— Дай-то бог, кумушка!
— А что, ты не примечала, ладят ли они? Ну что же, так и должно быть, наше-то дело стариковское, теперь их черед пришел!..
— Дай-то бог!
— Вот так-то весь род человеческий и обновляется… Знаешь — как сейчас вижу: один малыш у тебя на коленях сидит, другой на спину забрался, третий в корыте… и бабушка знай снует туда-сюда — заморочат тебе совсем голову.
— Дал бы только бог!
— Мы ведь одной веры, и чего ж нам с греками, с болгарами, с турками да со всякими там чужаками связываться ради выгоды!..
— Упаси бог, кумушка!
Как-то раз они вот так же мирно толковали, и матушка Гира без всякого злого умысла, вовсе не желая обидеть Иану, сказала:
— Что это с тобой случилось, соседушка, — дом-то у тебя чистенький, а вот на одной стене желтое пятно — глина видна. Взяла б немного гашеной извести, просеянного песку, да и дело с концом! У дома-то ведь тоже свое лицо, как и у нас с тобой. Вот увидела бы ты меня неумытой, что бы сказала?
— Господи, а я и позабыла, чтоб мне сквозь землю провалиться.
— А знаешь, кумушка, ведь это девичье дело — чистоту-то в доме блюсти. Уж так спокон веку заведено!
— Что поделаешь, соседушка, одни девичьи-то руки у меня, а не десять: и цевки сделай, и нитки на них намотай, и чистоту наведи, и воду принеси…
— А кукурузные-то початки и тыквенные корки, почитай, уж год у порога валяются. А двору-то ведь, как и столу, пристало чистым быть. Вот положи я еду на грязный стол, что бы ты мне сказала?
— Твоя правда, Гира, вот сейчас спущусь только с дерева и вымету двор чисто-начисто.
— Так-то оно так, кума, да скажу я тебе — двор-то девушке мести положено; не приучи ее сейчас, потом уж поздно будет. Коль не возьмет она метлы в руки, метла сама мести не будет!
— Ну сама посуди, в четырнадцать-то лет за всем не углядишь.
— Дай себе только волю, а уж там… Лень-то ведь, как свинья… почесал ее раз по брюху, а потом хоть бей, она все равно в дом полезет!
— Грех тебе так говорить, Гира! Да разве моя Ирина ленивая?
— Да, может, и нет… а вот я-то в ее годы уж до чего проворна была, работа, бывало, так и спорилась. В комнатах все так и сверкало белизной, на дворе — ни соринки; кажись, если б завалинка хоть в одном местечке облупилась, руки бы себе отрубила.
Тут уж матушка Иана не выдержала. Дочь была ее единственной отрадой! Она сердито рванула ветвь шелковицы, сунула листья в передник, откашлялась, отерла рот и сказала обиженным тоном:
— Ну что ж, кумушка, уж какая есть: каждому свое мило! Ирина у меня, по милости божьей, один свет в очах; будь она и виновата в чем-нибудь, не убить же ее теперь за это! Ведь дитя-то — не ангел, и тебе небось немало возни с твоим Рэдукану!
— Упаси бог! Не привелось! Не с кого ему дурных примеров-то брать. Ведь недаром говорится: с кем поведешься, от того и наберешься!
— Ну, коли так, то прощай, кума! — сказала матушка Иана и, заткнув за пояс передник, быстро спустилась с верхушки шелковицы.
— Прощай, — сухо ответила Гира; потом, словно вспомнив о чем-то, нехотя прибавила:
— Завтра… ваш черед… Придете к нам? Ждать вас к обеду?
А матушка Иана, пробираясь среди сливовых деревьев, пробормотала невнятно:
— Посмотрим… может, и придем… да только вот… надо еще двор убрать… дом побелить… посмотрим… может, и придем… не знаю…
И как пришла матушка Иана домой, так и швырнула в сердцах листья посреди комнаты. Гусеницы плотной, светлой массой ползали по этому зеленому лиственному ковру. А матушка Иана даже не смотрела на них, даже слова доброго им не сказала, а до сих пор, бывало, и не наглядится на них. Ирина наматывала нитки. Матушка Иана молча схватила метлу, что стояла в углу около сарая, и давай мести, да так, что тыквенные корки и кукурузные початки в разные стороны полетели. Потом быстро взяла кусок негашеной извести, смешала с водой и несколько раз провела кистью по пятну на стене. Ирина отложила веретено и подошла к матери.
Тонкая сборчатая сорочка с широкими короткими рукавами плотно облегала ее талию, спину и обрисовывала высокую, округлую грудь. Щеки у нее были нежные, а черные глаза влажные, блестящие, ясные и чистые. Понятно, почему матушке Иане горько было, когда ее Ирину обижали!
Раньше никогда матушка Иана не бывала такой хмурой.
Тяжело на душе у нее было. Проводя по стене кистью, она то и дело останавливалась и всякий раз, заправляя под зеленый платок выбивавшиеся на виски седые волосы, тихо шевелила губами, будто говорила сама с собой. Наконец, Ирина спросила робко и ласково:
— Что это с тобой, матушка? Кто тебя огорчил? Я уже кончила наматывать нитки. Почему же ты мне не сказала — я бы сама подмела двор?
— Ничего, родная, — ответила Иана, — ничего… вот каковы люди-то… Все им не так: то двор не подметен, то стены грязные, то одно, то другое — душу всю вымотали. Ну вот Гира, что ей вздумалось, чего она взбеленилась… с левой ноги встала, что ли?
