— Вполне, — сказал Пьеретто.
— Что говорят о Поли в Милане? — спросил я.
— А кто же знал, что он еще жив? От него только и проку, что можно прошвырнуться сюда.
Похожий на птичку своими мелкими, резкими движениями, он повернулся к двери, стянул курточку на талии и ушел.
— Симпатичный парень, — проговорил я. — Элегантный и искренний.
Пьеретто тряхнул головой и окинул взглядом стол и танцующие пары.
— Все они искренни, — сказал он убежденно. — Едят, пьют и блудят. Чего ты хочешь? Чтобы они научили тебя, как это делается?
— Где Орест? — спросил я.
— Если бы ты принадлежал к их обществу, ты бы делал то же самое…
Я опрокинул еще рюмку и вышел.
Хорошо было уйти в ночь и постоять на насыпи. Музыка и шум голосов у меня за спиной звучали приглушенно, а вокруг все тонуло в темноте, и казалось, я парю среди звезд.
Вернувшись, я отвел Габриэллу в сторонку и сказал ей:
— Орест ждет тебя возле дома.
— Если он сумасшедший…
— Не знаю, кто из вас больше сумасшедший, — сказал я. — Меня, например, никто не ждет.
Она засмеялась и выскользнула наружу.
Время от времени образовывался кружок, и Пьеретто разглагольствовал, смеялся, флиртовал с женщинами. Пока еще никто не предлагал выйти всей компанией в рощу. Проигрыватель неустанно пел. В сущности, было легко смешаться с этими людьми. И женщины и Додо хотели только веселиться. Надо было веселиться вместе с ними. До утра было еще далеко.
Прилежнее всех танцевали Поли и эта худая с кольцами. Настал момент (Габриэлла давным-давно вышла), когда проигрыватель умолк. Поли и худая остановились, держа друг друга в объятиях, прижимаясь друг к другу. Остальные толпились вокруг Чилли, который, преклонив колени на ковре, с завыванием простирался ниц перед фотографией Поли в рамке с подпоркой, поставленной на пол. Присутствовал при этом и Пьеретто, все еще не натешившийся.
Вдруг Чилли затянул литанию. Мара, белокурая подружка Додо, смеялась до слез и, вытирая глаза, умоляла его перестать. Остальные хлопали Чилли. Пошатываясь, подошел Поли и тоже засмеялся.
Но тут раздался голос Пьеретто. Он сказал, что у всякого уважающего себя бога есть рана в боку.
— Пусть подсудимый разденется, — объявил он. — Пусть он покажет нам рану.
Послышалось еще несколько смешков, потом все умолкли. Худая, оставшаяся за кругом, допытывалась:
— Что там такое? Что происходит?
Я не осмеливался смотреть на Поли; с меня довольно было другой пунцовой физиономии.
Кто-то поставил пластинку; тут же образовались пары. Я подошел к столу выпить и оказался в обществе Додо, который вертел головой, кого-то ища.
— Ее здесь нет, — сказал я ему, — сейчас придет.
Он поднял рюмку и едва заметно подмигнул мне. Я кивнул ему без тени улыбки. Мы друг друга поняли.
Я был очень пьян. От шума и гама у меня все туманилось перед глазами. В глубине комнаты я увидел сидящего Поли. Кто-то говорил с ним — там был и Пьеретто, — и он выглядел спокойным, слегка осовелым. Правда, он был бледен, но теперь уже все казалось каким-то бледным.
Вошли Габриэлла и Орест.
Теперь многие вышли из дому и слонялись под соснами. Собирались спуститься по склону холма. Искали кого-то, кажется, Поли и ту, с кольцами. Проигрыватель молчал. Я пошел выпить еще рюмочку джину.
Проходивший мимо Орест хлопнул меня по плечу. Он так и сиял от счастья.
— Все в порядке?
У него тоже были взъерошены волосы.
— Только бы уехали эти типы, — сказал он.
— Что говорит Габриэлла?
— Ей не терпится спровадить их.
Как раз в эту минуту вышли Габриэлла с Додо.
— Ладно, — сказал я, — тебе надо выпить.
В окно веяло свежестью, даже холодком (теперь по вечерам и по утрам равнину окутывал туман). Мимо магнолий прошла Пинотта с подносом, и в тени кто-то обнял ее. Она вырвалась и убежала, разроняв бокалы. На шум из сосняка отозвались крики «ура».
— Видал, — сказал я Оресту, — разгулялись напропалую. А где Пьеретто?
— Только бы они уехали, — сказал он.
Мы были одни на веранде.
— В эту ночь ты можешь мне сказать, — проговорил я, поднеся бокал ко рту, — ты был с ней на балконе? Ты ее взял?
Орест посмотрел на меня и что-то сказал, едва шевеля губами. Я подался вперед. Он с улыбкой тряхнул головой и ушел.
Я услышал, как кто-то отхаркивается на лестнице, потом донеслись приглушенные голоса. По-видимому, поднимались в спальни. Может, и в мою. Я не удержался и вышел на порог. Никого не было. Тогда я с заготовленной улыбкой на случай, если кого-нибудь встречу, стал взбираться по лестнице. Повсюду горел свет, и это вызывало ощущение одиночества. Наверху тоже никого не было. Я вошел в свою комнату, закрыл за собой дверь, зажег и погасил свет. Никого. Я сел у окна и покурил в темноте. Из сосняка доносились крики, гомон, неясные голоса. Я думал о Греппо, утратившем свою девственность.
