Джиния, не оборачиваясь, сказала:
— Не надо.
Потом они все вместе прошлись по пассажу, и Джиния спросила у Гвидо, смогут ли они повидаться после ужина.
— Куда же денется Родригес? — сказал Гвидо.
Джиния с отчаянием посмотрела на него, и они договорились встретиться и немножко погулять.
В этот вечер шел снег, и Гвидо предложил зайти в кафе выпить пунша. Они выпили у стойки. Джиния, вся промерзшая, спросила у него, как это Амелия позирует при таком холоде.
— Камин греет, — сказал Гвидо, — и, потом, она привыкла.
— Я бы не выдержала, — сказала Джиния.
— А кто тебя просит?
— О Гвидо, — сказала Джиния, — почему ты так обращаешься со мной? Я ведь заговорила об этом только потому, что Амелия больна.
Они вышли, и Гвидо взял ее под руку. Снег забивался в рот, залеплял глаза, обсыпал с головы до ног.
— Послушай, — сказал Гвидо. — Я знаю, в чем дело. И знаю даже, что вы кое-чем балуетесь. Тут нет ничего такого. Все девушки любят целоваться. Так что брось ты все это.
— Но ведь есть же Родригес… — сказала Джиния.
— Все вы одинаковые. Если хочешь, сама можешь позировать Родригесу, валяй приходи завтра. Я же не спрашиваю у тебя, что ты делаешь целый день.
— Да не хочу я позировать Родригесу.
Они расстались у подъезда, и Джиния, вся в снегу, вернулась домой, завидуя нищим, которые просят милостыню и больше ни о чем не думают.
На следующий день в десять часов она заявилась в студию и, когда Гвидо открыл ей, сказала, что отпросилась с работы.
— Это всего только Джиния, — обернувшись назад, сказал Гвидо.
За окном белели заснеженные крыши. На тахте, поставленной перед топившимся камином, сидела голая Амелия и, ежась, умоляла закрыть дверь.
— Значит, тебе захотелось посмотреть на нас, — сказал Гвидо, возвращаясь к мольберту. — Кого же из нас ты ревнуешь?
Джиния, надувшись, присела на корточки у камина. Она даже не взглянула на Амелию и не подошла к Гвидо. Гвидо сам подошел к камину подбросить дров, хотя огонь и без того пылал так, что в самом деле нельзя было озябнуть и голым.
Мимоходом он дал Джинии легкий подзатыльник, а потом погладил Амелию по колену, но тут же отдернул руку, как будто обжегся. Амелия, лежавшая на спине, боком к огню, подождала, пока он вернется к окну, и хрипло прошептала:
— Ты пришла посмотреть на меня?
— Родригес ушел? — спросила Джиния.
Гвидо громко сказал:
— Подними немного колено.
Тут Джиния решилась обернуться и, отодвинувшись от огня, потому что ей стало жарко, с завистью посмотрела на Амелию. Гвидо время от времени бросал на них из-за мольберта быстрый взгляд и снова наклонялся над листом.
Наконец он сказал:
— Одевайся, я кончил.
Амелия села и накинула на плечи пальто.
— Готово дело, — со смехом сказала она Джинии.
Джиния потихоньку подошла к мольберту. На длинной полосе бумаги Гвидо угольным карандашом набросал контур тела Амелии. Это были очень простые, иногда переплетающиеся линии. Казалось, Амелия стала водой и текла по бумаге.
— Тебе нравится? — спросил Гвидо.
Джиния кивнула головой, стараясь узнать Амелию. Гвидо посмеивался. И тут Джиния с бьющимся сердцем сказала:
— Нарисуй меня тоже.
Гвидо поднял на нее глаза.
— Ты хочешь позировать? — спросил он. — Раздевшись?
Джиния оглянулась на Амелию и сказала:
— Да.
— Ты слышала? Джиния хочет позировать голой, — громко сказал Гвидо.
Амелия хихикнула. Потом вскочила и, запахнув пальто, побежала к портьере.
— Раздевайся здесь, у огня. Я одеваюсь.
Джиния в последний раз посмотрела на белые от снега крыши и пролепетала:
— Обязательно раздеться?
— Давай, давай, — сказал Гвидо. — Люди свои.
Тогда Джиния с бешено колотящимся сердцем, дрожа от волнения, стала раздеваться у огня, в душе благодаря Амелию за то, что та ушла за портьеру и не видит ее. Гвидо снял с мольберта лист и закрепил на нем новый. Джиния одну за другой клала свои вещи на тахту. Гвидо подошел помешать в камине.
— Поскорее, — сказал он, — а то дров не напасешься.
— Смелей! — крикнула Амелия из-за портьеры.
Когда Джиния разделась донага, Гвидо, не улыбаясь, медленно обвел ее своими ясными глазами. Потом взял за руку и, сбросив на пол край одеяла, сказал:
— Встань на него и смотри на огонь. Я нарисую тебя во весь рост.
Джиния уставилась на пламя, спрашивая себя, вышла ли уже Амелия из закутка. Она заметила, что отсветы огня золотят ее кожу и на нее пышет жаром. Тогда она, не поворачивая головы, скосила глаза на снег, лежащий на крышах.
— Не закрывайся. Подними руки вверх, как будто ты поддерживаешь балкон, — послышался голос Гвидо.
Джиния, улыбаясь, смотрела на огонь. У нее пробежали мурашки по спине. Послышались легкие шаги Амелии, и, когда она, поправляя пояс, встала рядом с Гвидо, у окна, Джиния улыбнулась ей, не поворачивая головы.
