Так-то оно так. Зверями. Но по зоосаду ходим мы с вами, люди, и это мы, люди, думаем о своей жизни и о своём мире, глядя хотя бы и на зверей. На всяких — на злых и добрых, хищных и травоядных.
Мне очень нравится Жираф
Высокий рост и кроткий нрав.
Жирафа — он ведь выше всех
Боятся даже львы.
Но не вскружил такой успех
Жирафу головы.
Легко ломает спину льву
Удар его копыта,
А ест он листья и траву
И не всегда досыта…
Всё, казалось бы, просто: с нашей, человеческой точки зрения, кровожадный лев страшен и отвратителен, а мирный жираф, наоборот, мил и хорош. Да так оно и есть, в общем. Но тот, кто помнит это стихотворение, разумеется, заметил, что я его привёл не целиком. Я оставил напоследок две строчки — всего две, но какие важные!
Мне очень нравится Жираф,
снова повторяет Борис Заходер. И оказывается, не просто повторяет, но прибавляет что-то очень существенное:
Хотя боюсь, что он неправ.
Это «боюсь» — как вздох сожаления. Всем хорош Жираф — и ест только траву, и не трогает никого, хотя мог бы победить самого хищного хищника. Но может, и жаль немножко, что он — при своей-то силе — такой смирный? Может, именно поэтому он не может быть примером для нас, для людей? Ведь нам с вами, какими бы мы ни были, сильными или не очень сильными, нужно всегда вступать в бой со злом и несправедливостью… Понимаете, какая непростая мысль в этом вроде бы таком простеньком стихотворении?
Если пока что не понимаете, не огорчайтесь. Пусть в этом стихотворении — и во многих других — я, очень взрослый человек (или, как написал бы, наверное, Борис Заходер, Очень Взрослый Человек), вижу что-то такое, чего ещё не видят те, кому пять, семь или даже двенадцать лет, но, поверьте мне на слово, они-то, когда вырастут, поймут и то, что понимаю я, зато мне уже никогда не будет пять, семь или даже двенадцать, и я никогда не пойму того, что понимают они. Вы!
Многие книги, особенно самые серьёзные и самые великие, например «Войну и мир», можно в полной мере понять, только прожив двадцать, а может быть, двадцать пять, а скорее всего, и тридцать пять лет. И тот, кто прочтёт этот роман в двенадцать, всего в нём не поймёт (а то и пропустит те страницы, которые ему пока что не очень интересны; какой-нибудь мальчик пропустит «про любовь», какая-нибудь девочка — «про войну»). Но кто-то очень умный давно заметил, что, впервые прочитав «Войну и мир» в тридцать лет, уже не увидишь в книге того, что обязательно увидел бы в двенадцать.
Это я говорю про книгу гениальную, про такую, равной которой, может быть, нет во всей русской литературе. И про книгу, написанную, конечно, для взрослых, но даже в ней дети могут увидеть что-то своё, особенное. Что уж тогда говорить о книгах, которые для детей и писались? Про «Крокодила» и «Винни-Пуха», про стихи Маршака и Михалкова? Вот почему мне так жаль, что в моём детстве — а я, напоминаю, Очень Взрослый Человек, и детство моё кончилось лет тридцать тому назад — ещё не было стихов Бориса Заходера.
У поэта Валентина Берестова есть стихи о Корнее Чуковском:
Нам жалко дедушку Корнея:
В сравненье с нами он отстал,
Поскольку в детстве «Бармалея»
И «Крокодила» не читал,
Не восхищался «Телефоном»
И в «Тараканище» не вник.
Как вырос он таким учёным,
Не зная самых главных книг?
Так вот, в этом — шутливом — смысле мне жалко и Бориса Заходера. А кроме всяких шуток — себя самого, потому что у сегодняшних ребят ещё на одного хорошего учителя больше, чем было у меня.
Но главное всё-таки в другом. Если и пятилетний малыш и я радуемся одним и тем же стихам Заходера, это и значит: стихи — настоящие, и их автор, даже если он обращается к самому крохотному своему слушателю, говорит в них и о себе самом, выражает себя самого, то есть оказывается (помните?) лирическим поэтом.
Он пишет о нашем огромном мире, обо всех, кто его населяет, и, наверное, больше всего о тех, кого Сергей Есенин назвал нашими «меньшими братьями». Вот они, так и мелькают в его книге — на все буквы азбуки: Аист, Бизон, Воробей, Дикобраз, Ехидна, Индюк, Кит… Ну, этих-то кто не знает? Но вот, глядишь, попадаются и такие диковины, о которых уже не всякий слыхал: Суринамская Пипа, Окапи, Коати, — сами их имена звучат, как словечки из считалки или скороговорки (а ну, попробуйте быстро выговорить: «Окапи-Коати, Коати-Окапи» — сразу собьётесь). Кажется, будто все эти звери не существуют на самом деле, хоть и далеко-далеко от нас, а просто рождены весёлой фантазией ребёнка. Или — поэта. А если так, то отчего бы не явиться на свет, скажем, Кавоту? Или Камуту? Или Ктототаму? Тем, кого никогда не было. И кто теперь — есть.
Чуженицы, Рапуны, Себехи — вот какие Совсем Небывалые Звери обитают в стране, которую Борис Заходер назвал Вообразилией. И не только они:
Там и водится чудо природы
Тихий зверь по прозванию Мним.
