А Гира, увидев Ирину со свечами и нугой, так и вспыхнула вся и, нахмурившись, подумала: «Позор-то какой! Значит, Иана первая меня поздравила. Что ж, видно, надобно терпеть!»
— Свечи-то какие — ну чисто столбы! Почитай, на весь год хватит!
А свечи были небольшие. Бедная Ирина поцеловала руку у матушки Гиры, опустив глаза, поздоровалась с Рэдукану, постояла-постояла, да и ушла. Огорчилась она — какие люди-то, и не поймешь их!
Пришел и Рэдукану к матушке Иане. Иана косо взглянула на него, помрачнела и сказала, качая головой:
— Гмм! Ну и нуга! Пальчики оближешь! И где вы столько орехов-то отыскали?!
А на самом деле нуга была раскрошенная, темная, а орехов и не видать было! Рэдукану покраснел, комкая в руках шапку, сбивчиво пробормотал какое-то приветствие; потом пристально посмотрел на Ирину, которая едва сдерживала слезы. Уже стоя на пороге, он проворчал, глубоко огорченный тем, что матери их повздорили из-за пустяка:
— Да, видать, так оно и есть… обе рехнулись!
И, даже сами того не желая, старухи стали врагами. Не иначе, как нечистый попутал: все время ворчали друг на друга. Однажды утром Иане показалось, будто бы Гира вылила к ней в огород помои. Разъяренная, она вихрем влетела в дом и бросилась к дочери:
— Подумай только, Ирина! Прямо светопреставление какое-то! Она выплеснула помои ко мне во двор! Не нашла другого места, что ли? Я грязь за ними убирать не собираюсь!
А на другой день и она вылила помои в огород матушки Гиры. Соседи начали шептаться: «Старухи-то совсем одурели, сторонятся друг друга, бранятся, просто стыд потеряли! Чай, не маленькие — жизнь прожили!»
Слух этот дошел и до Ианы с Гирой. И, потеряв всякую надежду на примирение, они еще пуще озлобились друг против друга.
Близилась весна. Как-то матушка Иана дернула Ирину за фартук и гневно сказала:
— Ты вот все ладила, что я, мол, ничего не смыслю! Ну кто же, по-твоему, обломал мне все сливы около забора, если не сама Гира?
— Может, это ветер, мама, — ответила Ирина.
— Будет чепуху-то городить! Ветер тополя ломает, акацию, абрикосы, груши, яблони, айву, ореховые деревья, но никак не сливы, когда на них ни листочка, ни плода… Не так ли? Ну погодите у меня, и у вас в саду ветер погуляет, уж помяни мое слово!
На другой день матушка Иана обрубила ветки слив, которые свешивались через забор прямо к ней в сад. Теперь у обеих соседок сливы, что росли возле забора, уменьшились наполовину.
Все в округе дивились!
Упаси бог от этакой беды!.. А что-то еще дальше будет!
Снег уже стаял, пробивалась первая травка, цвели подснежники.
Как-то раз матушка Иана вышла из дому и в раздумье направилась к забору, где росли сливы. Кажется, вот все бы на свете отдала, думала Иана, только бы быть спокойной, только бы вернуть прежнюю дружбу… И тут-то ей почудилось, что кто-то в черной шубейке приблизился к забору и швырнул к ней в сад мертвую ворону.
Ах, вот как! Так, значит, над ее добротой издеваются? Она покаяться готова, а над ней смеются, всякие пакости чинят! Хорошо же, посмотрим, кто кого! Она подкралась к вороне, схватила ее за кончики крыльев и, покрутив несколько раз, что было сил швырнула в сад Гиры. Так и летала ворона — то туда, то обратно. Старухи, низко согнувшись, копошились в земле, как петухи, которые, только кончив драку, готовятся начать ее снова; вздрагивая и досадливо ворча, они с нетерпением поджидали момента, чтоб бросить падаль во вражеский огород. Сердца их так и трепетали от радости, когда они слышали, как дохлая ворона падала наземь. То Иана отступала — тогда торжествовала Гира, и, наоборот, когда Иана побеждала, — Гира сдавалась. Так и метались они, напоминая злобно рычащих собак, которых разделяет забор.
— Стало быть, мой двор для Ианы все равно что мусорная яма! — говорила Гира Рэдукану, потирая замерзшие руки.
— Теперь она мне и в дом может всякой нечисти принести и нож к горлу приставить! Чего ей! Она вон уже всякую гадость ко мне во двор бросает. Смотри, Ирина, чтоб ноги твоей у них не было! Чего доброго, люди еще подумают, что ты сохнешь от любви… — жаловалась Иана своей дочери.
А Гира негодовала:
— И говорить нечего, Рэдукану, ясно, как дважды два — четыре. Вот что я тебе скажу: собаки, которые от одной двери к другой бегают, плохо дом стерегут! И вот тебе, выбирай: мой дом или их! Ты что хочешь, чтоб вся деревня говорила, что они тебя приворожили?..
Дети молча страдали, и чем сильнее было их страдание, тем сильнее хотели они увидеться, поговорить, излить друг другу душу…
Старухи совсем обезумели, по ночам им мерещились всякие кошмары: загорелся дом, пришли турки…
Уже чувствовалось приближение весны, и вдруг ударили сильные морозы. Как-то раз Гире показалось, будто в ее плетне не хватает нескольких прутьев.
— Ах, вот оно что! Ну, погоди, кумушка Иана…
На другой день на рассвете она начала вытаскивать прутья из плетня Ианы. И до тех пор выдергивала их, пока от забора почти и помину не осталось.
