— А ты сегодня шамал?
— Я? Не… не шамал… —
Выслушивают:
— Ага!
Уходят степенно и важно,
пышны, велики, спокойны,
их ожидает ужин,
дети, жена, постель;
они уходят в землю,
как все уходит,
как войны —
осколками снарядов,
осколками костей.
А я пойду погуляю — меня окружает усталость
хандрой и табачным дымом,
а трубка моя пуста,
мне в этой жизни мало чего написать осталось,
написано строк четыреста —
еще не хватает ста.
Пойду через Марсово поле
до темного Летнего сада
с распахнутою душой…
Подумаю, как Сергею доехать до Ленинграда —
он очень хороший город:
вечерний, весенний, большой.
Распахнуты кассы Народного дома.
В окошках кассирши сидят деревянно.
В саду по американским горкам
смешных вагонеток летят караваны.
Визжат кокетливые девицы,
взмывая к небу,
срываясь на дно.
Кривое зеркало портит лица —
удовольствие одно.
Молодые люди гуляют с дамами,
интересуются ими, и всё…
Отполированное задами,
мерцает веселое колесо.
Скрипят несмазанные качели.
Приятна беспроигрышная лотерея.
Идите в кассу,
покупайте билеты,
как можно скорее, как можно скорее!
Вот так, захлебываясь, на афише
полуметровые буквы кричат,
с фанеры срываясь все выше и выше,
и всюду, и в уши, и в уличный чад.
Тогда на качели,
на серые скалы,
скорее в охапку хватая народ,
трамваи бегут из Невской заставы,
и с Выборгской,
и от Московских ворот.
И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый,
напрасно взываешь, хрипя и визжа:
— Остановите, вагоновожатый,
вагоновожатый,
вагоновожа…
Вагон пролетает багровый, крылатый,
но возле Народного дома…
— Пожа…
Любитель забав,
выходи и не медли,
измятый, застывший, лиловый с лица,
как будто его смертоносные петли
давили — не додавив до конца.
Спеша покупали билеты. У входа
сверкали вертушки, впуская народ:
— Татьяна, скорее…
— Какая погода!
— Маруся, гляди — иностранец…
— Урод!..
И все благодушны. Из-за погоды
идут преимущественно счетоводы —
одетые в пары, степенно и пышно
спускаются в сад, как восходят на трон,
желая, чтоб все основательно вышло,
влекут тридцатипятилетних матрон.
Влетают с гитарами рослые парни —
нос по ветру…
желтые зенки сыча —
скорее туда, где шатаются парами
белесые швейницы, враз хохоча…
Девчонки идут с Петроградской и с Охты,
тяжелыми стаями, душно дыша, —
косынки и майки,
костюмы и кофты —
любая из них до чего ж хороша!
Отдайте мне молодость, ловкую, злую,
взамен за квартиру, за мебель, ковры,
чтоб снова с любимой напропалую
срываться с американской горы,
прыжками, скольжением по льду,
бросками…
Всей кровью приказывая:
— Скорей! —
И воздух глотать голубыми кусками,
чуть-чуть пересоленный воздух морей.
В тот вечер цвели невозможно каштаны —
их пышные свечи стояли, горя
распухшим огнем лепестков, —
и нежданно
на десять минут полыхнула заря
и ухнула в черную воду.
Раиса
(наверное, помните —
в первой главе, —
подруга Сергея)
глядела, как высох
вечерний туман в раскаленной траве.
Потом побежал от Балтийского моря,
второй
на зеленые лезвия
налег и согнул их, бунтуя и споря,
бесцветную кровь из ранений лия.
Он полз, седоватый, огромной лисою,
пыхтя, расстилая хвосты и усы, —
скамейки уже покрывались пыльцою
холодной и густо упавшей росы.
Раиса постлала газетку и села
напротив Народного дома, как раз
за изгородью грохотало, свистело,
гремел барабан
и гудел контрабас,
какая-то дудка задумчиво выла…
И вспомнила Рая, что в этом саду
она повстречала Сергея.
То было
в такое же время,
но в прошлом году.
А шла она с Катей, с фабричной подругой,
и яблони так же стояли в пуху,
и дудка все так же гудела под ругань,
под хохот, под песенки, под чепуху.
Сидели на пыльной скамейке.
Все выше
деревья растут —
лиловеют,
скрипят…
И к полночи он из-за дерева вышел —
рубашка-апаш
и гитара до пят.