Ирина призадумалась. Матушка Гира сказала что-нибудь злое, насмеялась над ними? Да этого быть не может! Да разве бывают на свете злые люди? А уж тем более матушка Гира… ведь у нее сын такой ладный, веселый, а сама она придет ли, бывало, уходит ли — всегда с приветливым словом: «Здравствуйте, соседушка!» — «Прощайте, соседушка!» — «Что у вас нового?» — «Ирина, а ну-ка подставь-ка и другую щечку». — «Дай теперь и глазки твои поцелую». — «Будь здорова, милая». Так, значит, человек может быть не таким, каким кажется? Ведь матушка Гира, даже когда смотрит на их гусынь с гусятами, которые щиплют травку во дворе, на наседок с цыплятами, что клюют гречиху, на индеек и на нежных пушистых индюшат, вся так и светится радостью, подбоченится и говорит, да сердечно так: «Растите на здоровье, скотинушка и птица домашняя, размножайтесь, как морской песок». Стало быть, она им только добра желает! Тогда как же она могла обидеть матушку Иану? Огорчилась Ирина, ничего она толком понять не может. Прислонилась головой к стене и спросила:
— Матушка, а что с человеком бывает, когда он озлобится? Он забывает о том, что раньше было? Гневается так, что лучше ему и на глаза не попадаться? И что ж, никогда он уж больше не будет таким, как прежде, добрым, хорошим?
— Эх, родная моя, — отвечала Иана с горькой усмешкой, — да будет, будет… уж так человек устроен… приходит ведь время, и перелетные птицы тоже домой возвращаются… но уж коли зарядит дождь, увянет листва, погибнут колосья, и плоды уже не родятся…
Ирина вздохнула. Стыдно ей было, а то бы расплакалась! Слова матери заставили ее призадуматься.
— Мама, завтра воскресенье и наш черед: мы пойдем обедать к матушке Гире?
— Отбери-ка лучше фасоль для похлебки да растопи утром печь: лепешки сделаем, испечем перец да баклажаны… Будем обедать дома, — ответила Иана, входя в дом.
Ирина не шелохнулась. Ее прямо в жар бросило: чесался правый глаз, уши горели, в горле пересохло от волнения. Не в силах больше сдерживаться, она так горько заплакала, будто мать похоронила; она даже не знала, кто ей дороже — Иана или Гира, так горячо любила обеих.
В это воскресенье они не обедали вместе. И обе пожалели об этом. Гира думала:
«Ну ладно… может, я и была виновата… но почему они ко мне не пришли? И слова ей не скажи, сразу из себя выходит!.. Вот тебе и добрая соседка!»
У Ианы кусок застревал в горле.
«Ну хорошо… может, зря я погорячилась… но кто начал? Вот пришла бы ко мне и сказала просто: «Полно, кумушка, пожалуй-ка к нам на обед…» Ну что тут особенного?»
И так проходили дни за днями. Дошло до того, что соседки стали даже бояться друг друга. Вначале они здоровались, смотрели друг другу в лицо, потом при встрече стали опускать глаза и, наконец, вместо обычного приветствия лишь нехотя кивали головой.
А когда наступила зима, они жаловались детям, которые слушали их печально и молчаливо:
— Иана-то… вихрем мимо меня мчится! Ну и ну!
— Слышь ты! Гира-то точно в монахини постриглась, даже и не смотрит на меня, глаза отводит… боится, сглажу ее, что ли?
— Да что уж говорить, Иана лучше по грязи пойдет, чем встретится со мной на тропинке!
— Вишь ты, Гира-то как разбушевалась… будто только ей одной и можно по тропинкам ходить… как увидит, что я хочу пройти, так идет по тропинке — еле ногами передвигает, — это чтоб я подольше постояла да подождала…
— А знаешь, Рэдукану, Иана увидела, что я за ворот-то берусь, да как бросит ведро в колодец — чуть руку мне не оторвала! Подумать только!
— Вот, Ирина, милая, ясно же как божий день… были мы в церкви, я возьми да протяни свечу — у Гиры-то свеча горела, вот я и хотела свою-то зажечь, — а она притворилась, будто свеча у нее из рук падает, та и погасла! Все женщины сразу догадались…
Правда, иногда Рэдукану все же приходил к матушке Иане, но уж не засиживался так долго, как раньше. Наведывалась и Ирина к Гире: «Как поживаете?» Да с тем и уходила.
Так прошла почти вся зима. Раньше старухи всегда поглядывали, топится ли у соседки печь. Теперь этого и в помине не было! Если одна слышала, как другая рубит дрова, то непременно ждала, чтоб та кончила; боялась, как бы она ее через забор не увидела! Но вот в последний день мясоеда, перед великим пасхальным постом, уж грех не соблюсти старинные дедовские обычаи: есть вместе пирог с творогом, подвесить к потолку на веревочке кусок нуги и откусывать парню и девушке по очереди — только чур, руками не дотрагиваться! Хоть бы обменяться нугой или двумя свечами! Грех, что и говорить!
Снегу навалило по колено. Из труб домов рвались густые клубы дыма. К вечеру туман постепенно окутывал слободку. Сады и крыши домов чуть виднелись в синей дымке. В окнах мерцали желтоватые огоньки.
— Ирина, снеси-ка поскорей Гире свечи и нугу, — сказала матушка Иана, — а я пока присмотрю за лепешками.
И когда Ирина ушла, матушка Иана, которой не терпелось доказать, что она куда учтивее Гиры, сердито проворчала:
— И чего они нос-то задирают?.. Могли бы и сами к нам прийти — небось ноги бы не отвалились!