте пятьдесят бань. В этот день он мне поставил «очень хорошо», «превосходно» малое и «превосходно» большое.
Господин Вуча, увидя такое чудо, затеребил бороду и злобно засмеялся.
— Ха, басурман, видишь, басурман, захочет, так выучит, басурман, ну-ка, всыпь ему три раза ребром линейки, ведь может басурман, а не хочет!
Понедельник для господина Вучи — день новостей. Новости эти были хроникой предместья. Господин Вуча сидел за столом, облокотившись и подперев голову руками. Один из учеников быстро поднимал руку, вытянув два пальца.
— Что?.. Случилось что-нибудь?
— Новость, господин Вуча.
— Хорошо, басурман… расскажи, басурман.
И тот начинал:
— Один барышник сдавал внаем для работы на гумне необъезженную лошадь; поблизости играл маленький мальчик и нечаянно попал на круг, где ходила лошадь… она растоптала его копытами; мальчика подняли мертвым, с разбитой головой и всего в крови.
Господин Вуча вздрагивал, бледнел и, застегивая сюртук, говорил:
— А, басурманский сын!
Поднимался следующий и начинал:
— На наших соседей напали грабители. В доме было пятеро детей. Двое спали с матерью, трое — с отцом… Мне страшно рассказывать, господин Вуча…
Вуча, дрожа, спрашивал:
— Детей они убили?
— Троим они отрубили голову топором… Остальных задушили…
— О!.. басурмане… А мать?
— Не знаю, что с ней сначала сделали… Только потом задушили ее полотенцем.
— Видишь, басурман!.. Что они могли с ней сделать? Они убили ее, злодеи… а мужа?
— Они содрали с него кожу с ног до головы, потом разрезали его на мелкие кусочки и сложили их грудой посередине комнаты, а в верхушку этой груды воткнули голову с оскаленными зубами…
— О! О! С оскаленными зубами!.. Припэшел, иди сюда, негодяй!.. Иди сюда!
Припэшел — была курчавая собачонка, с которой он никогда не разлучался.
— Иди сюда! — кричал господин Вуча, прогуливаясь по классу.
Поднимался и третий. Он знал нечто «более потрясающее». Затем вставал четвертый, пятый, и каждый с выдумками — кто во что горазд.
Звонок. Молитва. Урок кончен.
После полудня, все в тот же понедельник, был осмотр одежды и головных уборов. Одежда должна была быть чистой и заштопанной. Головные уборы на тесемках, завязанных вокруг шеи, должны были висеть за спиной.
Господин Вуча проверял нас всех подряд. За ним шли трое главных: один с тростью, другой с широкой линейкой и третий с наводящей ужас четырехгранной линейкой.
Пока он осматривал всех, пока он читал наставления одним и бил тех, кто этого заслуживал, колокол уже звонил на перемену. Мы все вскакивали. Один из главных читал молитвы: «Царю небесный», «Верую», «Свете тихий», господин Вуча бесшумно, крадучись, расхаживал по классу с палкой в руке, чтобы можно было всыпать тому, кто не стоял смирно и покорно перед ликом бога.