Иана, узнав об этом, чуть не умерла от злости.
— Ах, вот как?.. Ну хорошо же, погоди!..
В полночь она тихонько поднялась, чтоб не разбудить Ирину, которая спала рядом с ней, оделась и быстро вышла в сад. Сначала она тщательно вымерила плетень, чтоб точно установить, какая часть плетня Гиры, а потом стала выдергивать сразу по нескольку прутьев.
— Вот тебе, вот! вот! вот!
И так до самого вербного воскресенья одна ломала, а другая выдергивала прутья из плетня, пока от него уже ничего не осталось, кроме кольев, торчавших, словно зубья редкого гребня. Ну, ладно, старухи — на ножах, но дети-то чем виноваты? Ведь они выросли вместе; еще в детские годы резвились они в зеленом саду, ловили бабочек, ели незрелые абрикосы, слушали сказки и, замирая от страха, прижимались друг к другу. Как трогательно и невинно было их представление, будто они «муж и жена»… Рэдукану приносил в корыте песок, воображая, что вернулся из далекого путешествия и привез пшеницу, а Ирина, повязав голову платком, ждала его под густой тенью орешника; Рэдукану дарил ей ромашки и чебрец, — чебрец она должна была положить за пазуху, а ромашки воткнуть в волосы… Как тяжело жить в разлуке! С каждым днем они становились все взрослее, все молчаливее и любили друг друга все сильнее и сильнее. О чем только не шептала им цветущая весна, о чем только не щебетали им птицы, и чего только не сулило им лето, обильное плодами! И как трепетали их сердца, когда они, бывало, сидели рядом, прижавшись друг к другу. А когда шестнадцатилетний Рэдукану, попрощавшись с Ириной, садился верхом на левого пристяжного и хлопал длинным бичом, он был горд, хотя отдал бы и коней и телегу, только бы не разлучаться с Ириной, которая, прислушиваясь к далекому звону колоколов, смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.
А вот матери в ссоре! Грех-то какой!
Дети ходили, понурив головы: бледные лица, тяжкие думы, на сердце грусть, в глазах печаль.
— Рэдукану, сынок, — сказала ему Гира в день пасхи, — что это ты такой растрепанный?.. Да на тебе лица нет!
Рэдукану промолчал, а старуха украдкой поглядела на дом Ианы, ворча себе что-то под нос и нехотя жуя крутое яйцо.
А матушка Иана с Ириной грелись на солнышке.
— Ирина, доченька, ты что это платье криво надела, и фартук на сторону съехал, косы не уложила как следует, да и монисто на тебе самое некрасивое — и это в первый-то день пасхи? И похудела… честное слово… точно все назло мне делаешь…
Ирина молчала. Матушка Иана метнула взгляд в сторону дома Гиры, покачала головой и вздохнула… «Ну! гм!»
А ночи! Какие были кроткие и прекрасные ночи! В ясном воздухе плыла серебристая луна.
— Рэдукану, что это ты все выходишь из дому? Тебе нездоровится? — пробормотала Гира спросонья.
Парень неслышно, точно кошка, подкрадывался к двери.
— Ирина, доченька, куда ты идешь?.. по ночам все выходишь из дому… Тебе что, неможется… а? — проснувшись, спрашивала Иана, а Ирина, вздрагивая, отвечала шепотом:
— Да нет, что ты!
Еще не прошла святая неделя. Однажды среди ночи Гира и Иана проснулись. Детей рядом не было, но постели еще были теплые. У обеих внезапно мелькнула одна и та же мысль.
Перекрестившись, матери поспешно оделись и на цыпочках вышли во двор, оглядываясь по сторонам. Крадучись, пробрались они между деревьями, уже покрытыми густой листвой. Дойдя же до середины двора и взглянув на плетень, от которого остались только одни торчащие колья, они остановились как вкопанные, пораженные тем, что увидели. Все закружилось у них перед глазами.
Между двумя кольями стояли Рэдукану и Ирина и умоляли друг друга не плакать. Лунный свет серебрил их белые одежды.
— Рэдукану, скажи по совести, тебе холодно?
— Мне не холодно… А тебе?
— Ничуточки…
— Ирина, может, ты домой хочешь, скажи по правде?
— Я? Нет. А ты?
— И я тоже не хочу…
Старухи, вытянув шеи, словно две собаки, подстерегающие дичь, замерли на месте. Они уже заметили друг друга, но ни та, ни другая не осмелились пошевельнуться.
Рэдукану и Ирина вытащили из-за пазухи по красному яйцу и похристосовались.
— Христос воскрес, Ирина!
— Воистину воскрес, Рэдукану!
Рэдукану поцеловал Ирину.
— Ударим и другим краешком… — сказал Рэдукану.
— Еще раз хочешь?
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес!
И Рэдукану, обвив руками тонкую талию Ирины, поцеловал ее.
— Ирина, ты можешь ослушаться свою матушку?
— Нет, Рэдукану, упаси меня бог!
— И я тоже… А если они не помирятся…
— Никогда?.. Тогда я брошусь в колодец…
— А я под копыта лошадей…
Старухи содрогнулись. Их объял ужас при мысли о смерти детей, и они поспешили уйти, подавив рыдания: они боялись вспугнуть их.
Всю ночь они проплакали. Что же они будут делать без детей? «Это я виновата!» — «Безмозглая моя голова!» — «Это все моя гордыня!» — «Я пойду к ней!» — «Да я готова на ее дверях повеситься, только бы прощения вымолить!»