И часто, когда мы доходили до слов: «И паки грядущего со славою судити живых и мертвых», слышались звуки: «Ж-ж-ж, трах, шлеп, хлоп, о-о-ой! Ха!» и восклицания: «Басурман!»
Таковы были уроки по понедельникам.
В четверг, после полудня, мы не учились, был традиционный отдых в середине недели. Утром школу приводили в порядок, а потом у нас были практические занятия. Господин Вуча, сопутствуемый главными, которые, как всегда, были во всеоружии, засыпал каждого из нас вопросами, причем ответы мы заранее должны были вызубрить.
— Как должен приходить ученик в школу?
— Выучив уроки.
— Как должен сидеть ученик за партой?
— Прямо, с шапкой за спиной, устремив глаза в книгу.
— Как должен идти ученик по улице?
— Чинно, не дразнить собак, не браниться и не драться.
— Сколько народностей в Соединенных княжествах?
— Много, но по численности и уму на первом месте четыре с половиной миллиона румын; румын всегда обведет вокруг пальца и турка, и русского, и немца, и татарина, и попа, и цыгана.
— Как румын узнает грека?
— Он заставляет его сказать: «Ретевей де тей мириште де мей»[32].
— А как говорит грек?
— Причмокивая губами, шепелявя и брызгая слюной, говорит: «Ретавела телатин дела милисте мела».
Так заканчивался и четверг.
Мы укладывали книги в сумки, молились о ниспослании нам разума, знаний, здоровья, за благополучие родителей и учителей и удирали играть в «свинью», в бабки и запускать змеев.
В субботу готовились к воскресному дню. Руки, лицо, уши, шея и волосы должны были быть вымыты с мылом, а ногти — подстрижены. Осмотр начинался с утра. Господин Вуча бил «басурмана» по ладони, залеплял в лицо ему пощечины, докрасна драл за уши, нещадно трепал за волосы и награждал подзатыльниками.
С ногтями нашими он вел непримиримую войну. Если они не были тщательно подстрижены, мы должны были состроить из пятерни «цыпленка», сжав пальцы в виде цветка, ногтями вверх, и господин Вуча четырехгранной линейкой наказывал этого басурманского «цыпленка». И наказание было таким жестоким, что мы вопили от боли. А господин Вуча, подпрыгивая, пощипывал бороду, словно играя на гитаре, хохотал, быстро моргал глазами и повторял то и дело:
— Сделай-ка цыпленка, басурман! Ишь, как запрыгал, басурман!.. Будто убивают его… Главный, всыпь ему как следует… Еще раз… еще пяток!..
И если крики становились громче, то он не только не убавлял числа ударов, а, напротив, увеличивал их.
Вторник, среда, пятница…
Он вызывал к доске или к географической карте одного из главных. Главный староста невнятно бормотал названия уездных городов, назойливо повторял определения частей речи, мялся у доски, не умея решить пример на умножение.
Господин Вуча зевал, протирал глаза, теребил бороду, пока ему не надоедало.
— Достаточно, басурман… Вижу, что знаешь… Хорошо, басурман… Теперь надо бы поймать какого-нибудь басурмана… Иди на место. Говори «пароль»!
Главный староста кричал громким голосом:
— Глаза в книгу, не отвлекаться, полная тишина и ни малейшего движения. Иначе пять подряд и без обеда.
«Пять подряд и без обеда» означало, что тот, кто пошевелит рукой или хоть слегка повернет голову, отведает пять ударов тростью по ладони и его до ночи запрут под замок.
Все застывали, устремив глаза в книгу.
Господин Вуча закрывал глаза и притворялся, что спит (иногда он и впрямь засыпал). Он подпирал голову руками, прикрыв лицо растопыренными пальцами: ему непременно надо было изловить какого-нибудь басурмана.
Просидев так час в тупом оцепенении, мы чувствовали, что у нас начинала кружиться голова. Мы слышали дыхание друг друга.
Мысль, что нельзя пошевелиться, утомляла нас. Голова начинала дрожать, затылок и шея немели. В летнюю жару пот струился у нас по лицу и стекал за рубашку. Самые слабые из нас не могли удержаться, чтоб не пошевелить рукой, ногой или не отереть щекотавшие их струйки пота.
Этого было достаточно.
Преступление каралось.
Господин Вуча радостно вскакивал из-за стола, теребил бороду и кричал довольным голосом:
— Ага, басурман! Поймал басурмана! Главный, наблюдающий за порядком, — пять подряд и без обеда!
Если же не удавалось никого изловить, то сыпались доносы на виновных в хранении бабок.
— Ну, сорванцы, у кого еще есть бабки? — спрашивал господин Вуча.
И мальчики, одни из злости, другие по глупости, начинали:
— А вот такой-то взял у этого десять «альчиков» и «хруль».
— Ха, басурман!..
— У такого-то полный чулок «катышков»…
— Ха, басурман!..
— У такого-то пять свинчаток, три битка со свинцом с правой стороны и два с левой.
— Ха, басурман!..
— Такой-то выиграл двадцать «козанков».
— Ха, басурман!..
И он всех записывал. На другой день мы должны были принести битки, альчики, катышки, свинчатки, гвоздыри, иначе нас били по ладоням утром и после обеда, и так всю неделю, пока мы не приносили их. А у кого не было столько бабок, тот выклянчивал у родителей денег, чтобы докупить недостающие.