Сам Мюнхаузен, долгие годы
Посвятивший погоне за ним,
Услыхав это слово, немеет,
Ничего сообщить не имеет,
И скорее всего потому,
Что похвастаться нечем ему…
Вот какие чудеса. И главное из них — то, что все эти звери в родстве между собою. Они из одного мира. Каждому из них, будь то самый что ни на есть обыкновенный Воробей или самый что ни на есть фантастический Мним, Заходер подарил что-то своё. Это его звери. Это его мир, войдя в который мы всё время будем чувствовать присутствие того, кто его создал.
Как вы знаете, медвежонок Винни-Пух тоже поэт. Он сочиняет Ворчалки, Пыхтелки и Шумелки:
Опять ничего не могу я понять
Опилки мои — в беспорядке,
Везде и повсюду, опять и опять
Меня окружают загадки.
Возьмём это самое слово опять,
Зачем мы его произносим,
Когда мы свободно могли бы сказать:
«Ошесть», и «осемь», и «овосемь»?
Молчит этажерка, молчит и тахта
От них не добьёшься ответа,
Зачем эта хта обязательно та,
А жерка, как правило, эта?..
Сразу видно: такое мог сочинить именно Маленький Медвежонок с Опилками в Голове. Но самое интересное, что эту Шумелку написал всё-таки Борис Заходер, — ну, хорошо, договоримся так: в соавторстве с Пухом. Мы читаем Шумелку и видим: медвежонок никак не может справиться со своими опилками, он то и дело сбивается. Но для того, чтобы он так забавно сбивался, до такой степени не умел выразить свою мысль, для этого очень много нужно уметь Заходеру. И когда «тахта» превращается в «ту хту», а «этажерка» — в «эту жерку», в этом видно как раз его, заходеровское, умение играть словами.
Причём играть так, что игры словно бы и нету.
Вот уже не Пух, а Тюлень, у которого моль съела его замечательную шубу и которому никто из друзей и знакомых не хочет одолжить свою, сокрушается:
Постоял Тюлень у двери:
— Боже мой, какие звери!
Вот Очень Вежливый Индюк, к которому почему-то никто, ни Свинья, ни Осёл, ни Корова, не желает идти в гости, разгневанно бурчит:
Не усвоили,
Скоты,
Правила приличия!
А вот что говорится про Сома, которому всё приходится делать самому, потому что никто ему, бедняге, не поможет:
Он лежит себе
На дне
Самостоятельный вполне!
Слышите, как в этом длинном и неповоротливом слове «самостоятельный» звучит: «сОмостоятельный», — ведь речь-то идёт о сОме? (Не зря другое стихотворение Заходера про самонадеянного… нет, про сОмонадеянного, сОмодовольного, сОмовлюблённого сома так и называется: «Сомомнение».) И как сОмо… нет, простите, теперь уже сАмо по себе обращение Тюленя или Индюка: «звери» или «скоты» звучит (так было и в стихах про Киску — помните?) одновременно и смешно и серьёзно? Потому что разве Морж, Хорёк или Хомяк, отказавшие Тюленю, и в самом деле не звери? А Свинья или Корова — не скоты?
Тут сталкиваются два смысла: этот, ничуть не ругательный, и тот, который придали этим словам мы, люди, для которых нет ничего хуже обвинения в «зверстве» или «скотстве», — и возникает (как будто сам по себе, как будто без всякой посторонней помощи) юмор Бориса Заходера. Особенный юмор, который ни с каким другим не спутаешь, особенное умение всюду оставаться самим собой. Даже в тех книгах, на обложках которых значится, предположим: «А. А. Милн. Винни-Пух и Все-Все-Все». Или: «Л. Кэрролл. Алиса в Стране Чудес». И только потом, ниже написано: «Пересказ Бориса Заходера».
В своём предисловии к изданиям «Винни-Пуха» Заходер говорит:
— Я научил Винни-Пуха говорить по-русски.
И вот тут я с ним категорически не согласен.
Подумаешь: научить англичанина говорить по-русски! Он ведь всё равно так англичанином и останется, даже если будет говорить по-русски без всякого акцента. А Винни-Пух… Что с ним произошло в пересказе Заходера? Может быть, он стал русским медвежонком? И лучше было бы назвать его не Пухом, а, скажем, Топтыжкой?
Нет, не получится. Как-никак друг и хозяин Винни-Пуха не Вася Иванов и не Петя Сидоров, а Кристофер Робин, да и вообще, читая эту книгу, мы — даже самые маленькие из нас — понимаем: дело происходит не на Арбате и не на Невском проспекте, а… где?
В том-то и дело, что не сразу скажешь где.
Винни-Пух, как и многие другие герои детских книг, которых Заходер научил говорить по-русски, а главное, научил жить среди нас, остался английским медвежонком. Таким, каким и родился. И в то же время перестал быть только английским… Понимаете? Или не очень? Я-то, во всяком случае, и в самом деле не очень понимаю, как это всё происходит, как Пух, или Питер Пэн, или Алиса, не превращаясь в Топтыжку, или в Петю, или в Соню (Соню я не выдумал: именно так и назывался очень старый перевод «Алисы в Стране Чудес» — «Соня в Царстве Дива»), всё-таки становятся нашими, русским