по пояс
из батиста.
Ну, не наряд —
всего одна
смешная рубашонка,
и называется она
под рифму — распашонка.
Осуществимая всегда
мечта к переселенью —
морская надоест вода,
живи хоть под сиренью.
Захочешь — слушай соловья,
живешь — не худосочишь…
И вся земля
везде твоя —
шатайся куда хочешь…
Хочу, чтобы на век веков,
не лишены идиллий,
все сочинители стихов
по всей земле ходили.
Увидят девушку — споют,
в душе любовь схоронят,
и сосны над землей встают,
и каждая в короне.
О, разноцветный этот рай,
тепло небесной выси.
Захочешь жить — не умирай,
все от тебя зависит.
Ты славословие мое
прими, Земля…
Тоскую,
хотел бы видеть я ее,
огромную такую.
Но, золотистая, она
людьми на всякий случай
связана,
оскорблена
проволокой колючей.
Разломанная на куски
и в рассеченной коже —
дороги на земле узки
и над землею тоже.
Так повелось из рода в род,
что по равнине гладкой
любой из нас идет вперед,
но все-таки с оглядкой.
Крадется около стены,
чтоб не напали со спины.
Глаза,
биенье крови
и руки наготове.
Живет на свете лиходей,
его богатство душит —
к его услугам тьма людей
и десять тысяч пушек.
Он болен.
У него врачи,
он зол и мал, как кречет…
Он говорит врачам: «Лечи…»
Врачи больного лечат.
Он изнемог,
он одинок,
и злую щепку эту,
больную с головы до ног,
сажают на диету,
чтобы приятна и легка —
секрет, конечно, найден:
стакан парного молока
и две тартинки на день.
Но до здоровья далеко:
он полтартинки гложет,
пьет с отвращеньем молоко
и больше есть не может.
Зачем ему его дома,
его суда и пушки?
Приходит ночь,
угрюма тьма —
он жалок на подушке.
Он беден, как старик любой,
но вот к нему, глухому,
веселый, чистый, голубой
звонок по телефону.
Он выслушал.
Его щека
вся дернулась, застыла,
и поднялась его рука,
рука больного старика,
лиловая, как мыло.
Он через силу поднялся —
изломанный —
с подушки.
Он крикнул.
Через полчаса
заговорили пушки.
И люди гибли той порой
(чего им делать, бедным?)
за то, чтобы стальной король
стал нефтяным и медным.
Он людям говорил: «Велю!..»
И шли на битву снова,
пока стальному королю
несли стакан парного.
А в то же время жил кузнец,
его нужда качала…
Когда тоске его конец
и радости начало?
Беда…
В подвале, как в дыму,
житье совсем особое…
По безработице ему
назначили пособие.
Пособие — как сто плетей:
не радоваться — плакать…
Жена
и четверо детей,
и за квартиру — плата.
И деньги к своему концу
не таяли —
летели,
хватало денег кузнецу
на полторы недели.
Когда ударил гром свинца
и мир в бреду затрясся,
определили кузнеца
на пушечное мясо.
Он шел под яростным дождем
от Киева до Омска
и думал: «Что же, подождем,
чего-нибудь дождемся…»
Четыре года шла война,
ломая все на свете,
и умерла его жена,
и потерялись дети.
В те годы темные — отцов,
детей пропало сколько?
И сам кузнец в конце концов
не миновал осколка.
Желая отплатить вдвойне,
он выжил понемногу,
оставив жалость на войне
и в госпитале ногу.
Но не сказал он: «Помоги…»
Надел свои медали,
и деревяшку для ноги
ему в дорогу дали.
И думал он:
«В конце концов,
полезны штуки эти:
узнал я —
больше кузнецов,
чем королей на свете…
Мы не потонем,
не сгорим…
Переменясь ролями,
мы, кузнецы, поговорим
сегодня с королями…»
И вы у Зимнего дворца
под осенью нагою
видали, может, кузнеца
с оторванной ногою?
Он говорил мне:
«Торжество
мое такое, друже,
что ногу — это ничего,
вот руку если — хуже.
Теперь, в семнадцатом году,
свою ценю я рану —
я с нею с места не сойду,
стрелять не перестану…»
Мой бородач…
Его Аким,
по-видимому, звали,
и я хотел бы быть таким,
но буду ли?
Едва ли…
Как мало испытали мы
в сравнении с отцами:
войны,
и голода,
и тьмы
годами,
месяцами.
Но уважаю старика,
отца-единоверца;
и вот ему моя рука,
мое большое сердце,
и вот ему мои глаза,
острее ястребиных,
и кровь — горячая гроза,
красней, чем на рябинах.
Я страшной клятвой говорю —
у нас одна награда,
что слово наше королю
произнесем как надо;
что не впадем в истошный крик —
с полей,
заводов,
штолен,
и ты останешься, старик,
ребятами доволен…
Вот почему одной, прямой
идем дорогой прямо…
Нам — это праздник,
твой и мой…
Кому-то — волчья яма.
И сердце гордое гудит,
и руки не ослабли,
и каждый в небеса глядит,
где ходят дирижабли,
где в теплом воздухе сухом
забыты наши раны…
Где журавлиным косяком
трубят аэропланы.
Штыков и сабель острие
ценю я как примету, —
мы переделаем ее,
красавицу планету.
Иллюминации горят —
уже сейчас встречала
сплошная лава октябрят
земли своей начало.
Им было весело.
Они
от солнца золотые…
Мой дорогой старик,
взгляни —
какие молодые.
Вот волосы твои в дыму,
усов зловеща проседь —
скажи им: «Царь…» —
«А почему?» —
все октябрята спросят.
Ты расскажи им,
не спеши,
слеза в глазах зажата, —
они не знают, малыши,
смешные медвежата.
А я пойду —
часы к шести,
и мой маршрут особый.
Тут делать нечего,
прости:
свидание с особой.
Приду я от нее домой,
закрою на ночь двери,
и парабеллум надо мной
мне заново проверить.
Проверим,
смажем,
ствол протрем;
пожалуй, очень скоро
и мне придется с королем
войти в переговоры.
В каком-то
будущем году,
но поздно
или рано
я тоже с места не сойду,
стрелять не перестану.
Я вспомню про тебя в бою
и песню вспомню эту,
про изумрудную
мою
красавицу планету.
12 октября 1935 г.
Начало Земли. — Впервые: «Юный пролетарий», 1935, № 21; отдельные главы: «Литературный Ленинград», 1935, 7 ноября.
Самсон
Мой герой поэмы этой, здравствуй!
По-татарски мрачен и скулат,
и широкоплеч,
и коренастый,
бескозырка,
брюки клеш,
бушлат.
Выправкой красуясь образцовой,
молод,
неприветлив
и тяжел,
он по набережной
по Дворцовой
шатко, как по палубе, прошел.
Этой белой ночью,
мимолетной,
летнею,
идет навстречу мне,
лентой опоясан пулеметной,
маузер,
гранаты на ремне.
И глядит с особенным фасоном
глазом золотым
и полусонным,
как ему —
удобно на земле.
Все его товарищи
Самсоном
звали на линейном корабле.
Сколько дней голодных,
несчастливых,
сколько силы отдано труду…
И во флот
из волжских водоливов
он пришел в пятнадцатом году.
Балтика —
она одна на свете
так же молчалива и сера,
как ее возлюбленные дети —
бронированные крейсера.
Корабли
империи на благо,
верноподданные сторожа,
и кресты андреевского флага
пролетали, по ветру дрожа.
Шла война дорогою прямою —
по смертоубийственным делам,
крейсера ходили
вдоль по морю,
разрезая воду пополам.
И орудья поднимали жерла…
Шла война — всеобщая грызня…
В кубриках и мучилась и мерла
вся в холщовой робе матросня;
в кочегарках запекалось горло,
никому не сладко на войне, —
так, что называется, приперло,
что приперло здорово к стене.
Не солдату говорить про негу,
он привыкнет ко всему:
к огню,
на дожде, на холоде ночлегу
и к неприхотливому меню.
Щи пустые,
ячневая каша,
это тоже надо понимать —
родина заботливая наша,
почему ты мачеха, не мать?
И страдали, умирая рядом,
разрешая тягостный вопрос,
ополченец третьего разряда,
доброволец,
кадровый,
матрос.
И когда сказали: «Не желаем,
в двадцать лет себя не отдадим,
пусть Вильгельм воюет с Николаем,
чтобы так —
один и на один, —
рухнула империи опора;
нам война такая не резон…»
И назад ударила «Аврора»,
и Самсона с Балтики, минера,
называли попросту Самсон.
Он узнал,
за что такое дрался;
он по палубе прошел, суров,
наконец-то все-таки добрался
до своих морских офицеров.
И за мордобитие,
и за горе,
также за военные суды
и офицера хлебнули в море
той смертельной гадины воды.
Так ушли офицера на место.
А Самсон припомнил про свое —
что на Волге у него невеста
и коса по пояс у нее,
ждет она.
У белокурой Иры
и любви хватает, и тоски,
письма шлет ему