— Позвольте присесть, —
на ходу золотую
рванул загудевшую гневно струну
и песню запел, что «люблю молодую,
такую хорошую,
только одну».
Послушали песню…
Влюбляясь, хихикая,
стирая румяна и пыль со щеки.
А в песне — зима и метелица дикая,
тоску и разлуку поют ямщики.
Пожалуй, любовь начинается с песен.
Мы — жирные птицы — поем по ночам…
Раиса подумала:
«Он интересен», —
и дрожь по ее пробежала плечам.
Так приходит любовь —
не черемухи шелест,
не чешуйчатая совратительница-змея,
а тоска
и грудных набухание желез,
под кроватью комок из ночного белья.
Нет, любовь тяжела,
и амур со стрелою не выход —
я видал много разных любовей,
а в общем, одна —
жестким пухом покрыта,
стрекозиные глазки навыкат,
вот не знаю — копыта ли, ноги ль?
Душна и потна.
Но прекрасна такая —
без беседок и без усадеб,
человеческая, живая,
в поту и в крови,
наше время пришло,
и пора ликвидировать садик —
сей единственный,
универсальный
плацдарм для любви.
Говорите об этом своим
золотистым любимым:
садик — пусть даже райский —
еще не расчет.
И любовь переходит в жилье,
пахнет дымом,
скоро дети пойдут,
молоко голубое течет.
Шел вторую неделю
и радовал месяц медовый,
но Раисе покоя одно не дает,
почему у Сергея монеты и времени вдоволь,
водку пьет,
не работает,
песни поет.
Только знает трепаться,
гудеть по бульварам гитарой,
от вопросов легко отмахнуться,
шагая во тьму:
— Что мне ваши заводы!
Я в пивную хочу —
я не старый…
Что я — дыму не видел?
Я, может, родился в дыму…
Две недели проходят,
и третья уже на исходе,
нет Сергея — пропал,
не ложится Раиса в постель…
Он приходит с товарищами,
все ребята одеты по моде:
— Ну, хозяйка моя,
принимай поживее гостей…
Обращаясь к парням:
Их, таких — у меня — незамужних,
сами знаете сколько… —
И гости грохочут: — Ха-ха… —
Пьют коньяк,
и бушует Сергей:
— Я — домушник.
Ну, так что же!
Профессия не плоха…
Организована у Раисы
конспиративная хаза.
Золотой в ней хозяин:
— Малина хорошая… во! —
Он кричит на Раису:
— Ты дура,
ты бикса,
зараза…—
Он споил управдома…
Не боится теперь ничего.
Год проходит, гремя,
Рая глохнет от этого грома,
всё в дыму —
этот вечер в дыму —
голубой и сырой…
Так она вспоминает
на скамейке, что против Нардома,
год уходит налево,
теперь наступает второй.
Вас когда-нибудь убаюкивали,
мурлыкая?
Песня маленькая,
а забота у ней великая,
на звериных лапках песенка,
с рожками,
с угла на угол ходит вязаными дорожками.
И тепло мне с ней, и забавно до ужаса,
а на улице звезды каменные кружатся,
петухи стоят,
клювы вытянуты,
пальцы скрючены,
в глаз клевать
с малолетства они научены.
И луна щучьим глазом плывет замороженным,
елка мелко дрожит
от холода телом скореженным,
и замечется в небе, как молния,
птица черная, птица дикая…
Только мне хорошо и уютно,
песня трется о щеку, мурлыкая.
Это в детстве.
Но даже и после,
когда на постели —
то испорчен пружинный матрас,
то бессонница —
полночь глуха…
Вдруг захочется, чтобы, баюкая, пели
про пыхтящее дерево,
про огромного петуха.
Станет полночь тепла —
одиночества нет и в помине,
песня лапкою трогает старую щеку твою,
вспомнишь детство смешное,
уснешь где-нибудь на «амине»,
на каком-нибудь «баюшки, баю, баю».
Так и Рае хотелось,
чтобы пышные плавали ели,
чтобы снег полыхал,
чтобы звезды текли над зимой…
Чтобы ей, задыхаясь, унылую песенку спели
или, все забывая, запеть и заплакать самой.
Но довольно мечтаний.
Осталось полчаса до трамвая:
разбегутся по паркам,
светя фонарями во лбу, —
вон они пролетают,
качаясь и завывая,
развозя из Народного дома
густую толпу.