Но она услышала и другие шаги, возле тахты, и чуть было не опустила руки.
— Стой спокойно, — сказал Гвидо.
— Что ты так побледнела? — сказала Амелия. — Не обращай внимания.
В это мгновение Джиния все поняла и от ужаса даже не смогла обернуться. Все это время за портьерой был Родригес, который теперь стоял посреди комнаты и смотрел на нее. Ей показалось даже, что она слышит его дыхание. Она как дура уставилась на пламя, дрожа всем телом, но так и не обернулась.
Долго стояла тишина. Никто не шевелился, только Гвидо водил карандашом по бумаге.
— Мне холодно, — пролепетала Джиния.
— Возьми кофточку и накройся, — сказал Гвидо.
— Бедняжка, — сказала Амелия.
Джиния резко обернулась, увидела глазевшего на нее Родригеса, схватила свои вещи и прикрылась. Родригес, который стоял, опершись коленом на тахту и подавшись вперед, глотнул воздух, как рыба, и скорчил ей рожу.
— Ничего себе, — сказал он как ни в чем не бывало.
Все стали смеяться и утешать Джинию, но она, ничего не слушая, босиком убежала за портьеру и кое-как оделась сама не своя. Никто не пошел за ней. Второпях Джиния порвала резинку трусиков. Потом она постояла в темноте, с отвращением глядя на смятую постель. В комнате все молчали.
— Джиния, — раздался за занавесью голос Амелии, — можно?
Джиния ухватилась за портьеру и ничего не ответила.
— Оставь в покое эту дурочку, — послышался голос Гвидо.
Тогда она молча заплакала, цепляясь за портьеру. Она выплакивала душу, как в ту ночь, когда Гвидо спал. Ей казалось, что с Гвидо она только и делала, что плакала. Время от времени она говорила себе: «Почему же они не уходят?» Ее туфли и чулки остались возле тахты.
Она плакала долго и чувствовала себя совсем одуревшей от слез, когда портьера внезапно раздвинулась и Родригес протянул ей туфли. Джиния взяла их, ни слова не говоря, и лишь мельком увидела его лицо и уголок студии. В эту минуту она поняла, что сделала глупость — так разволновалась, что и у остальных отбила охоту смеяться. Она заметила, что Родригес не отходит от портьеры.
Тут ее охватил безумный страх, что Гвидо подойдет и начнет безжалостно срамить ее. «Гвидо крестьянин, — думала она, — он не станет со мной церемониться. Что я сделала! Мне бы посмеяться вместе со всеми». Она надела чулки и туфли.
Выйдя из-за портьеры, она не взглянула на Родригеса. Ни на кого не взглянула. Мельком увидела только голову Гвидо, стоявшего за мольбертом, и снег на крышах. Амелия, улыбаясь, поднялась с тахты.
Джиния одной рукой схватила с тахты свое пальто, другой шляпу, бросилась к двери и выбежала.
Когда она очутилась одна на снегу, ей показалось, что она все еще голая. Улицы были пустынны, и она не знала, куда идти. Ею так мало интересовались там, наверху, что даже не удивились, когда она пришла в такое необычное время. Она растравляла себя мыслью о том, что лето, которого она ждала, уже никогда не наступит, потому что теперь она одинока и больше не будет ни с кем разговаривать, а будет только работать весь день, на радость синьоре Биче. В какой-то момент она сообразила, что меньше всех виноват Родригес, потому что он всегда спал до двенадцати, а они разбудили его и тогда он, понятно, посмотрел на нее. «Если бы я повела себя, как Амелия, я бы их всех поразила. А я разревелась». При одной мысли об этом у нее опять навертывались слезы.
Но по-настоящему предаваться отчаянию Джинии не удавалось. Она понимала, что сама наглупила. Все утро она думала о том, что хорошо бы покончить с собой или по крайней мере схватить воспаление легких. Тогда оказались бы виноваты они и их замучили бы угрызения совести. Но кончать с собой не стоило. Она сама вздумала разыгрывать из себя взрослую женщину, и у нее ничего не вышло. Не кончать же с собой только оттого, что вошла в шикарный магазин, где все не про тебя. Коли глупа, сиди дома. «Недотепа я несчастная», — говорила Джиния и жалась к стенам домов.
Когда после обеда она пришла в ателье, синьора Биче, едва увидев ее, вскричала:
— Что за жизнь вы ведете, девушки! Ты выглядишь так, как будто беременна.
Джиния сказала, что утром у нее был жар. Она была даже довольна: по крайней мере по ней видно, что она страдает. Но, возвращаясь домой, она остановилась на лестнице и попудрилась, потому что стыдилась Северино.
В этот вечер она ждала Розу, ждала Амелию, ждала даже Родригеса, решив захлопнуть дверь перед носом у любого, кто придет. Но никто не приходил. Вдобавок ко всему Северино бросил на стол пару дырявых носков, спросив, уж не хочет ли она, чтобы он ходил босой.
— Ну и влипнет же тот дурак, который на тебе женится, — сказал он. — Если бы мама была жива, она бы тебе показала.
Джиния, у которой глаза были красные, а на сердце кошки скребли, через силу засмеялась и ответила, что скорее повесится, чем выйдет замуж. В этот вечер она не стала мыть посуду. Она постояла у двери, прислушиваясь, потом послонялась по кухне, не подходя к окну, чтобы не видеть белых от снега крыш. Нашла в кармане пиджака Северино сигареты и попробовала закурить. Увидела, что это у нее получается, и, нервно затягиваясь, бросилась на тахту, решив с завтрашнего дня курить.