Набив ящик стола доверху бабками, господин Вуча открывал аукцион.
— Ну, теперь посмотрим, почем продаются бабки!
И мы тотчас же:
— Возле церкви святого Штефана за три копейки дают три альчика и один хруль…
— В Олтень — четыре альчика.
— В Новой Деля — три.
— В Лукач три альчика и один хруль.
— Возле Троицы битку за пятачок.
Сокровища, которые мы так страстно желали получить, господин Вуча делил между всеми. Он записывал, сколько дал каждому, и в течение трех дней надо было принести ему деньги. Тот день, когда он получал деньги, был для нас счастливым: в этот день господин Вуча никого не бил!
А вот когда у него пропадал Припэшел… какое это было счастье для старших учеников!
Сразу несколько человек подымались, чтобы высказать свои предположения насчет того, где может быть Припэшел.
— Я встретил одну собачонку на такой-то улице…
— А я заметил другую, красивую, совсем в другом месте…
— Я видел белую и курчавую у одного доктора…
— Ого, басурман, повеса этакий, негодяй! Найдите мне его, а то госпожа огорчится (госпожа — это жена господина Вучи)… Какой басурманский повеса… Маленький, а бедовый…
И тотчас же человек десять уходили искать Припэшела; это были старшие ученики; у них водились деньги, они могли купить колбасы, ветчины и сосисок, чтобы приманить Припэшела.
Но и у нас, у младших, были свои радости.
В летнее время, в жару, господин Вуча сильно потел. А он любил жизнь, как отшельник бога. Он переводил нас всех в одну комнату — у нас в классе были две комнаты, отделенные друг от друга дверью, — раздевался, снимал рубашку и посылал одного из младших учеников высушить ее на солнце. Надо было расстилать рубашку только на полыни, а не то «пять подряд и без обеда».
Однажды он послал и меня. Сознаюсь — грешен: проходя мимо кадки с водой, я вылил на рубашку две полные кружки.
Рубашка так и не высохла до самых четырех часов, а я прогуливался вокруг того места, где она сушилась, и то и дело бегал к господину Вуча, докладывая ему:
— Не сохнет, господин учитель, она вся пропотела.
Господин Вуча слуг не держал. Слугами были мы, если не считать кухарки. Он вносил в рыночный список только тех, кто был беден и плохо одет.
Когда он выбирал, кого следует отправлять на рынок или в бакалею, то делал перекличку:
— Такой-то!
— Здесь!
— Ого, басурман!.. не пригоден… споткнется с корзиной… упадет еще… Не пригоден!
Разумеется, нет.
Это белоручка, здоровый, румяный, изнеженный, в красивой соломенной шляпе и в сверкающих ботинках.
— Такой-то!
— Здесь!
— Хорошо… Браво, басурман, пригоден!.. В список! Пригоден! Слабый и бледный. Сапоги грубые и большие. Одет в лохмотья, руки красные, потрескавшиеся.
— Такой-то!
— Здесь!
— Дуралей!.. Ротозей… Забудет корзинку… Дуралей!..
Правильно. Дуралей. В темно-сером охотничьем костюмчике, обшитом зелеными галунами, в брюках галифе и в лакированных сапожках. Помещичий сынок. В плохую погоду он приезжал в школу на пролетке.
И странно — они же не были пригодны и для «пять подряд и без обеда».
Пригодными таскать корзины были лишь дети окраин — раздетые, голодные, безропотные сироты.
Нас отбирали по два. Каждый день двое учеников являлись в школу для того только, чтобы ответить: «Здесь — здесь — дежурный по рынку». И они отправлялись на дом к господину Вуче, на улицу Лукач. После того как они делали покупки, госпожа заставляла их весь день убирать дом, вытряхивать тюфяки и подметать двор.
А какие славные вещи покупал господин Вуча на рынке! Как я пожирал их глазами, глотая слюнки! Свежий хлеб из булочной «Белые глаза», белый и хорошо поджаренный. Один запах чего стоил! А колбаса, а копченое мясо, а халва, а миндаль, а плитки шоколада, а крупные фисташки, жареный горох, желтый изюм и финики в коробках! И все это мы ему сами притаскивали, своими руками.
Как все это было вкусно — у меня даже слюнки текли, но как тяжело было носить это! И ни разу господин Вуча не сказал: «Вот, на и тебе, басурман!»
Особенно мучительно было нести от самого рынка до дома госпожи булки, колбасу, фисташки и миндаль! Я отворачивался от корзинки, но булка и колбаса благоухали, а фисташки и миндалинки постукивали. Они были как живые. От запаха хлеба и колбасы у меня щекотало в носу, а стук фисташек дразнил слух. Все это заставляло меня поворачиваться к корзине, в которой я нес груз чужого счастья.
Мог ли я стащить что-нибудь?
Ну, что вы!..
Вы не знаете, как часто терзала меня эта мысль!
Но меня останавливала не христианская мораль. Я был уверен, что бог на моей стороне. Но откуда я мог знать, что отмечал бакалейщик в маленькой тетрадочке?
И потом ведь вы не были знакомы с госпожой. Высокая, худющая, а глаза… Боже, что за глаза! Какие пронзительные глаза, и как они у нее бегали! Если бы ее взгляд был прикован ко мне в течение четверти часа, то, наверно, просверлил бы мне лоб насквозь.