Меня вывел из задумчивости шум шагов в коридоре. Я вышел и увидел голубую юбку Габриэллы, которая сворачивала на лестничную площадку. Я нагнал ее на середине лестницы. Она ничего не сказала, только сделала мне гримасу, и мы вместе спустились.
— Устала? — сказал я.
Она пожала плечами. Я не спросил у нее про Додо. Мы вместе вышли из дому. Послышался женский визг и скрипучий смех Пьеретто.
— Веселятся, — сказал я.
Опустившись на ступеньки, Габриэлла потянула меня за руку.
— Посиди со мной минутку, — сказала она заговорщицким тоном.
— Если подойдет Орест, ему это не понравится, — пробормотал я.
— Ты не в духе? — улыбнулась она. — Хочешь выпить?
— Послушай, — сказал я. — Что у тебя было с Орестом?
Она не ответила мне, но и не отпустила мою руку. Я чувствовал ее дыхание и ее аромат. Я прижался щекою к ее щеке и поцеловал ее. Она отодвинулась от меня. Ничего не сказала и отодвинулась. Я не прикоснулся к ее губам. Она не ответила на мой поцелуй. Теперь у меня колотилось сердце, наверняка и она это чувствовала.
— Дурак, — сказала она холодно. — Видел? Вот это у меня и было с Орестом.
Я был унижен и подавлен. Я слушал ее, опустив голову.
— Вы мальчишки, — сказала она, — все, и Орест, и тот, третий. Что вы хотите? Мы с вами друзья, ну и что дальше? На этом все и кончается. К зиме вы вернетесь в Турин. Оресту тоже нужно вернуться. Ты должен ему это сказать. У Ореста есть девушка, пусть он женится на ней. Я тут ни при чем.
Она замолчала. Немного погодя я сказал:
— Ты ревнуешь?
— Ах, перестань. Только этого не хватало.
— Тогда, значит, Поли ревнует…
— Не говори глупостей. Ты должен только сказать Оресту, что я не могу располагать собой. Ты ему это скажешь?
— Что с тобой? Ты плачешь?
— Да, скажи ему, что я плачу, — проговорила она напряженным голосом. — Он должен понять, что Поли болен и что я хочу только одного — чтобы он выздоровел.
— Но Орест говорит, что тебе не было никакого дела до Поли. Вы разошлись. Где ты была, когда Поли лежал в больнице?
Мне стало стыдно, что я это сказал. Габриэлла молчала. У меня опять заколотилось сердце.
— Послушай, — сказала она, — ты мне веришь?
Я подождал.
— Веришь или нет?
Я поднял голову.
— Я люблю Поли, — прошептала Габриэлла. — Тебе кажется это абсурдным?
— A он? Он тебя любит?
Габриэлла поднялась и сказала мне:
— Подумай об этом. Ты должен сказать это Оресту. Когда вы уедете, ты должен все время ему это говорить… Ты милый.
Она ушла под сосны. У меня кружилась голова. Когда я встал, я готов был сбежать из Греппо, мне хотелось шагать и шагать до зари, как я это делал в Турине в те ночи, когда не находил себе места, идти до самого Милана или уж не знаю докуда. Но вместо этого я вошел в гостиную выпить еще.
В это время с лестницы спустился Поли. На нем было два пиджака, оба внакидку, а глаза у него были как зола, как угли в золе. Я ожидал увидеть его пьяным, но не в таком состоянии. Он сказал, чтобы я побыл с ним, сел и покурил с ним. Сказал это тихо, но настойчивым тоном.
Я спросил его из вежливости, давно ли он знает этих своих приятелей. И в эту минуту я заметил, что он вовсе не пьян. А если и пьян, то, во всяком случае, не от вина. У него были такие же глаза, как в ту ночь, когда мы встретили его на холме.
— Поли, — сказал я, — ты себя плохо чувствуешь?
Он посмотрел на меня исподлобья, сжимая руками подлокотники кресла.
— Начинает холодать, — сказал он. — Хоть бы снег выпал. Тогда Орест смог бы кого-нибудь убить…
— Ты имеешь зуб на Ореста?
Он без улыбки покачал головой.
— Мне бы хотелось, чтобы вы всегда были здесь. Тебе не весело в этот вечер? Уж не хочешь ли ты уехать?
— Твои миланские друзья уедут утром.
— Они наводят на меня скуку, — сказал он. — Это взрослые младенцы. — Он содрогнулся, как от позыва на рвоту, и сжал губы. Потом опустил глаза и продолжал: — Трудно поверить, как крепко в нас сидит то, что запало в душу, когда мы были детьми. Мне самому кажется, что я все еще ребенок. Думать и чувствовать по-детски — наша самая давняя привычка…
За окном какой-то идиот загудел в клаксон одной из машин, и от этого хриплого, сдавленного рева Поли вздрогнул.
— Трубы Страшного суда, — сказал он мрачно.
В эту минуту вошел Додо. Увидев нас, он остановился.
— Ну и бестия этот Чилли! — воскликнул он. — Должно быть, он у кого-то из женщин стащил трусики. Он каждому сует их под нос и говорит: «Если отгадаешь, чьи они, женщина твоя». Интересно знать…
Поли смотрел на него погасшим взглядом.
— Ты пьян? — сказал Додо. — Он пьян? — Он снова придал своему лицу саркастическое выражение, потер руки и подошел к столу. — Становится свежо, — объявил он. — Не знаю, что это на женщин напала охота гулять. — Он опрокинул рюмку и прищелкнул языком. — Наверху никого нет? — Поли все так же смотрел на него. — Вы не видели Габриэллы?
Когда Додо ушел, Поли снова заговорил: